Неточные совпадения
Брали мы, правда, что брали — кто богу не грешен, царю не виноват? да ведь и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да и дела не делать?
как возьмешь, оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче,
посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела не видно, и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два,
смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне с души, а
как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на
какую штуку не лезет.
Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался, и
как я в него веру большую имел, так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал. На другой день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
—
Смотри, тетка, ведь совсем робенка-то изведет ножищем-то. Да и сам-то, вишь, пьяный
какой!
— Помню, господин Желваков! будем, будем, господин Желваков! Кшецынский! и ты, братец, можешь с нами!
Смотри же, не ударь лицом в грязь: я люблю, чтоб у меня веселились… Ну, что новенького в городе?
Как поживают пожарные лошадки?
— Я, — говорит, — Евсигнеюшка, из-за тебя,
смотри,
какой грех на душу приняла!
Другой
смотрит в дело и видит в нем фигу, а Порфирий Петрович сейчас заприметит самую настоящую «суть», — ну и развивает ее
как следует.
С двадцатипятилетнего возраста, то есть с того времени,
как мысль о наслаждениях жизни оказалась крайне сомнительною, княжна начала уже думать о гордом страдании и мысленно создавала для себя среди вечно волнующегося океана жизни неприступную скалу, с вершины которой она, „непризнанная“, с улыбкой горечи и презрения
смотрела бы на мелочную суетливость людей.
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна
смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных,
как будто не все они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Мне кажется, что в то время, когда она, стиснувши как-то зубы, с помощью одних своих тонких губ произносит мне приглашение пожаловать к ним в один из следующих понедельников, то
смотрит на меня только
как на искусного пловца, который, быть может, отважится вытащить одну из ее утопающих в зрелости дочерей.
Вообще, Василий Николаич
смотрит на Алексея Дмитрича
как на средство самому развлечься и других позабавить. Он показывает почтеннейшей публике главу"приятного семейства",
как вожак показывает ученого медведя.
—
Посмотрите,
как ваш Коловоротов от души танцует! — относится она к инвалидному начальнику, который самолично наблюдает, чтобы господа офицеры исполняли свои обязанности неуклонно.
В провинции лица умеют точно так же хорошо лгать,
как и в столицах, и если бы кто
посмотрел в нашу сторону, то никак не догадался бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий человеческих.
— За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое, а я и тут способы изыскиваю… стало быть, всякий купец такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись иду я по улице, а Сокуриха-купчиха
смотрит из окна:"Вот, говорит, солидный
какой мужчина идет"… так, стало быть, ценят же!.. А за что? не за вертопрашество-с!
Кончив этот рассказ, Пименыч пристально
посмотрел мне в лицо,
как будто хотел подметить в нем признаки того глумления, которое он считал непременною принадлежностию «благородного» господина.
— Архип! а Архип! смотри-кось, брат,
какую машинищу Иван Онуфрич изладил! — кричит Петр Парамоныч, выскочив из кибитки и указывая на четвероместный тарантас, поворачивающий в глубине двора.
— Феклинья! брось ведро, да подь сюда! посмотри-кось,
какую корету Иван Онуфрич изладил! — кричит ей тот же Петр Парамоныч.
К изучению французского языка и хороших манер не имеет он ни малейшего пристрастия, а любит больше
смотреть,
как деньги считают, или же вот заберется к подвальному и
смотрит,
как зеленое вино по штофикам разливают, тряпочкой затыкают, да смолкой припечатывают.
Ну, я на него
смотрю, что он ровно
как обеспамятел:"Ты что ж, мол, говорю, дерешься, хозяин? драться, говорю, не велено!"Ну, он и поприутих, лег опять в карандас да и говорит: вот, говорит, ужо вам будет, разбойники этакие,
как чугунку здесь поведут!
— Что станешь с ним, сударь, делать! Жил-жил, все радовался, а теперь вот ко гробу мне-ка уж время,
смотри,
какая у нас оказия вышла! И чего еще я, сударь, боюсь: Аким-то Кузьмич человек ноне вольной, так Кузьма-то Акимыч, пожалуй, в купцы его выпишет, да и деньги-то мои все к нему перетащит… А ну,
как он в ту пору, получивши деньги-то, отцу вдруг скажет:"Я, скажет, папынька, много вами доволен, а денежки, дескать, не ваши, а мои… прощайте, мол, папынька!"Поклонится ему, да и вон пошел!
То есть вы не думайте, чтоб я сомневался в благородстве души вашей — нет! А так, знаете, я взял бы этого жидочка за пейсики, да головенкой-то бы его об косяк стук-стук… Так он, я вам ручаюсь, в другой раз
смотрел бы на вас не иначе,
как со слезами признательности… Этот народ ученье любит-с!
Живновский (подмигивая Забиякину). Лакомый кусочек! а! посмотрите-ко, телеса
какие!
Живновский. Тут, батюшка, толку не будет! То есть, коли хотите, он и будет, толк-от, только не ваш-с, а собственный ихний-с!.. Однако вы вот упомянули о каком-то «якобы избитии» — позвольте полюбопытствовать! я, знаете, с молодых лет горячность имею, так мне такие истории… знаете ли, что я вам скажу?
