Неточные совпадения
Идет она, и издали несется ее голос, звонко командующий над целым взводом молодых вздыхателей;
идет она, и прячется седовласая голова князя Чебылкина, высунувшаяся
было из окна, ожигаются губы княгини, кушающей вечерний чай, и выпадает фарфоровая куколка из рук двадцатилетней княжны, играющей в растворенном окне.
Проиграешь, бывало, в картишки целую ночь, всё дочиста спустишь — как
быть? ну, и
идешь к исправнику.
Это, значит, дело
идет на лад, порешили
идти к заседателю, не
будет ли божецкая милость обождать до заработков.
Убиица-то он один, да знакомых да сватовей у него чуть не целый уезд; ты вот и поди перебирать всех этих знакомых, да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал:
был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина? не
пошел ли от него к такому-то? а часы выбирай те, которые нужно… ну, и привлекай, и привлекай.
Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный станок,
пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет на другой день баб с ребятами — и
пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
— Ты, говорит, думаешь, что я и впрямь с ума спятил, так нет же, все это
была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит, на покаянье
пошлют, потому что я не в своем уме — свидетели
есть, что не в своем уме, — а ты в могилке лежать
будешь.
Однако
пошли тут просьбы да кляузы разные, как водится, и всё больше на одного заседателя. Особа
была добрая, однако рассвирепела. „Подать, говорит, мне этого заседателя“.
Повлекут раба божия в острог, а на другой день и
идет в губернию пространное донесение, что вот так и так, „имея неусыпное попечение о благоустройстве города“ — и
пошла писать. И чего не напишет! И „изуверство“, и „деятельные сношения с единомышленниками“, и „плевелы“, и „жатва“ — все тут
есть.
Дело в том, что в этот самый день случилось Дмитрию Борисычу
быть именинником, и он вознамерился сотворить для дорогого гостя бал на
славу.
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец,
есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или, как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да все равно!
слава богу, теперь уж недалечко и до места.
— Драться я, доложу вам, не люблю: это дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение, на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица жила, девица и бездетная, так она истинная
была на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и
пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски какие — в застольную: и дворовые сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
— Стара стала, слаба стала!
Шли мы, я помню, в восемьсот четырнадцатом, походом — в месяц по четыре ведра на брата выходило! Ну-с, четырежды восемь тридцать два — кажется, лопнуть можно! — так нет же, все в своем виде! такая уж компания веселая собралась: всё ребята
были теплые!
Однако все ему казалось, что он недовольно бойко
идет по службе. Заприметил он, что жена его начальника не то чтоб балует, а так по сторонам поглядывает. Сам он считал себя к этому делу непригодным, вот и думает, нельзя ли ему как-нибудь полезным
быть для Татьяны Сергеевны.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая
была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и
пошла, и
пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
Мне кажется, что только горькая необходимость заставила ее сделать свой дом"приятным", — необходимость, осуществившаяся в лице нескольких дочерей, которые, по достаточной зрелости лет, обещают
пойти в семена, если в самом непродолжительном времени не
будут пристроены.
— Вот-с, изволите видеть, — подхватывает торопливо Харченко, как будто опасаясь, чтобы Коловоротов или кто-нибудь другой не посягнул на его авторскую
славу, — вот изволите видеть: стоял один офицер перед зеркалом и волосы себе причесывал, и говорит денщику:"Что это, братец, волосы у меня лезут?"А тот, знаете, подумавши этак минут с пять, и отвечает:"Весною, ваше благородие, всяка скотина линяет…"А в то время весна была-с, — прибавил он, внезапно краснея.
Вам с непривычки-то кажется, что я сам
пойду овец считать, ан у меня на это такие ходоки в уездах
есть — вот и считают!
— Очень жаль, потому что за ним можно
было бы
послать… он сейчас придет: он такой жалкий! Ему все, что хотите, велеть можно! — И, уязвив княжну, неблагонамеренная дама отправляется далее язвить других.
— Из Зырян, родимая, верст полтысячи боле
будет; с самого с Егорьева дни
идем угоднику поклониться. [Из Зырян, в Зыряны. Таким образом простой народ называет Усть-Сысольский уезд и смежные ему местности Вологодской, Пермском и Вятской губерний. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)]
— Что говорить, Петровна! В нашей вот сторонке и не знавали прежде, каков таков замок называется, а нонче
пошли воровства да грабительства… Господи! что только
будет!
— А добрый парень
был, — продолжает мужичок, — какова
есть на свете муха, и той не обидел, робил непрекословно, да и в некруты непрекословно
пошел, даже голосу не дал, как «лоб» сказали!
— За меня отдадут-с… У меня, Марья Матвевна, жалованье небольшое, а я и тут способы изыскиваю… стало
быть, всякий купец такому человеку дочь свою, зажмуря глаза, препоручить может… Намеднись
иду я по улице, а Сокуриха-купчиха смотрит из окна:"Вот, говорит, солидный какой мужчина
идет"… так, стало
быть, ценят же!.. А за что? не за вертопрашество-с!
