Неточные совпадения
— А я, ваше благородие,
с малолетствия по своей охоте суету мирскую оставил и странником нарекаюсь; отец у меня царь небесный, мать — сыра земля; скитался я в лесах дремучих со зверьми дикиими, в пустынях жил со львы лютыими; слеп был и прозрел, нем — и возглаголал. А более ничего вашему благородию объяснить не могу, по той причине, что
сам об
себе сведений никаких не имею.
Неизвестно почему, я
с самого малолетства не могу
себе вообразить добродетель иначе, как в виде плешивого старца
с немного телячьим выражением в очах.
Между тем танцы в зале происходят обыкновенным порядком. Протоколист дворянской опеки превосходит
самого себя: он танцует и прямо и поперек, потому что дам вдвое более, нежели кавалеров, и всякой хочется танцевать. Следовательно, кавалеры обязаны одну и ту же фигуру кадрили попеременно отплясывать
с двумя разными дамами.
На этот раз убеждения подействовали, и кадриль кой-как составилась. Из-за дверей коридора, примыкавшего к зале, выглядывали лица горничных и других зрителей лакейского звания, впереди которых, в
самой уже зале, стоял камердинер его высокородия. Он держал
себя, как и следует камердинеру знатной особы, весьма серьезно,
с прочими лакеями не связывался и, заложив руки назад, производил глубокомысленные наблюдения над танцующим уездом.
По приезде в губернский город Порфирий Петрович вел
себя очень прилично, оделся чистенько, приискал
себе квартирку и
с помощью рекомендательных писем недолго оставался без места.
Сам губернатор изволил припомнить необычайную, выходящую из порядка вещей опрятность, замеченную в земском суде при ревизии, и тотчас же предложил Порфирию Петровичу место секретаря в другом земском суде; но герой наш, к общему удивлению, отказался.
— Уговорила меня, сударь, к
себе тутошняя одна помещица к ней переселиться:"Живите, говорит, при мне, душенька Марья Петровна, во всем вашем спокойствии; кушать, говорит, будете
с моего стола; комната вам будет особенная; платьев в год два ситцевых и одно гарнитуровое, а занятия ваши будут
самые благородные".
— В настоящее время, пришедши в преклонность моих лет, я, милостивый государь, вижу
себя лишенною пристанища. А как я,
с самых малых лет, имела к божественному большое пристрастие, то и хожу теперь больше по святым монастырям и обителям, не столько помышляя о настоящей жизни, сколько о жизни будущей…
Забиякин (Живновскому). И представьте
себе, до сих пор не могу добиться никакого удовлетворения. Уж сколько раз обращался я к господину полицеймейстеру; наконец даже говорю ему: «Что ж, говорю, Иван Карлыч, справедливости-то, видно, на небесах искать нужно?» (Вздыхает.) И что же-с? он же меня, за дерзость, едва при полиции не заарестовал! Однако, согласитесь
сами, могу ли я оставить это втуне! Еще если бы честь моя не была оскорблена, конечно, по долгу християнина, я мог бы, я даже должен бы был простить…
Забиякин. Но, сознайтесь
сами, ведь я дворянин-с; если я, как человек, могу простить, то, как дворянин, не имею на это ни малейшего права! Потому что я в этом случае, так сказать, не принадлежу
себе. И вдруг какой-нибудь высланный из жительства, за мошенничество, иудей проходит мимо тебя и смеет усмехаться!
Дернов. Что ж мне, Марья Гавриловна, делать, когда папенька просят; ведь они ваши родители. «Ты, говорит, сегодня пятьдесят целковых получил, а меня, говорит, от
самого, то есть, рожденья жажда измучила, словно жаба у меня там в желудке сидит. Только и уморишь ее, проклятую, как полштофика сквозь пропустишь». Что ж мне делать-то-с? Ведь я не
сам собою, я как есть в своем виде-с.
С одной стороны, старая система торговли, основанная, как вы говорили
сами, на мошенничестве и разных случайностях, далее идти не может;
с другой стороны, устройство путей сообщения, освобождение торговли от стесняющих ее ограничений, по вашим словам, неминуемо повлечет за
собой обеднение целого сословия, в руках которого находится в настоящее время вся торговля…
Отчего же, несмотря на убедительность этих доводов, все-таки ощущается какая-то неловкость в то
самое время, когда они представляются уму
с такою ясностью? Несомненно, что эти люди правы, говорите вы
себе, но тем не менее действительность представляет такое разнообразное сплетение гнусности и безобразия, что чувствуется невольная тяжесть в вашем сердце… Кто ж виноват в этом? Где причина этому явлению?