как посмотришь иной раз на этакого гнусного штафирку,
как он с камешка на камешок пробирается, да боится даже кошку задеть, так даже кровь в тебе кипит: такая это отвратительная картина!
Забиякин. Да, конструкция настоящая полицейская… однако случаи бывают всякие… Вот третьего года приезжал сюда в полицеймейстеры проситься… мужчина без малого трех аршин был, даже страшно
смотреть машинища
какая! однако ему отказали, а дали место этому плюгавому Кранихгартену.
Разбитной. Есть в ней, знаете, эта простота, эта мягкость манер, эта женственность, это je ne sais quoi enfin, [не знаю, наконец, что (франц.)] которое может принадлежать только аристократической женщине… (Воодушевляясь.) Ну,
посмотрите на других наших дам… ведь это просто совестно, ведь от них чуть-чуть не коровьим маслом воняет… От этого я ни в
каком больше доме не бываю, кроме дома князя… Нет,
как ни говорите, чистота крови — это ничем не заменимо…
Малявка. Ну! вот я и говорю, то есть, хозяйке-то своей: «
Смотри, мол, Матренушка,
какая у нас буренушка-то гладкая стала!» Ну, и ничего опять, на том и стали, что больно уж коровушка-то хороша. Только на другой же день забегает к нам это сотский."Ступай, говорит, Семен: барин [В некоторых губерниях крестьяне называют станового пристава барином. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)] на стан требует". Ну, мы еще и в ту пору с хозяйкой маленько посумнились: «Пошто, мол, становому на стан меня требовать!..»
И ведь все-то он этак! Там ошибка
какая ни на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают тебя, ругают, — кажется, и жизни не рад; а он туда же, в отделение из присутствия выдет да тоже начнет тебе надоедать: «Вот, говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно
смотреть на него. А станешь ему, с досады, говорить: что же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич, не
смотрите? — «Да где уж мне! — говорит, — я, говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним!
Гирбасов. Уж известно,
какие у ней чувства; у меня эти чувства-то вот где сидят (показывает на затылок). Что ни девять месяцев —
смотришь, ан и пищит в углу благословение божие, словно уж предопределение али поветрие
какое. Хочешь не хочешь, а не отвертишься.
Бобров. Нельзя было — дела; дела — это уж важнее всего; я и то уж от начальства выговор получил; давеча секретарь говорит: «У тебя, говорит, на уме только панталоны, так ты у меня
смотри». Вот
какую кучу переписать задал.
Рыбушкин (почти засыпает). Ну да… дда! и убью! ну что ж, и убью! У меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все от него… от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А ты на нее не
смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а мне… из службы меня выгнали… а я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный
какой — ей-богу, не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)
Ижбурдин. А не дай я ему этого ящика, и невесть бы он мне
какой тут пакости натворил! Тут, Савва Семеныч, уж ни за чем не гонись, ничем не брезгуй.
Смотришь только ему в зубы,
как он над тобой привередничает, словно баба беременная; того ему подай, или нет, не надо, подай другого. Только об одном и тоскует,
как бы ему такое что-нибудь выдумать, чтобы вконец тебя оконфузить.
Ижбурдин. А
как бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом —
как на что кто глядит. Оно конечно, вот
как тонешь, хорошо,
как бы кто тебе помог, а
как с другого пункта на дело
посмотришь, так ведь не всякому же тонуть приходится. Иной двадцать лет плавает, и все ему благополучно сходит: так ему-то за что ж тут терять? Это ведь дело не взаимное-с.
«Я, говорит, негоциант, а не купец; мы, говорит, из Питера от Руча комзолы себе выписываем — вот, мол, мы каковы!» Ну-с, отцам-то, разумеется, и надсадно на него
смотреть,
как он бороду-то себе оголит, да в кургузом кафтанишке перед людьми привередничает.
Где-то вы, друзья и товарищи моей молодости? Ведете ли,
как и я, безрадостную скитальческую жизнь или же утонули в отличиях, погрязли в почестях и с улыбкой самодовольствия
посматриваете на бедных тружеников, робко проходящих мимо вас с понуренными головами? Многие ли из вас бодро выдержали пытку жизни, не смирились перед гнетущею силою обстоятельств, не прониклись духом праздности, уныния и любоначалия?
Я
смотрю внимательнее в окно и вижу, что действительно какие-то два мальчика подрались, и один из них,
как должно полагать но его оскорбленному лицу, испускает пронзительнейшие стоны.
Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, и вдруг встретил такую раннюю испорченность. Мальчишка почти пьян, и Гриша начинает
смотреть на него
как на отличную для себя потеху.
Не смыслите,
как и себя-то соблюсти, а вот ты на меня
посмотри — видал ли ты эких молодцов?"И знаете, ваше благородие, словами-то он, пожалуй, не говорит, а так всей фигурой в лицо тебе хлещет, что вот он честный, да образованный, так ему за эти добродетели молебны служить следует.