Солдат очень стар, хотя еще бодр; лицо у него румяное, но румянец этот старческий; под кожей видны жилки, в которых кровь кажется как бы запекшеюся; глаза тусклые и слезящиеся; борода, когда-то бритая, давно запущена, волос на голове мало. Пот выступает на всем его лице, потому что время стоит жаркое, и
идти пешему, да и притом с ношею на плечах, должно
быть, очень тяжело.
— А как бы вам, сударь, не солгать? лет с двадцать пять больше
будет. Двадцать пять лет в отставке, двадцать пять в службе, да хоть двадцати же пяти на службу
пошел… лет-то уж, видно, мне много
будет.
— Тяжелина, ваше благородие, небольшая. Не к браге, а за святым делом
иду: как же можно, чтоб тяжело
было! Известно, иной раз будто солнышко припечет, другой раз дождичком смочит, однако непереносного нету.
— Ну вот, этак-то ладно
будет, — сказал он, переводя дух, — спасибо, баринушко, тебе за ласку. Грошиков-то у меня, вишь, мало, а без квасу и идти-то словно неповадно… Спасибо тебе!
Идешь этта временем жаркиим, по лесочкам прохладныим, пташка божья тебе песенку
поет, ветерочки мягкие главу остужают, листочки звуками тихими в ушах шелестят… и столько становится для тебя радостно и незаботно, что даже плакать можно!..
По молитве ее в лесу место очищается; стоят перед нею хоромы высокие, высоки рубленые, тесом крытые; в тех хоромах
идет всенощное пение; возглашают попы-диаконы
славу божию,
поют они гласы архангельские, архангельские песни херувимские, величают Христа царя небесного, со отцем и святым духом спокланяема и сославима.
И видит Пахомовна: перед нею святая обитель стоит, обитель стоит тихая, мужьми праведными возвеличенная, посреде ее златые главы на храмах светятся, и в тех храмах
идет служба вечная, неустанная.
Поют тамо гласами архангельскиими песни херувимские, честное и великолепное имя Христово прославляючи со отцем и святым духом и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
— Так, дружище, так… Ну, однако, мы теперича на твой счет и сыти и пьяни… выходит, треба
есть нам соснуть. Я
пойду, лягу в карете, а вы, мадамы, как
будет все готово, можете легонько прийти и сесть… Только, чур, не будить меня, потому что я спросоньев лют бываю! А ты, Иван Онуфрич, уж так и
быть, в кибитке тело свое белое маленько попротряси.
Налетов (в нетерпении останавливаясь посреди залы). Э… однако это просто, терпенья никакого недостает! быка, что ли, они там
едят! Даже Разбитной не
идет. (Становится против Хоробиткиной и устремляет на нее свое стеклышко. В сторону.) А недурна!
есть над чем позаняться. (Вслух ей.) Э… вы, сударыня, верно, тоже с просьбой к князю?
Забиякин. Засвидетельствовав, как я сказал, нанесенное мне оскорбление, я
пошел к господину полицеймейстеру… Верьте, князь, что не
будь я дворянин, не
будь я, можно сказать, связан этим званием, я презрел бы все это… Но, как дворянин, я не принадлежу себе и в нанесенном мне оскорблении вижу оскорбление благородного сословия, к которому имею счастие принадлежать! Я слишком хорошо помню стихи старика Державина...
Иду я это к секретарю, говорю ему: «Иван Никитич! состоя на службе пятнадцать лет, я хоша не имею ни жены, ни детей, но
будучи, так сказать, обуреваем… осмеливаюсь»… ну, и так далее.
Рыбушкин (
поет). Во-о-озле речки, возле мосту жил старик… с ссстаррухой… Дда; с ссстаррухой… и эта старруха, чтоб ее черти взяли… (Боброву.) Эй ты,
пошел вон!
Марья Гавриловна. А ты не храбрись! больно я тебя боюсь. Ты думаешь, что муж, так и управы на тебя нет… держи карман! Вот я к Петру Петровичу
пойду, да и расскажу ему, как ты над женой-то озорничаешь! Ишь ты! бока ему отломаю! Так он и
будет тебе стоять, пока ты ломать-то их ему
будешь!
«Ну, говорит, мы теперича пьяни; давай, говорит, теперича реку шинпанским
поить!» Я
было ему в ноги: «За что ж: мол, над моим добром наругаться хочешь, ваше благородие? помилосердуй!» И слушать не хочет… «Давай, кричит, шинпанского! дюжину! мало дюжины, цельный ящик давай! а не то, говорит, сейчас все твои плоты законфескую, и
пойдешь ты в Сибирь гусей пасти!» Делать-то нечего: велел я принести ящик, так он позвал, антихрист, рабочих, да и велел им вило-то в реку бросить.