Во время наших частых переездов
с одного места на другое мы имели полную возможность сблизиться, и,
само собою разумеется, разговор наш преимущественно касался тех же витязей уездного правосудия, о которых я имел честь докладывать в предшествующих очерках.
Мужик, конечно, не понимает, что бывают же на свете такие вещи, которые
сами себе целью служат,
сами собою удовлетворяются; он смотрит на это
с своей материяльной, узенькой, так сказать, навозной точки зрения, он думает, что тут речь идет об его беспорядочных поползновениях, а не о рабочей силе — ну, и лезет…
Слова нет, надо между ними вводить какие-нибудь новости, чтоб они видели, что тут есть заботы, попечения, и все это, знаете, неусыпно, — но какие новости? Вот я, например, представил проект освещения изб дешевыми лампами. Это и
само по
себе полезно, и вместе
с тем удовлетворяет высшим соображениям, потому что l’armée, mon cher, demande des soldats bien portants, [армия, дорогой мой, требует здоровых солдат (франц.).] а они там этой лучиной да дымом бог знает как глаза свои портят.
Деятельность моя была
самая разнообразная. Был я и следователем, был и судьею; имел, стало быть, дело и
с живым материялом, и
с мертвою буквою, но и в том и в другом случае всегда оставался верен
самому себе или, лучше сказать, идее долга, которой я сделал
себя служителем.
Признаюсь вам, мне было тяжко бороться
с совестью;
с одной стороны представлялось мне, что поджог тут обстоятельство совершенно постороннее, что
самое преступление, как оно ни велико, содержит в
себе столько наивных, столько симпатичных сторон;
с другой стороны вопиял иной голос, — голос долга и службы, доказывавший мне, что я, как следователь, не имею права рассуждать и тем менее соболезновать…
Самый ли процесс жизни нас умаивает, или обстоятельства порастрясут дорогой кости, только сердце вдруг оказывается такое дрябленькое, такое робконькое, что как начнешь
самому о
себе откровенно докладывать, так и показывается на щеках, ни
с того ни
с сего, девический румянец…
— Сумасшедшие, хотите вы сказать?.. договаривайте, не краснейте! Но кто же вам сказал, что я не хотел бы не то чтоб
с ума сойти — это неприятно, — а быть сумасшедшим? По моему искреннему убеждению, смерть и сумасшествие две
самые завидные вещи на свете, и когда-нибудь я попотчую
себя этим лакомством. Смерть я не могу
себе представить иначе, как в виде состояния сладкой мечтательности, состояния грез и несокрушимого довольства
самим собой, продолжающегося целую вечность… Я понимаю иногда Вертера.
В это
самое время мой камердинер шепнул мне на ухо, что меня дожидается в передней полицеймейстер. Хотя я имел душу и сердце всегда открытыми, а следовательно, не знал за
собой никаких провинностей, которые давали бы повод к знакомству
с полицейскими властями, однако ж встревожился таинственностью приемов, употребленных в настоящем случае, тем более что Горехвастов внезапно побледнел и начал дрожать.
Постепенно ли,
с юных лет развращаемая и наконец до отупения развращенная воля или просто жгучее чувство личности, долго не признаваемое, долго сдерживаемое в разъедающей борьбе
с самим собою и наконец разорвавшее все преграды и, как вышедшая из берегов река, унесшее в своем стремлении все — даже бедного своего обладателя?
Пришел и я, ваше благородие, домой, а там отец
с матерью ругаются: работать, вишь, совсем дома некому; пошли тут брань да попреки разные…
Сам вижу, что за дело бранят, а перенести на
себе не могу; окроме злости да досады, ничего
себе в разум не возьму; так-то тошно стало, что взял бы, кажется, всех за одним разом зарубил, да и на
себя, пожалуй, руку наложить, так в ту же пору.
— Конечно-с, — вступается арестант, — находясь, можно сказать, в несчастии, от природы преследуем, от властей гоним; претерпев все кораблекрушения и бури житейские и будучи при всем том воспитан от родителей в мещанском состоянии,
сам собой просвещение получил…
Пришла она в избу, уселась в угол и знай зубами стучит да
себе под нос чего-то бормочет, а чего бормочет, и господь ее ведает. Ноженьки у ней словно вот изорваны, все в крове, а лопотинка так и сказать страсти! — где лоскуток, где два! и как она это совсем не измерзла — подивились мы тутотка
с бабой. Василиса же у меня,
сам знаешь, бабонька милосердая; смотрит на нее, на убогую, да только убивается.
