Неточные совпадения
На третий
день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива,
как его звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана,
как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три
дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь,
как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям,
какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому
делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
— Нет, вы уж так сделайте,
как я говорил, — сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив,
как он понимает
дело, отодвинул бумаги и сказал: — Так и сделайте, пожалуйста, так, Захар Никитич.
Пробыв в Москве,
как в чаду, два месяца, почти каждый
день видаясь с Кити в свете, куда он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно решил, что этого не может быть, и уехал в деревню.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда,
как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным,
каким он мог запомнить себя в редкие
дни своего раннего детства.
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так же,
как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое
дело, а мы с тобой стараемся
как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
— Но я бы советовал тебе решить
дело как можно скорее, — продолжал Облонский, доливая ему бокал.
Но на своих дочерях она испытала,
как не легко и не просто это, кажущееся обыкновенным,
дело — выдавать дочерей замуж.
Она боялась, чтобы дочь, имевшая,
как ей казалось, одно время чувство к Левину, из излишней честности не отказала бы Вронскому и вообще чтобы приезд Левина не запутал, не задержал
дела, столь близкого к окончанию.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется
дело с Вронским совсем конченным, что оно решится,
как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
— Да, вот вам кажется! А
как она в самом
деле влюбится, а он столько же думает жениться,
как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот,
как сделаем несчастье Катеньки,
как она в самом
деле заберет в голову…
— Очень благодарю вас. Я и не видала,
как провела вчерашний
день. До свиданья, графиня.
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой,
как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай говорить о твоих
делах. Я получила твое письмо и вот приехала.
Все эти
дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том,
как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Весь
день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так
как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же
день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Во-первых, с этого
дня он решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье,
какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим.
— Нет, мне надо, надо ехать, — объясняла она невестке перемену своего намерения таким тоном,
как будто она вспомнила столько
дел, что не перечтешь, — нет, уж лучше нынче!
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот
день совсем не такая,
как в тот, когда они так полюбили ее, что она уже не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совершенно не занимало то, что она уезжает.
— Да,
как видишь, нежный муж, нежный,
как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, — сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом
деле так говорил.
— Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, — сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что мне за
дело?» подумала она и стала спрашивать у мужа,
как без нее проводил время Сережа.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так,
как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне
день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против
дела соединения церквей и уехала торопясь, так
как ей в этот
день приходилось быть еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать.
Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята
делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Он находил это естественным, потому что делал это каждый
день и при этом ничего не чувствовал и не думал,
как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением себе.
— Вот
как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. — А ты вот что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный
день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
Еще
как только Кити в слезах вышла из комнаты, Долли с своею материнскою, семейною привычкой тотчас же увидала, что тут предстоит женское
дело, и приготовилась сделать его.
Опять я пускаю в ход дипломацию, и опять,
как только надо заключить всё
дело, мой титулярный советник горячится, краснеет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь в дипломатических тонкостях.
— Нет,
как хотите, — сказал полковой командир Вронскому, пригласив его к себе, — Петрицкий становится невозможным. Не проходит недели без истории. Этот чиновник не оставит
дела, он пойдет дальше.
Обдумав всё, полковой командир решил оставить
дело без последствий, но потом ради удовольствия стал расспрашивать Вронского о подробностях его свиданья и долго не мог удержаться от смеха, слушая рассказ Вронского о том,
как затихавший титулярный советник вдруг опять разгорался, вспоминая подробности
дела, и
как Вронский, лавируя при последнем полуслове примирения, ретировался, толкая вперед себя Петрицкого.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но
дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее и
как тени ходят за ней?
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый
день всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с
какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах и так далее — суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть
дела. Моя же обязанность ясно определяется.
Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
Каждый раз,
как он начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно попытаться еще раз, что добротою, нежностью, убеждением еще есть надежда спасти ее, заставить опомниться, и он каждый
день сбирался говорить с ней.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того,
как испортил порученное мне
дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь,
как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Но прошло три месяца, и он не стал к этому равнодушен, и ему так же,
как и в первые
дни, было больно вспоминать об этом.
Он помнил,
как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и
как Николай поспешно отвечал,
как о
деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Он ждал с нетерпением известия, что она уже вышла или выходит на-днях замуж, надеясь, что такое известие,
как выдергиванье зуба, совсем вылечит его.
Приказчик, сияя так же,
как и всё в этот
день, в обшитом мерлушкой тулупчике шел с гумна, ломая в руках соломинку.
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда
как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да и
день был так хорош, что нельзя было сердиться.
— Ну,
как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе.
Какой дом,
как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные
дни,
как нынче. — И твоя нянюшка
какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
—
Как же, знаю. Я с ним имел
дела «положительно и окончательно».
— Ну что, твои
дела как? — сказал Левин, подумав о том,
как нехорошо с его стороны думать только о себе.
Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий, которые за три месяца вперед отдал ему купец, вошел наверх.
Дело с лесом было кончено, деньги в кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом веселом расположении духа, а потому ему особенно хотелось рассеять дурное настроение, нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить
день зa ужином так же приятно,
как он был начат.
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум — это другое
дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались,
как жили мой отец, мой дед.
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три
дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал,
как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил
как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос,
как это сделать.
В эти последние
дни он сам не ездил на проездку, а поручил тренеру и теперь решительно не знал, в
каком состоянии пришла и была его лошадь.
— Простите меня, что я приехал, но я не мог провести
дня, не видав вас, — продолжал он по-французски,
как он всегда говорил, избегая невозможно-холодного между ними вы и опасного ты по-русски.
Он, этот умный и тонкий в служебных
делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение,
как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.