Неточные совпадения
С тех пор, однако ж, как двукратно княгиня Чебылкина съездила с дочерью
в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [что там никогда не чувствуешь себя дома (франц.)] что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой
человек — но пусть это останется между нами — так ухаживал за мной (франц.).] что просто совестно! — но все-таки какое же сравнение наш милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
Сведет негоциант к концу года счеты — все убыток да убыток, а он ли, кажется, не трудился, на пристани с лихими
людьми ночи напролет не пропивывал, да последней копейки
в картеж не проигрывал, все
в надежде увеличить родительское наследие!
«…Нет, нынче не то, что было
в прежнее время;
в прежнее время народ как-то проще, любовнее был. Служил я, теперича,
в земском суде заседателем, триста рублей бумажками получал, семейством угнетен был, а не хуже
людей жил. Прежде знали, что чиновнику тоже пить-есть надо, ну, и место давали так, чтоб прокормиться было чем… А отчего? оттого, что простота во всем была, начальственное снисхождение было — вот что!
Так вот-с какие
люди бывали
в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами
в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
Уж это, я вам доложу, самое последнее дело, коли
человек белокурый да суров еще: от такого ни
в чем пардону себе не жди.
Опять кланяться стал купец, да нет, одеревенел
человек как одеревенел, твердит одно и то же. Попробовал еще сотню принес: и ту
в карман положил, и опять...
Тем не менее, когда Дмитрию Борисычу объяснили добрые
люди, по какой причине его высокородие изволил тыкать пальцем, он впал
в ипохондрию.
— Да ты попробуй прежде, есть ли сахар, — сказал его высокородие, — а то намеднись,
в Окове, стряпчий у меня целых два стакана без сахару выпил… после уж Кшецынский мне это рассказал… Такой, право, чудак!.. А благонравный! Я, знаешь, не люблю этих вот, что звезды-то с неба хватают; у меня главное, чтоб был
человек благонравен и предан… Да ты, братец, не торопись, однако ж, а не то ведь язык обожжешь!
— А у меня сегодня был случай! — говорит Алексей Дмитрич, обращаясь к Михаиле Трофимычу, который, как образованный
человек, следит шаг за шагом за его высокородием, — приходит ко мне Маремьянкин и докладывает, что
в уезде отыскано туловище… и как странно! просто одно туловище, без головы! Imaginez-vous cela! [Вообразите себе! (франц.)]
Кроме того, есть еще тайная причина, объясняющая наше нерасположение к проезжему народу, но эту причину я могу сообщить вам только под величайшим секретом: имеются за нами кой-какие провинности, и потому мы до смерти не любим ревизоров и всякого рода любопытных
людей, которые любят совать свой нос
в наше маленькое хозяйство.
Мы рассуждаем
в этом случае так: губерния Крутогорская хоть куда; мы тоже
люди хорошие и, к тому же, приладились к губернии так, что она нам словно жена; и климат, и все, то есть и то и другое, так хорошо и прекрасно, и так все это славно, что вчуже даже мило смотреть на нас, а нам-то, пожалуй, и умирать не надо!
Однако ж я должен сознаться, что этот возглас пролил успокоительный бальзам на мое крутогорское сердце; я тотчас же смекнул, что это нашего поля ягода. Если и вам, милейший мой читатель, придется быть
в таких же обстоятельствах, то знайте, что пьет
человек водку, — значит, не ревизор, а хороший
человек. По той причине, что ревизор, как
человек злущий,
в самом себе порох и водку содержит.
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит,
в Крутогорск, там, братец, есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете,
человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или, как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до места.
Говорят, будто у Порфирия Петровича есть деньги, но это только предположение, потому что он ими никого никогда не ссужал. Однако, как умный
человек, он металла не презирает, и
в душе отдает большое предпочтение тому, кто имеет, перед тем, кто не имеет. Тем не менее это предпочтение не выражается у него как-нибудь нахально, и разве некоторая томность во взгляде изобличит внутреннюю тревогу души его.
Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс
в городе, и к кому бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите один и тот же отзыв: «Какой приятный
человек Порфирий Петрович!», «Какой милый
человек Порфирий Петрович!» Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется не только тоном голоса, но и всею позою говорящего. Вы слышите, что у говорящего
в это время как будто порвалось что-то
в груди от преданности к Порфирию Петровичу.
Стал он и поворовывать; отец жалованье получит — первым делом
в кабак, целовальника с наступающим первым числом поздравить. Воротится домой пьянее вина, повалится на лавку, да так и дрыхнет; а Порфирка между тем подкрадется, все карманы обшарит, да
в чулан,
в тряпочку и схоронит. Парашка потом к мужу пристает: куда деньги девал? а он только глазами хлопает. Известное дело — пьяный
человек! что от него узнаешь? либо пропил, либо потерял.
