Неточные совпадения
Въезжая в этот город, вы
как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже не можете требовать от жизни, что вам остается только жить в прошлом
и переваривать ваши воспоминания.
И в самом деле, из этого города даже дороги дальше никуда нет,
как будто здесь конец миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес
и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок,
и бойко проскачет по нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой,
и опять все затихнет, все потонет в общем однообразии…
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города,
и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула,
как будто весь воздух полон чудной музыки,
как будто все вокруг вас живет
и дышит;
и если вы когда-нибудь были ребенком, если у вас было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами;
и внезапно воскреснет в вашем сердце вся его свежесть, вся его впечатлительность, все верованья, вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт
и которая так долго
и так всецело утешала ваше существование.
Но ясна
и спокойна ее поверхность, ровно ее чистое зеркало, отражающее в себе бледно-голубое небо с его миллионами звезд; тихо
и мягко ласкает вас влажный воздух ночи,
и ничто, никакой звук не возмущает
как бы оцепеневшей окрестности.
Боже!
как весело вам,
как хорошо
и отрадно на этих деревянных тротуарах!
Но вот
и сам его сиятельство, князь Чебылкин, изволит возвращаться от всенощной, четверней в коляске. Его сиятельство милостиво раскланивается на все стороны; четверня раскормленных лошадок влачит коляску мерным
и томным шагом: сами бессловесные чувствуют всю важность возложенного на них подвига
и ведут себя,
как следует лошадям хорошего тона.
Очевидно, что всех понятий,
как бы они ни были ограниченны, этими двумя фразами никак не выразишь,
и бедные девицы вновь осуждены прибегнуть к этому дубовому русскому языку, на котором не выразишь никакого тонкого чувства.
А полный месяц кротко
и мягко освещает всю окрестность, над которою вьется,
как пар, легкий ночной туман…
Губерния наша дальняя, дворянства этого нет, ну,
и жили мы тут
как у Христа за пазушкой; съездишь, бывало, в год раз в губернский город, поклонишься чем бог послал благодетелям
и знать больше ничего не хочешь.
Этого
и не бывало, чтоб под суд попасть, или ревизии там какие-нибудь,
как нынче, — все шло себе
как по маслу.
Как послушаю я этих нынешних-то,
как они
и про экономию-то,
и про благо-то общее начнут толковать, инда злость под сердце подступает.
Брали мы, правда, что брали — кто богу не грешен, царю не виноват? да ведь
и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да
и дела не делать?
как возьмешь, оно
и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются,
и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела не видно,
и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
Проиграешь, бывало, в картишки целую ночь, всё дочиста спустишь —
как быть? ну,
и идешь к исправнику.
И ведь
как это все просто делалось! не то чтоб истязание или вымогательство какое-нибудь, а приедешь этак, соберешь сход.
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да
и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский
и несет тебе за подожданье по гривне с души, а
как в волости-то душ тысячи четыре, так
и выйдет рублев четыреста, а где
и больше… Ну,
и едешь домой веселее.
Вот
как видят, что время уходит — полевая-то работа не ждет, — ну,
и начнут засылать сотского: „Нельзя ли, дескать, явить милость, спросить, в чем следует?“ Тут
и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие не сделать, а коли больно много артачиться станут, ну
и еще погодят денек-другой.
Увидят, что человек-то дельный, так
и поддадутся, да
и как еще: прежде по гривенке, может, просил, а тут — шалишь! по три пятака, дешевле не моги
и думать.
— Я еще
как ребенком был, — говорит, бывало, — так мамка меня с ложечки водкой поила, чтобы не ревел, а семи лет так уж
и родитель по стаканчику на день отпущать стал.
И как бы вы думали: ну, утонул человек, расшибся; кажется,
какая тут корысть, чем тут попользоваться?
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да
и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот
и вся корысть. Думали мы, думали,
как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить — не идет, да
и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не замечает.
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики
и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на
какую штуку не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался,
и как я в него веру большую имел, так
и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну,
и выдумал. На другой день, сидим мы это утром
и опохмеляемся.
Да только засвистал свою любимую „При дороженьке стояла“, а
как был чувствителен
и не мог эту песню без слез слышать, то
и прослезился немного. После я узнал, что он
и впрямь велел сотским тело-то на время в овраг куда-то спрятать.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь
и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну,
и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали,
и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши,
и расскажи Иван Петрович купцу,
как все дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Приедет, бывало, в расправу
и разложит все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать;
как соберет на другой день баб с ребятами —
и пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
— Смотри, тетка, ведь совсем робенка-то изведет ножищем-то. Да
и сам-то, вишь, пьяный
какой!