Примется-то он бойко, и рвет и мечет, а потом,
смотришь, ан и поприутих, да так-то приутих, что все и бросил; все только и говорит об том, что, мол,
как это его, с такими-то способностями, да грязь таскать запрягли; это, дескать, дело чернорабочих, становых, что ли, а его дело сидеть там, высоко, да только колеса всей этой механики подмазывать.
Кажется, так бы и расцеловал его: такой он там хитрый да смышленый из бумаги-то
смотрит!"Однако, — говорю я ему, —
как бы тебе этак, ваше благородие, бога не прогневить!"–"А что?"–"Да так, уж больно ты хорошо себя описал, а ведь
посмотреть, так ты дело-то испортил только".
В большей части случаев я успеваю в этом. Я столько получаю ежедневно оскорблений, что состояние озлобления не могло не сделаться нормальным моим состоянием. Кроме того, жалованье мое такое маленькое, что я не имею ни малейшей возможности расплыться в материяльных наслаждениях. Находясь постоянно впроголодь, я с гордостью сознаю, что совесть моя свободна от всяких посторонних внушений, что она не подкуплена брюхом:
как у этих «озорников», которые
смотрят на мир с высоты гастрономического величия.
Эта скачка очень полезна; она поддерживает во мне жизнь,
как рюмка водки поддерживает жизнь в закоснелом пьянице.
Посмотришь на него: и руки и ноги трясутся, словно весь он ртутью налит, а выпил рюмку-другую — и пошел ходить
как ни в чем не бывало. Точно таким образом и я: знаю, что на мне лежит долг, и при одном этом слове чувствую себя всегда готовым и бодрым. Не из мелкой корысти, не из подлости действую я таким образом, а по крайнему разумению своих обязанностей,
как человека и гражданина.
Я не схожу в свою совесть, я не советуюсь с моими личными убеждениями; я
смотрю на то только, соблюдены ли все формальности, и в этом отношении строг до педантизма. Если есть у меня в руках два свидетельские показания, надлежащим порядком оформленные, я доволен и пишу: есть, — если нет их — я тоже доволен и пишу: нет.
Какое мне дело до того, совершено ли преступление в действительности или нет! Я хочу знать, доказано ли оно или не доказано, — и больше ничего.
Делают мне упрек, что манеры мои несколько жестки, что весь я будто сколочен из одного куска, что вид мой не внушает доверия и т. п. Странная вещь! от чиновника требовать грациозности!
Какая в том польза, что я буду мил, любезен и предупредителен? Не лучше ли, напротив, если я буду стоять несколько поодаль, чтобы всякий
смотрел на меня если не со страхом, то с чувством неизвестности?
А между тем
посмотрите вы на наших губернских и уездных аристократов,
как они привередничают,
как они пыжатся на обеде у какого-нибудь негоцианта, который только потому и кормит их, чтобы казну обворовать поделикатнее. Фу ты, что за картина! Сидит индейский петух и хвост распустит — ну, не подступишься к нему, да и только! Ан нет! покудова он там распускает хвост, в голове у него уж зреет канальская идея, что
как, мол, не прибавить по копеечке такому милому, преданному негоцианту!
Старый, заиндевевший чиновник или помещик не может сделаться Печориным; он на жизнь
смотрит с практической стороны, а на терния или неудобства ее
как на неизбежные и неисправимые.
— Ну, положим, хоть и ни при чем, но все-таки она вас уже считает моим соучастником…
Посмотрите,
какие умоляющие взоры она кидает на вас! так, кажется, и говорит: не верь ему, этому злому человеку, шаль моя воистину новая, взятая в презент… тьфу, бишь! купленная в магазине почетного гражданина Пазухина!
— Еще бы он не был любезен! он знает, что у меня горло есть… а удивительное это, право, дело! — обратился он ко мне, —
посмотришь на него — ну, человек, да и все тут! И говорить начнет — тоже целые потоки изливает: и складно, и грамматических ошибок нет! Только, брат, бесцветность
какая, пресность, благонамеренность!.. Ну, не могу я! так, знаешь, и подымаются руки, чтоб с лица земли его стереть… А женщинам нравиться может!.. Да я, впрочем, всегда спать ухожу, когда он к нам приезжает.
— Согласитесь, однако ж, что если бы все
смотрели на это так же равнодушно,
как вы
смотрите; если б никто не начинал, а все ограничивались только разговорцем, то куда ж бы деваться от блох?
— А что вы думаете? и в самом деле, показывать зубы весело, особливо если они белые и вострые… Все
смотрят на тебя и думают: о, этому господину не попадайся на зубы:
как раз раскусит! Это я на себе испытал! знаете ли вы, что я здесь слыву за отменно злого и, следовательно, за отменно умного человека?
Вы люди практические и, следовательно, ограниченные; вам бы вот только блоху поймать да и сжечь ее на свечке; вы даже не хотите
посмотреть,
как она дрыгает ножками, палимая огнем, потому что вдали мелькает перед вами другая блоха, которую вам также настоит изловить…