Каким образом ее не оказывается налицо — от рождения ли он не имел ее или утратил вследствие разных исторических обстоятельств, —
дело не в том; во всяком случае, он стоит со всех сторон открытый, и любому охочему человеку нет никакой трудности приложить к нему какие угодно просветительные задачи.
Неточные совпадения
— Шагу без нас
не сделают! — ораторствовал другой, — только зевать
в этом
деле не следует,
не то как раз перебьют дорогу!
Дело в том, что безазбучный ташкентец требует еды
не только некупленной, но и беспрерывно возобновляющейся; он никогда
не довольствуется одним куском, но, проглатывая этот кусок, уже усматривает другой.
Что тут есть брех — это несомненно. Но
дело в том, что вас настигает
не одиночный какой-нибудь брех, а целая совокупность брехов. И вдруг вам объявляют, что эта-то совокупность именно и составляет общественное мнение. Сначала вы
не верите и усиливаете ваши наблюдения; но мало-помалу сомнения слабеют. Проходит немного времени, и вы уже восклицаете: как это странно, однако ж!.. все брешут!
«А заметили ли вы, господа, — сказал он, — что у нас
в высокоторжественные
дни всегда играет ясное солнце на ясном и безоблачном небе? что ежели, по временам, погода с утра и
не обещает быть хорошею,
то к вечеру она постепенно исправляется, и правило о предоставлении обывателям зажечь иллюминацию никогда
не встречает препон
в своем исполнении?» Затем он вздохнул, сосредоточился на минуту
в самом себе и продолжал: «Стоя на рубеже отдаленного Запада и
не менее отдаленного Востока, Россия призвана провидением» и т. д. и т. д.
— Коли у тебя есть, так никто тебе
не препятствует! — отвечал Иван Петрович с
тем равнодушием, которое
в то время одно только и одушевляло наших педагогов и которое, казалось, так и говорило: «Что ты пристаешь ко мне за разъяснениями? Я свое
дело сделал: отзвонил — и с колокольни долой!»
Он кончил, а я стоял и все слушал. Я удивлялся только
тому: как это мне самому сто раз
не пришли
в голову мысли столь простые и естественные. Каждый
день я вижу сотни телег, а никогда-таки
не приходило на мысль, что тут-то именно и сидит вся суть цивилизующего русского
дела. По-видимому, и Пьер убедился, что я понял его намерения, потому что прервал свои объяснения и ласково сказал мне...
—
То есть, ты понимаешь меня, — заспешил он, как-то странно смеясь мне
в лицо, —
не в том смысле ужасное… пожалуйста, ты
не подумай… однако, прощай! Мне надо по одному
делу!
Дело в том, что Ольга Сергеевна еще за границей слышала, что
в Петербурге народились какие-то нигилисты, род особенного сословия, которого
не коснулись краткие начатки нравственности и религии и которое, вследствие
того, ничем
не занимается, ни науками, ни художествами, а только делает революции.
Во-первых, благодаря maman, он узнает, что он консерватор (до сих пор все его политические убеждения заключались
в том, чтобы
не пропустить ни одного праздничного
дня,
не посетивши театра Берга) и что ему предстоит
в будущем какая-то роль; во-вторых, слова Ольги Сергеевны об уважении окончательно возносят его на недосягаемую высоту.
— Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф Беззубов. Но
дело не в том, а Лидия — я ее очень люблю, но у нее голова не на месте — разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него ни у нее, ни у Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба вашей сестры теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.
— У пролетариата — своя задача. Его передовые люди понимают, что рабочему классу буржуазные реформы ничего не могут дать, и его
дело не в том, чтоб заменить оголтелое самодержавие — республикой для вящего удобства жизни сытеньких, жирненьких.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно!
Дело не в том: что бы там ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что
не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша»
не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
А отчего? — оттого, что
делом не занимается: вместо
того чтобы
в должность, а он идет гулять по прешпекту,
в картишки играет.
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте
не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти
дела не так делаются
в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и
того… как там следует — чтобы и уши
не слыхали. Вот как
в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и начните.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего
не знаешь и
не в свое
дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…»
В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак
не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна,
не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам,
не то я смертью окончу жизнь свою».