Неточные совпадения
А я вам доложу, что
все это напрасно-с; чиновник
все тот
же, только тоньше, продувнее стал…
Сотские
же у нас были народ живой, тертый — как есть на
все руки.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи
же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете,
все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и
все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и
все тут.
— Ты, говорит, думаешь, что я и впрямь с ума спятил, так нет
же,
все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит, на покаянье пошлют, потому что я не в своем уме — свидетели есть, что не в своем уме, — а ты в могилке лежать будешь.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой
же день Иван Петрович, как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком,
всю историю рассказал, как она была.
— Как
же вы-то попались, Прокофий Николаич, если в ваше время
все так счастливо сходило?
И верите ли, ведь знаю я, что меня учинят от дела свободным, потому что улик прямых нет, так нет
же, злодеи, истомили
всего.
Начальство наше
все к нему приверженность большую имело, потому как, собственно, он из воли не выходил и
все исполнял до точности: иди, говорит, в грязь — он и в грязь идет, в невозможности возможность найдет, из песку веревку совьет, да ею
же кого следует и удавит.
Молчит Фейер, только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку, а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку, а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут
же. Перебирает молодец товары, и
всё швыряет,
всё не по нем, скверно да непотребно, да и
все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это за город такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут
же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал
всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
Я всегда удивлялся, сколько красноречия нередко заключает в себе один палец истинного администратора. Городничие и исправники изведали на практике
всю глубину этой тайны; что
же касается до меня, то до тех пор, покуда я не сделался литератором, я ни о чем не думал с таким наслаждением, как о возможности сделаться, посредством какого-нибудь чародейства, указательным пальцем губернатора или хоть его правителя канцелярии.
И точно,
все пятеро полицейских и сам стряпчий собственными глазами видели, как Дмитрий Борисыч стал на колени, и собственными ушами слышали, как он благим матом закричал: «секи
же, коли так!»
— Ну, то-то
же! Впрочем, ты у меня молодец! Ты знаешь, что вот я завтра от вас выеду, и мне
все эта голова показываться будет… так ты меня успокой!
Входит Перегоренский, господин лет шестидесяти, но еще бодрый и свежий. Видно, однако
же, что, для подкрепления угасающих сил, он нередко прибегает к напитку, вследствие чего и нос его приобрел
все возможные оттенки фиолетового цвета. На нем порыжелый фрак с узенькими фалдочками и нанковые панталонцы без штрипок. При появлении его Алексей Дмитрич прячет обе руки к самым ягодицам, из опасения, чтоб господину Перегоренскому не вздумалось протянуть ему руку.
Алексей Дмитрич. Позвольте, однако ж, что
же такое случилось? И к чему тут «верноподданный»? Мы
все здесь верноподданные-с.
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись
же ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам
всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну, была не была! Эй, музыканты!
Мы рассуждаем в этом случае так: губерния Крутогорская хоть куда; мы тоже люди хорошие и, к тому
же, приладились к губернии так, что она нам словно жена; и климат, и
все, то есть и то и другое, так хорошо и прекрасно, и так
все это славно, что вчуже даже мило смотреть на нас, а нам-то, пожалуй, и умирать не надо!
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот
же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец, есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или, как сказал мудрец, omnia me cum me… [
Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да
все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до места.
— Стара стала, слаба стала! Шли мы, я помню, в восемьсот четырнадцатом, походом — в месяц по четыре ведра на брата выходило! Ну-с, четырежды восемь тридцать два — кажется, лопнуть можно! — так нет
же,
все в своем виде! такая уж компания веселая собралась:
всё ребята были теплые!
И не то чтобы он подал вам какие-нибудь два пальца или
же сунул руку наизнанку, как делают некоторые, — нет, он подает вам
всю руку, как следует, ладонь на ладонь, но вы ни на минуту не усумнитесь, что перед вами человек, который имел бы полное право подать вам один свой мизинец.
