Неточные совпадения
И в самом
деле, из этого города даже дороги дальше никуда нет,
как будто здесь конец миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок, и бойко проскачет по нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой, и опять все затихнет, все потонет в общем однообразии…
Брали мы, правда, что брали — кто богу не грешен, царю не виноват? да ведь и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да и
дела не делать?
как возьмешь, оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а
дела не видно, и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
— Я еще
как ребенком был, — говорит, бывало, — так мамка меня с ложечки водкой поила, чтобы не ревел, а семи лет так уж и родитель по стаканчику на
день отпущать стал.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие
дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали,
как бы нам этого подлеца купчишку на
дело натравить — не идет, да и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не замечает.
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на
какую штуку не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался, и
как я в него веру большую имел, так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал. На другой
день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и
дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу,
как все
дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать;
как соберет на другой
день баб с ребятами — и пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же
день Иван Петрович,
как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал,
как она была.
— Что мне, брат, в твоей жизни, ты говори
дело. Выручать так выручать, а не то выпутывайся сам
как знаешь.
Дело было зимнее; мертвое-то тело надо было оттаять; вот и повезли мы его в что ни на есть большую деревню, ну, и начали,
как водится, по домам возить да отсталого собирать.
Мечется Фейер
как угорелый, мечется и
день и другой — есть рыба, да все не такая,
как надо: то с рыла вся в именинника вышла, скажут: личность; то молок мало, то пером не выходит, величественности настоящей не имеет.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой
день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз,
как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
— Спят, мол; известно, мол, что им делать,
как не спать! ночью едем — в карете спим,
днем стоим — на квартере спим.
—
Как не помнить? такое
дело разве позабыть можно? — отвечает Федор угрюмо.
Разумеется, первое
дело самовар, и затем уже является на стол посильная, зачерствевшая от времени закуска, и прилаживается складная железная кровать, без которой в Крутогорской губернии путешествовать так же невозможно,
как невозможно быть станционному дому без клопов и тараканов.
Живновский в увлечении, вероятно, позабыл, что перед ним сидит один из смиренных обитателей Крутогорска. Он быстрыми шагами ходил взад и вперед по комнате, потирая руки, и физиономия его выражала нечто плотоядное,
как будто в самом
деле он готов был живьем пожрать крутогорскую страну.
— Драться я, доложу вам, не люблю: это
дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение, на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица жила, девица и бездетная, так она истинная была на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски
какие — в застольную: и дворовые сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
— Ре-ко-мен-да-цшо! А зачем, смею вас спросить, мне рекомендация?
Какая рекомендация? Моя рекомендация вот где! — закричал он, ударя себя по лбу. — Да, здесь она, в житейской моей опытности! Приеду в Крутогорск, явлюсь к начальству, объясню, что мне нужно… ну-с, и
дело в шляпе… А то еще рекомендация!.. Эй, водки и спать! — прибавил он совершенно неожиданно.
Дело было весеннее: на полях травка только что показываться стала, и по ночам морозцем еще порядочно прихватывало. Снял он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей на плеча, да
как стал застегивать, руки-то и не отнимаются; а коленки пуще дрожат и подгибаются. А она так-то ласково на него поглядывает да по головке рукой гладит.
Однако сын не сын управительский, а надели рабу божьему на ноги колодки, посадили в темную, да на другой
день к допросу: «Куда деньги
девал, что прежде воровал?»
Как ни бились, — одних волос отец две головы вытаскал, — однако не признался: стоит
как деревянный, слова не молвит. Только когда помянули Парашку — побледнел и затрясся весь, да и говорит отцу...
Другой смотрит в
дело и видит в нем фигу, а Порфирий Петрович сейчас заприметит самую настоящую «суть», — ну и развивает ее
как следует.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой
день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький,
как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб
дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
Известное
дело, что такую особу
как ни обижай — все-таки ничем обидеть не можно; она все-таки сидит себе, не морщится и не жалуется никому.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И
как хорош,
как светел божий мир! — продолжает тот же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во всем организме, а со
дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
Очевидно, что такие сафические мысли [20] могут осаждать голову только в крайних и не терпящих отлагательства «случаях». Княжна плачет, но мало-помалу источник слез иссякает; на сцену выступает вся желчь, накопившаяся на
дне ее тридцатилетнего сердца; ночь проводится без сна, среди волнений, порожденных злобой и отчаяньем… На другой
день зеркало имеет честь докладывать ее сиятельству, что их личико желто,
как выжатый лимон, а глаза покрыты подозрительною влагой…
И в самом
деле,
как бы ни была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно было осудить вас, все же она жизнь, а в вас самих есть такое нестерпимое желание жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить
как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
— Это, брат,
дело надобно вести так, — продолжал он, — чтоб тут сам черт ничего не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти
дела вот
как знаю! Я, брат, во всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не было — вот что!