Однажды пришла ему фантазия за один раз всю губернию ограбить — и что ж? Изъездил, не поленился, все закоулки, у исправников все карманы наизнанку выворотил, и, однако ж, не слышно было ропота, никто не жаловался. Напротив того, радовались, что первые времена суровости и лакедемонизма [16] прошли и что сердце ему отпустило. Уж коли этакой
человек возьмет, значит, он и защищать сумеет. Выходит, что такому лицу деньги дать — все равно что
в ломбард их положить; еще выгоднее, потому что проценты больше.
Не боялся он также, что она выскользнет у него из рук;
в том городе, где он жил и предполагал кончить свою карьеру, не только
человека с живым словом встретить было невозможно, но даже
в хорошей говядине ощущалась скудость великая; следовательно, увлечься или воспламениться было решительно нечем, да притом же на то и ум
человеку дан, чтоб бразды правления не отпускать.
В этом миниятюрном мире, где все взаимные отношения определяются
в самое короткое время с изумительнейшею точностию, где всякая личность уясняется до малейшей подробности, где нахально выметается
в публику весь сор с заднего двора семейного пандемониума [21] — все интересы, все явления делаются до того узенькими, до того пошлыми, что
человеку, имеющему здоровое обоняние, может сделаться тошно.
Не вдруг, а день за день, воровски подкрадывается к
человеку провинцияльная вонь и грязь, и
в одно прекрасное утро он с изумлением ощущает себя сидящим по уши во всех крошечных гнусностях и дешевых злодействах, которыми преизобилует жизнь маленького городка.
Княжна знала, какое количество ваты истребляет Надежда Осиповна, чтоб сделать свой бюст роскошным; знала, что Наталья Ивановна
в грязь полезет, если видит, что там сидит мужчина; что Петр Ермолаич только до обеда бывает
человеком, а после обеда, вплоть до другого утра, не годится; что Федору Платонычу вчерашнего числа прислал полорецкий городничий свежей икры
в презент; что Вера Евлампьевна, выдавая замуж свою дочь, вызывала зачем-то окружных из уездов.
Она не имела времени или не дала себе труда подумать, что такие
люди, если они еще и водятся на белом свете, высоко держат голову и гордо выставляют свой нахальный нос
в жертву дерзким ветрам, а не понуривают ее долу, как это делал Техоцкий.
Она чаще устраивала собрания и всякого рода общественные увеселения и чрезвычайно хлопотала, чтобы
в них принимало участие как можно более молодых
людей.
По возвращении домой она садилась к окну, и сердце ее делалось театром тех жгучих наслаждений, которые сушат
человека и
в то же время втягивают его
в себя сверхъестественною силой.
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище
людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того,
в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто не все они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
И за всем тем княжна не может не принять
в соображение и того обстоятельства, что ведь Техоцкий совсем даже не
человек, что ему можно приказать любить себя, как можно приказать отнести письмо на почту.
— Какой милый, прекрасный молодой
человек! — продолжает Марья Ивановна, видя, что Анфису Петровну подергивает судорога, — если б
в Крутогорске были всё такие образованные молодые
люди, как приятно было бы служить моему Алексису!
Есть у них на все этакой взгляд наивный, какого ни один
человек в целом мире иметь не может.
— Да, я и забыла, что вы
человек осторожный… однако,
в самом деле, вы не знаете, отчего…
— А он такой милый молодой
человек! — продолжает Марья Ивановна спокойно, но таким голосом, что княжна непременно должна расслышать хохот, затаившийся
в груди этой «неблагонамеренной» дамы.
Десяти
человекам решительно нет места на"жизненном пире", и
в числе этих исключенных обретается Василий Николаич.
— А мы так вот тутошние, — говорит она, шамкая губами, — верст за сто отселева живем…
Человек я старый, никому не нужный, ни поробить, ни
в избе посмотреть… Глазами-то плохо уж вижу; намеднись, чу, робенка — правнучка мне-то — чуть
в корыте не утопила… Вот и отпустили к угоднику…
Есть
люди, которые думают, что Палагея Ивановна благотворит по тщеславию, а не по внутреннему побуждению своей совести, и указывают
в особенности на гласность, которая сопровождает ее добрые дела.
Они бесконечно зреют
в сердце бедного труженика, выражаясь
в жалобах, всегда однообразных и всегда бесплодных, но тем не менее повторяющихся беспрерывно, потому что
человеку невозможно не стонать, если стон, совершенно созревший, без всяких с его стороны усилий, вылетает из груди его.
— Этот, брат, ты сюжет оставь… всякое место своего обладателя знает, а потому оно и дается такому
человеку, который свой предмет
в существе веществ понимает.
— Как можно зря выговаривать! это значит
человека только запугать и
в неспособность его произвести.
— Они все, ваше высокоблагородие, таким манером доверенность
в человеческое добросердечие питают! — вступился станционный писарь, незаметно приблизившись к нам, — а что, служба, коли, не ровен час, по дороге лихой
человек ограбит? — прибавил он не без иронии.