Он ласково беседует со
всеми, не роняя, однако
же, своего достоинства и стараясь прильнуть к губернским тузам.
Вообще, он старается руководить своего партнера более взорами и телодвижениями; если
же партнер так туп (и это бывает), что разговора этого не понимает, то оставляет его на произвол судеб, употребив, однако ж, наперед
все меры к вразумлению несчастного.
Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс в городе, и к кому бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите один и тот
же отзыв: «Какой приятный человек Порфирий Петрович!», «Какой милый человек Порфирий Петрович!» Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется не только тоном голоса, но и
всею позою говорящего. Вы слышите, что у говорящего в это время как будто порвалось что-то в груди от преданности к Порфирию Петровичу.
— Все-то, — говорит, — у меня, Татьяна Сергеевна, сердце изныло, глядя на вас, какое вы с этим зверем тиранство претерпеваете. Ведь достанется
же такое блаженство — поди кому! Кажется, ручку бы только… так бы и умер тут, право бы, умер!
«А
все оттого, что надо Антигоне мужа!» — замечают те
же остряки.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И как хорош, как светел божий мир! — продолжает тот
же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во
всем организме, а со дна души незаметно встают
все ее радости,
все ее светлые, лучшие побуждения!»
По произведенному под рукой дознанию оказалось, что Подгоняйчиков приходится родным братом Катерине Дементьевне, по муже Шилохвостовой и что, по
всем признакам, он действительно имел какие-то темные посягательства на сердечное спокойствие княжны Признаки эти были: две банки помады и стклянка духов, купленные Подгоняйчиковым в тот самый период времени, когда сестрица его сделалась наперсницей княжны; гитара и бронзовая цепочка, приобретенная в то
же самое время, новые брюки и, наконец, найденные в секретарском столе стихи к ней, писанные рукой Подгоняйчикова и, как должно полагать, им самим сочиненные.
— Это, брат, дело надобно вести так, — продолжал он, — чтоб тут сам черт ничего не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти дела вот как знаю! Я, брат, во
всех этих штуках искусился! Недаром
же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не было — вот что!
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто не
все они одни и те
же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
И надо
же, в таком чрезвычайном положении, встретить — кого
же? — предмет
всех тайных желаний, Павла Семеныча Техоцкого!
Душа начинает тогда без разбора и без расчета выбрасывать
все свои сокровища; иногда даже и привирает, потому что когда дело на откровенность пошло, то не приврать точно так
же невозможно, как невозможно не наесться до отвала хорошего и вкусного кушанья.
mais vous concevez, mon cher, делай
же он это так, чтоб читателю приятно было; ну, представь взяточника, и изобрази там… да в конце-то, в конце-то приготовь ему возмездие, чтобы знал читатель, как это не хорошо быть взяточником… а то так на распутии и бросит — ведь этак и понять, пожалуй, нельзя, потому что, если возмездия нет, стало быть, и факта самого нет, и
все это одна клевета…
В провинции лица умеют точно так
же хорошо лгать, как и в столицах, и если бы кто посмотрел в нашу сторону, то никак не догадался бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя
всех действий человеческих.
Но Василий Николаич за
все радушие хозяйки отплачивает самою черною неблагодарностью. Он тут
же распускает слух, что собственными глазами видел, как собирали с полу упавшее с блюда желе и укладывали вновь на блюдо, с очевидным намерением отравить им гостей. Марья Ивановна терпит пытку, потому что гарнизонные офицеры, оставшиеся за штатом и больше
всех других заслужившие право на ужин, в голодной тоске переглядываются друг с другом.
Если
все ее поступки гласны, то это потому, что в провинции вообще сохранение тайны — вещь материяльно невозможная, да и притом потребность благотворения не есть ли такая
же присущая нам потребность, как и те движения сердца, которые мы всегда привыкли считать законными?
На меня веет неведомою свежестью и благоуханием, когда до слуха моего долетает
все то
же тоскливое голошение убогих нищих...
