Неточные совпадения
Иногда только он вздохнет да промолвит: «Господи! кабы
не было блох да становых, что бы это за рай, а
не жизнь была!» — вздохнет и смирится пред
рукою Промысла, соделавшего и Киферона, птицу сладкогласную, и гадов разных.
С горы спускается деревенское стадо; оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная суета проявляется по всей улице; бабы выбегают из изб с прутьями в
руках, преследуя тощих, малорослых коров; девчонка лет десяти, также с прутиком, бежит вся впопыхах, загоняя теленка и
не находя никакой возможности следить за его скачками; в воздухе раздаются самые разнообразные звуки, от мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся на всю деревню.
— Обождать-то, для че
не обождать, это все в наших
руках, да за что ж я перед начальством в ответ попаду? — судите сами.
И отпустишь через полчаса. Оно, конечно, дела немного, всего на несколько минут, да вы посудите, сколько тут вытерпишь: сутки двое-трое сложа
руки сидишь, кислый хлеб жуешь… другой бы и жизнь-то всю проклял — ну, ничего таким манером и
не добудет.
— Мое, говорит, братцы, слово будет такое, что никакого дела, будь оно самой святой пасхи святее,
не следует делать даром: хоть гривенник, а слупи,
руки не порти.
Ведь мы знаем, что он наших
рук не минует, так отчего ж и
не потешить его?
Повоют-повоют, да и начнут шептаться, а через полчаса, смотришь, и выйдет всем одно решенье: даст кто целковый — ступай домой, а
не даст, так всю
руку напрочь.
Когда Дмитрий Борисыч совершенно прочухался от своего сновидения, он счел долгом пригласить к себе на совет старшего из пятерых полицейских, Алексеева, который,
не без основания, слыл в городе правою
рукой городничего.
— Это правда, Кшецынский, правда, что ты ничего
не видишь!
Не понимаю, братец, на что у тебя глаза! Если б мне
не была известна твоя преданность… если б я своими
руками не вытащил тебя из грязи — ты понимаешь: «из грязи»?.. право, я
не знаю… Что ж, спрашивал что-нибудь городничий?
Федор явился с стаканом, который
не столько подал, сколько сунул в
руку Дмитрию Борисычу.
Входит Перегоренский, господин лет шестидесяти, но еще бодрый и свежий. Видно, однако же, что, для подкрепления угасающих сил, он нередко прибегает к напитку, вследствие чего и нос его приобрел все возможные оттенки фиолетового цвета. На нем порыжелый фрак с узенькими фалдочками и нанковые панталонцы без штрипок. При появлении его Алексей Дмитрич прячет обе
руки к самым ягодицам, из опасения, чтоб господину Перегоренскому
не вздумалось протянуть ему
руку.
Но вот вламывается в дверь Алексеев и изо всей мочи провозглашает: «Левизор! левизор едет!» Дмитрий Борисыч дрожащими
руками зажигает стеариновые свечи, наскоро говорит музыкантам: «
Не осрамите, батюшки!» — и стремглав убегает на крыльцо.
На этот раз убеждения подействовали, и кадриль кой-как составилась. Из-за дверей коридора, примыкавшего к зале, выглядывали лица горничных и других зрителей лакейского звания, впереди которых, в самой уже зале, стоял камердинер его высокородия. Он держал себя, как и следует камердинеру знатной особы, весьма серьезно, с прочими лакеями
не связывался и, заложив
руки назад, производил глубокомысленные наблюдения над танцующим уездом.
— Ваше высокородие! осчастливьте!
не откажите перекусить! — умоляет он, в порыве преданности почти осмеливаясь прикасаться к
руке его высокородия.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к
рукам приберем!
Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку
не будет. А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например, на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
Когда он протягивает вам
руку, вы ощущаете, что в вашей
руке заключено нечто неуловимое; это
не просто
рука, а какое-то блаженство или, лучше сказать, благоухание, принявшее форму
руки.
И
не то чтобы он подал вам какие-нибудь два пальца или же сунул
руку наизнанку, как делают некоторые, — нет, он подает вам всю
руку, как следует, ладонь на ладонь, но вы ни на минуту
не усумнитесь, что перед вами человек, который имел бы полное право подать вам один свой мизинец.
Когда входит его превосходительство, глаза Порфирия Петровича выражают тоску и как будто голод; и до той поры он, изнемогая от жажды, чувствует себя в степи Сагаре, покуда его превосходительство
не приблизится к нему и
не пожмет его
руки.
Он подошел и
руку ей подал, да уж и сам
не знает как, только обнял ее, а она и слышит, что он весь словно в лихорадке трясется.