Вот
и вздумал он поймать Ивана Петровича,
и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так
и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“
И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой
и свидетели,
и все
как следует устроено: погиб Иван Петрович, да
и все тут.
Только узнал он об этой напасти загодя, от некоторого милостивца,
и сидит себе
как ни в чем не бывало.
Да
как хватит кулаком по столу — золотушки-то
и покатились по полу, а сам еще пуще кричит...
Обещал ему тесть пять тысяч, а
как дело кончилось — не дает, да
и шабаш.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь
и ругнул его тесть, может
и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович,
как ни в чем не бывало.
И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал,
как она была.
Однако пошли тут просьбы да кляузы разные,
как водится,
и всё больше на одного заседателя. Особа была добрая, однако рассвирепела. „Подать, говорит, мне этого заседателя“.
А он, по счастью, был на ту пору в уезде, на следствии,
как раз с Иваном Петровичем. Вот
и дали мы им знать, что будут завтра у них их сиятельство, так имели бы это в предмете, потому что вот так
и так, такие-то, мол, их сиятельство речи держит. Струсил наш заседатель, сконфузился так, что
и желудком слабеть начал.
Их сиятельство уважили; пошли они это в другую комнату; целый час он там объяснял: что
и как — никому неизвестно, только вышли их сиятельство из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича к себе, в Петербург, служить, да отказался он тем, что скромен
и столичного образования не имеет.
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут, да так, не потроша,
и кидают в котел варить, а котел-то не чищен,
как сделан; одно слово, смрад нестерпимый, а они ничего, едят всё это месиво с аппетитом.
Получил Иван Петрович указ из суда — скучно ехать, даль ужасная! — однако вспомнил, что мужик зажиточный, недели с три пообождал, да
как случилось в той стороне по службе быть,
и к нему заодно заехал.
Делать нечего, разделся мужик, а он ему
и ну по живому-то месту ковырять. Ревет дурак благим матом, а он только смеется да бумагу показывает. Тогда только кончил,
как тот три золотых ему дал.
Вот однажды
и случилось какому-то чиновнику, совсем постороннему, проезжать мимо этой деревни,
и спросил он у поселян,
как, мол, живет такой-то (его многие чиновники, по хлебосольству, знавали).
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу таким родом губить. А по прочему по всему чудовый был человек,
и прегостеприимный — после,
как умер, нечем похоронить было: все, что ни нажил, все прогулял! Жена до сих пор по миру ходит, а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
Так вот-с
какие люди бывали в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр был. Нам
и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом
и пользуйся.
Дело было зимнее; мертвое-то тело надо было оттаять; вот
и повезли мы его в что ни на есть большую деревню, ну,
и начали,
как водится, по домам возить да отсталого собирать.
Снаружи-то он будто
и не злобствует, да
и внутри, может, нет у него на тебя негодования, однако хуже этого человека на всем свете не сыщешь: весь
как есть злющий.
Говорил он басом,
как будто спросонья
и все так кратко — одно-два слова, больше изо рта не выпустит.
Начальство наше все к нему приверженность большую имело, потому
как, собственно, он из воли не выходил
и все исполнял до точности: иди, говорит, в грязь — он
и в грязь идет, в невозможности возможность найдет, из песку веревку совьет, да ею же кого следует
и удавит.
Мечется Фейер
как угорелый, мечется
и день
и другой — есть рыба, да все не такая,
как надо: то с рыла вся в именинника вышла, скажут: личность; то молок мало, то пером не выходит, величественности настоящей не имеет.
И являлась рыба,
и такая именно,
как быть следует, во всех статьях.
Как подходишь, где всему происшествию быть следует, так не то чтоб прямо, а бочком да ползком пробирешься,
и сердце-то у тебя словно упадет,
и в роту сушить станет.
Как все заприметит, что ему нужно, ну
и велит в ворота стучаться, а сам покуда все в скважинку высматривает.
Таким-то родом
и прожил он все, да
как остался без хлеба, так откуда
и ум взялся.
Опять кланяться стал купец, да нет, одеревенел человек
как одеревенел, твердит одно
и то же. Попробовал еще сотню принес:
и ту в карман положил,
и опять...
„Я, мол, говорит,
и любовницу-то его куплю,
как захочу; слышь вы, девки, желательно вам, чтоб городничий танции разные представлял?