— Нет, сударь, много уж раз бывал. Был и
в Киеве, и у Сергия-Троицы [38] был, ходил ив Соловки не однова… Только вот на Святой Горе на Афонской не бывал, а куда, сказывают, там хорошо! Сказывают, сударь, что такие там есть пустыни безмолвные, что и нехотящему
человеку не спастись невозможно, и такие есть старцы-постники и подражатели, что даже самое закоснелое сердце словесами своими мягко яко воск соделывают!.. Кажется, только бы бог привел дойти туда, так и живот-то скончать не жалко!
— Так неужто жив сам-деле против кажного их слова уши развесить надобно? Они, ваше высокоблагородие, и невесть чего тут, воротимшись, рассказывают… У нас вот тутотка всё слава богу, ничего-таки не слыхать, а
в чужих
людях так и реки-то, по-ихнему, молочные, и берега-то кисельные…
— Нет, не потому это, Пименыч, — прервал писарь, — а оттого, что простой
человек, окроме как своего невежества, натурального естества ни
в жизнь произойти не
в силах. Ну, скажи ты сам, какие тут, кажется, гласы слышать? известно, трава зябёт, хошь
в поле, хошь
в лесу — везде одно дело!
Была у него
в самой лесной чаще сложена келья малая, так истинно
человеку в ней жить невозможно, а он жил!
Пришел я к чему, по милости добрых
людей,
в летнее время, потому что зимой и жилья поблизности нет, а с старцем поселиться тоже невозможно.
— Ведь чего не выдумают! — прервал писарь. — Ну, статочное ли дело, чтобы волчица
человека не задрала! Ведь она, Пименыч, только аппетит свой знает, а разуму
в ней настоящего нет!
— Что ж за глупость! Известно, папенька из сидельцев вышли, Аксинья Ивановна! — вступается Боченков и, обращаясь к госпоже Хрептюгиной, прибавляет: — Это вы правильно, Анна Тимофевна, сказали: Ивану Онуфричу денно и нощно бога молить следует за то, что он его, царь небесный,
в большие
люди произвел. Кабы не бог, так где бы вам родословной-то теперь своей искать?
В червивом царстве,
в мушином государстве? А теперь вот Иван Онуфрич, поди-кось, от римских цезарей, чай, себя по женской линии производит!
— Ишь ты, голова, как человек-от дурашлив бывает! вон он
в купцы этта вылез, денег большое место нагреб, так и на чай-то уж настоящего дать не хочет!.. Да ты что ж брал-то?
— Старшой-ет сын, Ванюша, при мне… Второй сын, Кузьма Акимыч, графскими
людьми в Москве заправляет; третий сын, Прохор, сапожную мастерскую
в Москве у Арбатских ворот держит, четвертый сын, Петруша, у Троицы
в ямщиках — тоже хозяйствует! пятой сын, Семен, у Прохора-то
в мастерах живет, а шестой, сударь, Михеюшко, лабаз
в Москве же держит… Вот сколько сынов у меня! А мнуков да прамнуков так и не сосчитать… одной, сударь, своею душой без двух тридцать тягол его графскому сиятельству справляю, во как!
— Вестимо, не прежние годы! Я, сударь, вот все с хорошим
человеком посоветоваться хочу. Второй-ет у меня сын, Кузьма Акимыч, у графа заместо как управляющего
в Москве, и граф-то его, слышь, больно уж жалует. Так я, сударь, вот и боюсь, чтоб он Ванюшку-то моего не обидел.
— Ив кого это он у меня, сударь, такой лютый уродился! Сына вот — мнука мне-то — ноне
в мясоед женил, тоже у купца дочку взял, да на волю его у графа-то и выпросил… ну, куда уж, сударь, нам, серым
людям, с купцами связываться!.. Вот он теперь, Аким-то Кузьмич, мне, своему дедушке, поклониться и не хочет… даже молодуху-то свою показать не привез!
— Что станешь с ним, сударь, делать! Жил-жил, все радовался, а теперь вот ко гробу мне-ка уж время, смотри, какая у нас оказия вышла! И чего еще я, сударь, боюсь: Аким-то Кузьмич
человек ноне вольной, так Кузьма-то Акимыч, пожалуй,
в купцы его выпишет, да и деньги-то мои все к нему перетащит… А ну, как он
в ту пору, получивши деньги-то, отцу вдруг скажет:"Я, скажет, папынька, много вами доволен, а денежки, дескать, не ваши, а мои… прощайте, мол, папынька!"Поклонится ему, да и вон пошел!
Папенька мой держали меня очень строго, потому что
человек в юношестве больше всего всякими соблазнами, как бы сказать, обуреваем бывает, и хотя сватались за меня даже генералы, но он согласия своего на брак мой не дал, и осталась я после их смерти (маменька моя еще при жизни ихней скончались) девицею.