Дело было весеннее: на полях травка только что показываться стала, и по ночам морозцем еще порядочно прихватывало. Снял он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей на плеча, да как стал застегивать, руки-то и
не отнимаются; а коленки пуще дрожат и подгибаются. А она так-то ласково на него поглядывает да по головке
рукой гладит.
Однажды сидит утром исправник дома, чай пьет; по правую
руку у него жена, на полу детки валяются; сидит исправник и блаженствует. Помышляет он о чине асессорском, ловит мысленно таких воров и мошенников, которых пять предместников его да и сам он поймать
не могли. Жмет ему губернатор
руку со слезами на глазах за спасение губернии от такой заразы… А у разбойников рожи-то, рожи!..
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за
руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все
не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
Не боялся он также, что она выскользнет у него из
рук; в том городе, где он жил и предполагал кончить свою карьеру,
не только человека с живым словом встретить было невозможно, но даже в хорошей говядине ощущалась скудость великая; следовательно, увлечься или воспламениться было решительно нечем, да притом же на то и ум человеку дан, чтоб бразды правления
не отпускать.
Фрак был и короток и узок; рукава как-то мучительно обтягивали
руки и на швах побелели; пуговицы обносились; жилет оказывался с какими-то стеклянными пуговицами, а перчаток и совсем
не было… вовсе неприлично!
Его сиятельство, откровенно сказать, был вообще простоват, а в женских делах и ровно ничего
не понимал. Однако он притворился, будто об чем-то думает, причем физиономия его приняла совершенно свиное выражение, а
руки как-то нескладно болтались по воздуху.
Но если бы она могла взглянуть в глаза Техоцкому, если б талия ее, которую обнимала
рука милого ей канцеляриста, была хоть на минуту одарена осязанием, она убедилась бы, что взор его туп и безучастен, она почувствовала бы, что
рука эта
не согрета внутренним огнем.
— Vous voilà comme toujours, belle et parée! [Вот и вы, как всегда, красивая и нарядная! (франц.)] — говорит он, обращаясь к имениннице. И, приятно округлив правую
руку, предлагает ее Агриппине Алексеевне, отрывая ее таким образом от сердца нежно любящей матери, которая
не иначе как со слезами на глазах решается доверить свое дитя когтям этого оплешивевшего от старости коршуна. Лев Михайлыч, без дальнейших церемоний, ведет свою даму прямо к роялю.
Тут же, между ними, сидят на земле группы убогих, слепых и хромых калек, из которых каждый держит в
руках деревянную чашку и каждый тянет свой плачевный, захватывающий за душу стих о пресветлом потерянном рае, о пустынном «нужном» житии, о злой превечной муке, о грешной душе,
не соблюдавшей ни середы, ни пятницы…
Потешкин, рослый мужчина, одет по последней крутогорской моде; шея у него повязана желтым батистовым платком, а в
руках блестит стальная тросточка, которою он эффектно помахивает. Эта тросточка стоила ему месячного жалованья, но нельзя
не сознаться, что в ней Потешкин приобрел вещь действительно полезную, потому что она в некоторых местах разнимается и дозволяет ему сооружать походный стальной чубук и обжигать им губы сколько душе угодно.
— Еще бы он посмел! — вступается супруга Николая Тимофеича, повисшая у него на
руке, — у Николая Тимофеича и дела-то его все — стало быть, какой же он подчиненный будет, коли начальников своих уважать
не станет?
Судя по торжественному виду, с которым Живновский проходит мимо генеральши, нельзя
не согласиться, что он должен быть совершенно доволен собой. Он как-то изгибает свою голову, потрясает спиной и непременно прикладывает к козырьку
руку, когда приближается к ее превосходительству.
Был, сударь, он до того времени и татем и разбойником,
не мало невинных душ изгубил и крови невинной пролиял, однако, когда посетила его благость господня, такая ли вдруг напала на него тоска, что даже помышлял он
руки на себя наложить.
И долго-таки
не отставал от него враг человеческий; и на другой, и на третий день все эта юница являлася и думала его прелестьми своими сомустить, только он догадался да крест на нее и надел… так поверите ли, сударь? вместо юницы-то очутился у него в
руках змей преогромный, который, пошипев мало, и пополз из келий вон…
Ты отколе, золотая копеечка, проявилася?
не из диавольских ли
рук сатанинскиих?"–"
Не из диавольскиих я из
рук сатанинскиих, появилася я Христовым повелением, на благие дела на добрые, на масло на лампадное, на свещу воску ярого, на милостыню нищему-убогому!"