Ижбурдин. С казной-то? А вот как:
пошел я, запродавши хлеб-от, к писарю станового, так он мне, за четвертак, такое свидетельство написал,"то я даже сам подивился. И наводнение и мелководие тут; только нашествия неприятельского не
было.
Это, ваше благородие, всё враги нашего отечества выдумали, чтоб нас как ни на
есть с колеи сбить. А за ними и наши туда же лезут — вон эта гольтепа, что негоциантами себя прозывают. Основательный торговец никогда в экое дело не
пойдет, даже и разговаривать-то об нем не
будет, по той причине, что это все одно, что против себя говорить.
Да с тех-то пор и
идет у них дебош: то женский пол соберет, в горнице натопит, да в чем
есть и безобразничает, или зазовет к себе приказного какого ни на
есть ледящего: «Вот, говорит, тебе сто рублев, дозволь, мол, только себя выпороть!» Намеднись один пьянчужка и согласился, да только что они его, сударь, выпустили, он стал в воротах, да и кричит караул.
Так неужто ж эки-то сорванцы лучше нас, стариков! (К Сокурову.) Так-то вот и ты, паренек, коли
будешь родительским благословением брезговать,
пойдет на ветер все твое достояние.
Вот-с и говорю я ему: какая же, мол, нибудь причина этому делу да
есть, что все оно через пень-колоду
идет, не по-божески, можно сказать, а больше против всякой естественности?"А оттого, говорит, все эти мерзости, что вы, говорит, сами скоты, все это терпите; кабы, мол, вы разумели, что подлец подлец и
есть, что его подлецом и называть надо, так не смел бы он рожу-то свою мерзкую на свет божий казать.
Не тут-то и
было! пошевелил вожжами и опять плетется трух-трух."
Пошел!" — кричит, слышу, опять мой Михайло Трофимыч, а сам уж и в азарт вошел, и ручонки у него словно сучатся, а кулачонко-то такой миниятюрненький, словно вот картофелина: ударить-то до смерти хочется, а смелости нет!
Вообще я стараюсь держать себя как можно дальше от всякой грязи, во-первых, потому, что я от природы чистоплотен, а во-вторых, потому, что горделивая осанка непременно внушает уважение и некоторый страх. Я знаю очень многих, которые далеко
пошли, не владея ничем, кроме горделивой осанки. И притом, скажите на милость, что может
быть общего между мною, человеком благовоспитанным, и этими мужиками, от которых так дурно пахнет?
Все это
идет, и
идет довольно стройно; стало
быть, все имеет свой raison d'être. [основание (франц.).]
Если бы мы самобытно развивались, бог знает, как бы оно
пошло; может
быть, направо, а может
быть, и налево.
Эта скачка очень полезна; она поддерживает во мне жизнь, как рюмка водки поддерживает жизнь в закоснелом пьянице. Посмотришь на него: и руки и ноги трясутся, словно весь он ртутью налит, а
выпил рюмку-другую — и
пошел ходить как ни в чем не бывало. Точно таким образом и я: знаю, что на мне лежит долг, и при одном этом слове чувствую себя всегда готовым и бодрым. Не из мелкой корысти, не из подлости действую я таким образом, а по крайнему разумению своих обязанностей, как человека и гражданина.
Какая
была тому причина — этого я вам растолковать не могу, но только ученье не впрок мне
шло.
Весною
поют на деревьях птички; молодостью, эти самые птички поселяются на постоянное жительство в сердце человека и
поют там самые радостные свои песни; весною, солнышко
посылает на землю животворные лучи свои, как бы вытягивая из недр ее всю ее роскошь, все ее сокровища; молодостью, это самое солнышко просветляет все существо человека, оно, так сказать, поселяется в нем и пробуждает к жизни и деятельности все те богатства, которые скрыты глубоко в незримых тайниках души; весною, ключи выбрасывают из недр земли лучшие, могучие струи свои; молодостью, ключи эти, не умолкая, кипят в жилах, во всем организме человека; они вечно зовут его, вечно порывают вперед и вперед…
— Женись, брат, женись! Вот этакая ходячая совесть всегда налицо
будет! Сделаешь свинство — даром не пройдет! Только результаты все еще как-то плохи! — прибавил он, улыбаясь несколько сомнительно, — не действует! Уж очень, что ли, мы умны сделались, да выросли, только совесть-то как-то скользит по нас."Свинство!" — скажешь себе, да и
пошел опять щеголять по-прежнему.
— Да просто никакого толку нет-с. Даже и не говорят ничего…
Пошел я этта сначала к столоначальнику, говорю ему, что вот так и так… ну, он
было и выслушал меня, да как кончил я: что ж, говорит, дальше-то? Я говорю:"Дальше, говорю, ничего нет, потому что я все рассказал". — "А! говорит, если ничего больше нет… хорошо, говорит". И ушел с этим, да с тех пор я уж и изымать его никак не мог.