В третьем часу пополудни площадь уже пуста; кой-где перерезывают ее нехитрые экипажи губернских аристократов, спешащих в собор или
же в городской сад, чтобы оттуда поглазеть на народный праздник. Народ
весь спустился вниз к реке и расселся на бесчисленное множество лодок, готовых к отплытию вслед за великим угодником. На берегу разгуливает праздная толпа горожанок, облаченных в лучшие свои одежды.
— Еще бы он посмел! — вступается супруга Николая Тимофеича, повисшая у него на руке, — у Николая Тимофеича и дела-то его
все — стало быть, какой
же он подчиненный будет, коли начальников своих уважать не станет?
— Эх, Антон Пименыч!
все это анекдот один, — сказал писарь, — известно, странники оттелева приходят, так надо
же побаловать языком, будто как за делом ходили…
Идет Пахомовна путем-дороженькой; идет-идет, кручинится:"Как
же я, горькая сирота, во святой град приду! масла искупити мне не на что, свещу поставить угоднику не из чего, милостыню сотворить нищему и убогому — нечем!"И предстал перед ней змей-скорпий,
всех змиев естеством злейший, от бога за погубление человеческое проклятый.
Распыхался
же и сатана от погрому Пахомовнина; распалился он гневом на странницу худую, бессильную, что эдакая ли странница бессильна, а над хитростью его геенскою посмеялася, верных слуг его, сатаны, в земную расседину запрятала, а казну его беззаконную
всю развеяла.
Хозяин, он
же и Архип, мужик, раздувшийся от чрезмерного употребления чая, с румяным лицом, украшенным окладистою бородкой и парою маленьких и веселых глаз, в одной александрийской рубашке, подпоясанной ниже пупка, подходит к тарантасу Ивана Онуфрича, окидывает взглядом кузов, потом нагибается и ощупывает оси и колеса, потряхивает легонько
весь тарантас и говорит...
Впрочем, он нрава малообщительного, больше молчит, и во время
всей последующей сцены исключительно занимается всякого рода жеваньем, в рекреационное
же время вздыхает и пускает страстные взоры в ту сторону, где находится Аксинья Ивановна, на сердце которой он имеет серьезные виды.
Прозывается он Прохор Семенов Боченков, видом кляузен, жидок и зазорен, непрестанно чешет себе коленки, душу
же хранит во
всей чернильной непорочности, всегда готовую на послугу или на пакость, смотря по силе-возможности.
— Пустяки
все это, любезный друг! известно, в народе от нечего делать толкуют! Ты пойми, Архип-простота, как
же в народе этакому делу известным быть! такие, братец, распоряжения от правительства выходят, а черный народ
все равно что мелево: что в него ни кинут,
все оно и мелет!
— Это ты, сударь, хорошо делаешь, что папыньку с мамынькой не забываешь… да и хорошо ведь в деревне-то! Вот мои ребятки тоже стороною-то походят-походят, а
всё в деревню
же придут! в городе, бат, хорошо, а в деревне лучше. Так-то, сударь!
— А хоша бы и представляла, Аким Прохорыч, то представляю киятры я, а не вы… следовательно, какой
же вам от того убыток? Хотя я и дворянка званием, Аким Прохорыч, но как при
всем том я сирота, то, конечно, обидеть меня всякому можно…
Ну, это точно, что он желанию моему сопротивления не сделал, и брачную церемонию
всю исполнил как следует, я
же, по своей глупости, и заемное письмо ему в семь тысяч рублей ассигнациями в тот
же вечер отдала…
Живновский. Как
же вот и не сказать тут, что природа-то
все премудро устроила… вот он готов бы до небес головой-то долезти, ан ему природа говорит: «Шалишь! молода, во Саксоньи не была! изволь-ка посидеть!» Ахти-хти-хти-хти!
все, видно, мы люди,
все человеки!
Разбитной. Ayez donc conscience, mon cher, [Имейте
же совесть, дорогой мой (франц.)] ведь это случилось
всего полгода тому назад — какое
же тут малолетство!