Конечно, сударь, и отец и дед мой, все были люди семьянистые, женатые; стало быть, нет тут греха. Да и бог сказал:"Не добро быти единому человеку". А все-таки какая-нибудь причина тому есть, что писание, коли порицает какую ни на есть вещь или установление или деяние, не сравнит их
с мужем непотребным, а все
с девкой жидовкой,
с женой скверной. Да и Адам не
сам собой в грехопадение впал, а все через Евву. Оно и выходит, что баба всему будто на земле злу причина и корень.
Приняли мы его
с честью великою, под благословенье, как следует, подошли: только
сам он словно необычно держал
себя: чуть немного не по нем, он не то чтоб просто забранить, а все норовит обозвать тебя непотребно.
— Это, — говорит, — вы
с Асафом бредили. Вы, говорит, известно, погубители наши. Над вами, мол, и доселева большего нет; так если вы
сами об
себе промыслить не хотите, мы за вас промыслим, и набольшего вам дадим, да не старца, а старицу, или, по-простому сказать, солдатскую дочь… Ладно, что ли, этак-то будет?
Встретила меня
сама мать игуменья, встретила
с честью, под образа посадила:"Побеседуем", — говорит. Женщина она была из
себя высокая, сановитая и взгляд имела суровый: что мудреного, что она мужикам за генеральскую дочь почудилась? Начал я
с ней говорить, что не дело она заводит, стал Асафа-старика поминать. Только слушала она меня, слушала, дала все выговорить, да словно головой потом покачала.
Город
С *** [75], о котором идет речь в этом рассказе, не имеет в
себе ничего особенно привлекательного; но местность, среди которой он расположен, принадлежит к
самым замечательным.
Я воротился домой, предварительно условившись
с Маврой Кузьмовной насчет «нового свидания». Но загадочное лицо Михеича мучило меня, и я непременно хотел объяснить
себе его. В это
самое время вошел ко мне Маслобойников, но вошел на цыпочках и, предварительно засвидетельствования мне почтения, заглянул в замочную скважину двери, ведущей в комнату, в которой помещались хозяева.
— Так вот-с эта Мавра Кузьмовна, — продолжал он, — и задумала учредить здесь свою эпархию Скитов ей, пожалуй, не жалко, потому что в ту пору хоть и была она в уваженье, да все как-то на народе ее не видать было; там, что ни выдет, бывало, все-таки больше не к ней, а ко всем скитам сообща относят, ну, а теперь она действует
сама собой, и у всех, значит, персонально на виду.
— И добро бы доподлинно не служили! А то, кажется, какой еще службы желать! Намеднись его высокородие говорит:"Ты, говорит, хапанцы свои наблюдай, да помни тоже, какова совесть есть!"Будто мы уж и «совести» не знаем-с!
Сами, чай, изволите знать, про какую их высокородие «совесть» поминают-с! так мы завсегда по мере силы-возможности и
себя наблюдали, да и начальников без призрения не оставляли… Однако сверх сил тяготы носить тоже невозможно-с.
Время, предшествующее началу следствия,
самое тягостное для следователя. Если план следствия хорошо составлен, вопросы обдуманы, то нетерпение следователя растет, можно сказать,
с каждою минутой. Все мыслящие силы его до такой степени поглощены предметом следствия, что
самая малейшая помеха выводит его из
себя и заставляет горячиться и делать тысячу промахов в то
самое время, когда всего нужнее хладнокровие и расчет.
Теперича хошь и это сказать: приедут, бывало купцы
с ярмонки; в других скитах посмотришь,
самые старшие матери встречать их бегут, да и игуменья-то
с ними, ровно они голодные, а мать Лександра скоро ли еще выдет, а и выдет, так именно можно сказать, что игуменья вышла: из
себя высокая да широкая, голос резкой.
По этой
самой причине родитель наш меня
с собой и не держал, а соблюдал больше на кухне
с рабочими людьми.
Дочка у него в дома рукодельничать хаживала. Однако в маленьком городишке это ремесло
самое дрянное, потому что у нас и платьев-то носить некому. Выработаешь ли, нет ли, три целковых в месяц — тут и пей и ешь. Из
себя она была разве молода только, а то и звания красоты нет. Я
с ней почесть что и не встречался никогда, потому что ни ей, ни мне не до разговоров было.
Вот, думаю, мы жалуемся на свою участь горькую, а каково ей-то, сироте бесприютной, одной, в слабости женской,
себя наблюдать, да и семью призирать!"И стал я,
с этой
самой поры, все об ней об одной раздумывать, как бы то есть душу невинную от греха избавить.