— Ты меня послушай! — говорил он таинственным голосом, — это, брат, все зависит от того,
как поведешь
дело! Может быть славная штука, может быть и скверная штука; можно быть становым и можно быть ничем… понимаешь?
Душа начинает тогда без разбора и без расчета выбрасывать все свои сокровища; иногда даже и привирает, потому что когда
дело на откровенность пошло, то не приврать точно так же невозможно,
как невозможно не наесться до отвала хорошего и вкусного кушанья.
Сверх того, в эти
дни он имеет возможность наесться досыта, ибо носятся слухи, что Марья Ивановна,
как отличная хозяйка, держит обыкновенно и его, и всю семью впроголодь.
— В самом
деле… ах, срам
какой! — замечает Порфирий Петрович.
— Еще бы он посмел! — вступается супруга Николая Тимофеича, повисшая у него на руке, — у Николая Тимофеича и дела-то его все — стало быть,
какой же он подчиненный будет, коли начальников своих уважать не станет?
— Тяжелина, ваше благородие, небольшая. Не к браге, а за святым
делом иду:
как же можно, чтоб тяжело было! Известно, иной раз будто солнышко припечет, другой раз дождичком смочит, однако непереносного нету.
— Эх, Антон Пименыч! все это анекдот один, — сказал писарь, — известно, странники оттелева приходят, так надо же побаловать языком, будто
как за
делом ходили…
Потому
как у него в глазах и ширина, и долина, и высь, и травка, и былие — все обыдень-дело…
— Нет, не потому это, Пименыч, — прервал писарь, — а оттого, что простой человек, окроме
как своего невежества, натурального естества ни в жизнь произойти не в силах. Ну, скажи ты сам,
какие тут, кажется, гласы слышать? известно, трава зябёт, хошь в поле, хошь в лесу — везде одно
дело!
Так она после этого три
дня без слов
как бы немая пребывала, и в глазах все то самое сияние, так что стерпеть даже невозможно!
Идет Пахомовна путем-дороженькой первый
день, идет она и другой
день; на третий
день нет у Пахомовны ни хлебца, ни грошика, что взяла с собой, всё поистеривала на бедныих, на нищиих, на убогиих. Идет Пахомовна, закручинилась:"Как-то я, горькая сирота, до святого града доплетусь! поести-испити у меня нечего, милостыню сотворить — не из чего, про путь, про дороженьку поспрошать — не у кого!"
— Пустяки все это, любезный друг! известно, в народе от нечего делать толкуют! Ты пойми, Архип-простота,
как же в народе этакому
делу известным быть! такие, братец, распоряжения от правительства выходят, а черный народ все равно что мелево: что в него ни кинут, все оно и мелет!
— А где же теперь твои сыновья? — спросил я, зная наперед, что старик ни о чем так охотно не говорит,
как о своих семейных
делах.
— Так я, сударь, и пожелал; только что ж Кузьма-то Акимыч, узнавши об этом, удумал? Приехал он ноне по зиме ко мне:"Ты, говорит,
делить нас захотел, так я, говорит, тебе этого не позволяю, потому
как я у графа первый человек! А
как ты, мол, не дай бог, кончишься, так на твоем месте хозяйствовать мне, а не Ивану, потому
как он малоумный!"Так вот, сударь,
каки ноне порядки!
—
Как! — скажет, — ты, мой раб, хочешь меня, твоего господина, учить? коли я, скажет, над тобой сына твоего начальником сделал, значит, он мне там надобен… Нет тебе, скажет,
раздела!
— Думал я, сударь, и так; да опять,
как и напишешь-то к графу? по-мужицки-то ему напишешь, так он и читать не станет… вот что! Так уж я, сударь, подумавши, так рассудил, чтоб быть этому
делу как бог укажет!
На другой
день сижу я и,
как следует молодой женщине, горюю,
как вдруг входит ко мне ихней роты капитан, и самое это заемное письмо в руке держит.
Живновский. Да, да, по-моему, ваше
дело правое… то есть все равно что божий
день. А только, знаете ли? напрасно вы связываетесь с этими подьячими! Они, я вам доложу, возвышенности чувств понять не в состоянии. На вашем месте, я поступил бы
как благородный человек…
Белугин (усмехаясь). А неужто ж и
дело — слушать,
как вы сквернословите?
Белугин (вполголоса). Так-то вот все ест! Давеча чай с кренделями кушал, теперича завтракает, ужо, поди, за обед сядет — только чудо, право,
как и дела-то делаются!
Хоробиткина. А вам
какое до этого дело-с?
Разбитной (к Налетову.) А вы всё по этому
делу…
как бишь его?..
Налетов (сконфуженный). Очень рад, очень рад… Только
как же это? вы говорите, что мое
дело проиграно… стало быть, знаете… Ах, извините, мысли мои мешаются… но, воля ваша, я не могу взять этого в толк…
как же это?.. да нельзя ли как-нибудь направить
дело?