Хочет она крест сотворить —
руки отнялись; хочет молитву сказать — язык онемел, хочет прочь бежать — ноги
не слушаются.
Многие еще помнят, как Хрептюгин был сидельцем в питейном доме и как он в то время рапортовал питейному ревизору, именно заложивши назади
руки, но стоя
не перпендикулярно, как теперь, а потолику наклоненно, поколику дозволяли это законы тяготения; от какового частого стояния, должно полагать, и осталась у него привычка закладывать назади
руки.
Хрептюгин принимает из
рук своей супруги чашку изумительнейшего ауэрбаховского фарфора и прихлебывает, как благородный человек, прямо из чашки,
не прибегая к блюдечку.
Почуял, что ли, он во сне, что кони
не бегут, как вскочит, да на меня!"Ах ты сякой!"да"Ах ты этакой!"Только бить
не бьет, а так, знаешь,
руками помахивает!
—
Не шали,
руками не озорничай, купец! — говорит один ямщик.
— Слава богу, батюшка! милости просим! — отвечал мне осьмидесятилетний Ванюша, подхватывая меня под
руки, — давненько, сударь, уж
не бывывали у нас! Как папынька? мамынька? Слава ли богу здравствуют?
Отставной капитан Пафнутьев, проситель шестидесяти лет, с подвязанною
рукою и деревяшкой вместо ноги вид имеет
не столько воинственный, сколько наивный, голова плешивая, усы и бакенбарды от старости лезут, напротив того, на местах, где
не должно быть волос, как-то на конце носа, оконечностях ушей, — таковые произрастают в изобилии. До появления князя стоит особняком от прочих просителей, по временам шмыгает носом и держит в неповрежденной
руке приготовленную заранее просьбу.
Живновский (задумчиво). Ну, нет, от меня уж
не отвертится… я, пожалуй, и за горло ухвачу. (Поднимает
руки и расставляет пальцы граблями.)
Живновский. Кто? Я
не получу? нет-с, уж это аттанде-с; я уж это в своей голове так решил, и следственно решения этого никто изменить
не может! Да помилуйте, черта же ли ему надобно! Вы взгляните на меня! (Протягивает вперед
руки, как будто держит вожжи.)
Налетов (любезно расшаркиваясь перед князем и округляя свои
руки). Ваше сиятельство… mon prince… [князь (франц.).] очень счастлив, что имею честь засвидетельствовать вам свое почтение. (Князь
не может припомнить.) Налетов, черноборский помещик… прошлое лето изволили еще осчастливить своим посещением…
Бобров. А вот что-с. Пришел я сегодня в присутствие с бумагами, а там Змеищев рассказывает, как вы вчера у него были, а у самого даже слюнки текут, как об вас говорит. Белая, говорит, полная, а сам, знаете, и
руками разводит, хочет внушить это, какие вы полненькие. А Федор Гарасимыч сидит против них, да
не то чтоб смеяться, а ровно колышется весь, и глаза у него так и светятся, да маленькие такие, словно щелочки или вот у молодой свинки.
Бобров. А як тому это, Машенька, говорю, что если вы
не постоите, так и Дернову и мне хорошо будет. Ведь он влюбен, именно влюблен-с;
не махал бы он этак руками-то, да и Дернову бы позволения
не дал. (Ласкается к: ней. Марья Гавриловна задумывается.)
Дернов. А то на простой! Эх ты! тут тысячами пахнет, а он об шести гривенниках разговаривает. Шаромыжники вы все! Ты на него посмотри; вот он намеднись приходит, дела
не видит, а уж сторублевую в
руку сует — посули только, да будь ласков. Ах, кажется, кабы только
не связался я с тобой! А ты норовишь дело-то за две головы сахару сладить. А хочешь,
не будет по-твоему?
Дернов (жене). Слышишь ты у меня! чтоб здесь бобровского и духу
не пахло… слышишь! а
не то я тебя, видит бог, задушу! своими
руками задушу!
Так оно и доподлинно скажешь, что казна-матушка всем нам кормилица… Это точно-с. По той причине, что если б
не казна, куда же бы нам с торговлей-то деваться? Это все единственно, что деньги в ланбарт положить, да и сидеть самому на печи сложа
руки.
С одной стороны, старая система торговли, основанная, как вы говорили сами, на мошенничестве и разных случайностях, далее идти
не может; с другой стороны, устройство путей сообщения, освобождение торговли от стесняющих ее ограничений, по вашим словам, неминуемо повлечет за собой обеднение целого сословия, в
руках которого находится в настоящее время вся торговля…