Неточные совпадения
— От кого слышал? — спросила наконец она, окончательно остановившись
на мысли,
что дом
уже продан и
что, следовательно, надежда приобрести его за дешевую цену утрачена для нее навсегда.
— Ты
что, как мышь
на крупу, надулся! — не утерпит, прикрикнет она
на него, — или
уж с этих пор в тебе яд-то действует! нет того, чтобы к матери подойти: маменька, мол, приласкайте меня, душенька!
В «дележане» поместилось четыре человека, а потому приходится сидеть, скрючивши ноги,
что уже на протяжении трех-четырех верст производит невыносимую боль в коленках.
«А
что, если б всех этих мух к нему в хайлу препроводить — то-то бы, чай, небо с овчинку показалось!» — вдруг осеняет Головлева счастливая мысль, и он
уже начинает подкрадываться к купцу рукой, чтобы привести свой план в исполнение, но
на половине пути что-то припоминает и останавливается.
Переваливаясь, отправляется он
на сенник и
на этот раз, так как желудок у него обременен, засыпает богатырским сном. В пять часов он опять
уже на ногах. Видя,
что лошади стоят у пустых яслей и чешутся мордами об края их, он начинает будить ямщика.
Еще в доме было все тихо, а он
уже сбегал к повару
на кухню и узнал,
что к обеду заказано:
на горячее щи из свежей капусты, небольшой горшок, да вчерашний суп разогреть велено,
на холодное — полоток соленый да сбоку две пары котлеточек,
на жаркое — баранину да сбоку четыре бекасика,
на пирожное — малиновый пирог со сливками.
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала,
что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне
уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого,
на прокормлении у крестьян!
— Сегодня рыжиков из Дубровина привезли две телеги — вот, брат, так рыжики! — в восхищении сообщал он земскому, — а мы
уж думали,
что на зиму без рыжиков останемся! Спасибо, спасибо дубровинцам! молодцы дубровинцы! выручили!
— Ежели же их
на все
на четыре стороны выпустят: бегите, мол, милые, вытаращивши глаза! — ну,
уж не знаю! Не знаю! не знаю! не знаю,
что из этого выйдет!
Но Улитушка даже не шевельнулась, словно была
уже слишком уверена,
что всякая попытка подействовать
на больного останется бесплодною.
— Он, бабушка, все
уж распределил. Лесок увидал: вот, говорит, кабы
на хозяина — ах, хорош бы был лесок! Потом
на покосец посмотрел: ай да покосец! смотри-ка, смотри-ка, стогов-то
что наставлено! тут прежде конный заводец был.
—
Уж коли ты хочешь все знать, так я могу и ответ дать. Жила я тут, покуда сын Павел был жив; умер он — я и уезжаю. А
что касается до сундуков, так Улитка давно за мной по твоему приказанью следит. А по мне, лучше прямо сказать матери,
что она в подозрении состоит, нежели, как змея, из-за чужой спины
на нее шипеть.
— А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званье родились? А все оттого,
что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь в избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а
уж насчет чайку да кофейку — об этом и думать бы не „смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать сбирали, Евпраксеюшка бы красну ткала… А может быть,
на беду, десятский еще с подводой бы выгнал…
Арина Петровна
уж выпила две чашки и начинает поглядывать
на ломберный стол. Евпраксеюшка тоже так и горит нетерпением сразиться в дураки. Но планы эти расстроиваются по милости самой Арины Петровны, потому
что она внезапно что-то припоминает.
—
Что ты,
что ты! — заметалась она, — да у меня и денег, только
на гроб да
на поминовенье осталось! И сыта я только по милости внучек, да вот
чем у сына полакомлюсь! Нет, нет, нет! Ты
уж меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь
что, ты бы у папеньки попросил!
— Нет,
уж что! от железного попа да каменной просвиры ждать! Я, бабушка,
на вас надеялся!
Арина Петровна сидит
уже за столом, и Евпраксеюшка делает все приготовления к чаю. Старуха задумчива, молчалива и даже как будто стыдится Петеньки. Иудушка, по обычаю, подходит к ее ручке, и, по обычаю же, она машинально крестит его. Потом, по обычаю, идут вопросы, все ли здоровы, хорошо ли почивали,
на что следуют обычные односложные ответы.
— Убийца! — вновь шепчет Петенька, но
уже так явственно,
что Арина Петровна со страхом смотрит
на него. Перед глазами ее что-то вдруг пронеслось, словно тень Степки-балбеса.
—
Что? не понравилось? Ну, да
уже не взыщи — я, брат, прямик! Неправды не люблю, а правду и другим выскажу, и сам выслушаю! Хоть и не по шерстке иногда правда, хоть и горьконько — а все ее выслушаешь! И должно выслушать, потому
что она — правда. Так-то, мой друг! Ты вот поживи-ка с нами да по-нашему — и сама увидишь,
что так-то лучше,
чем с гитарой с ярмарки
на ярмарку переезжать.
Погано скошенные
на ее бюст глаза Иудушки сразу напомнили ей,
что позади у нее
уже образовался своего рода скарб, с которым не так-то легко рассчитаться.
И когда, после наивных вопросов погорелковской прислуги, после назидательных вздохов воплинского батюшки и его попадьи и после новых поучений Иудушки, она осталась одна, когда она проверила
на досуге впечатления дня, то ей сделалось
уже совсем несомненно,
что прежняя «барышня» умерла навсегда,
что отныне она только актриса жалкого провинциального театра и
что положение русской актрисы очень недалеко отстоит от положения публичной женщины.
Одевался, умывался, хлопал себя по ляжкам, крестился, ходил, сидел, отдавал приказания вроде: «так так-то, брат!» или: «так ты
уж тово… смотри, брат, как бы
чего не было!» Вообще поступал так, как бы оставлял Головлево не
на несколько часов, а навсегда.
Перед ним стояла тарелка с супом, но он не прикасался к ней и до того умильно смотрел
на Анниньку,
что даже кончик носа у него покраснел. Аннинька торопливо глотала ложку за ложкой. Он тоже взялся за ложку и
уж совсем было погрузил ее в суп, но сейчас же опять положил
на стол.
— Вот мы и живем таким родом. Прежде хоть в надежде были, а нынче и совсем без надежды остаемся. Иногда служить не
на чем: ни просфор, ни красного вина. А об себе
уж и не говорим.
Оказалось,
что Евпраксеюшка беременна
уж пятый месяц:
что бабушки-повитушки
на примете покуда еще нет;
что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и посмотрел
на образ, в знак того,
что все от Бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит,
что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в ту же минуту почувствовала,
что внутри у нее что-то словно оборвалось.
За эту услугу Порфирий Владимирыч подарил Улитушке шерстяной материи
на платье, но до себя все-таки не допустил. Опять шарахнулась Улитушка с высоты величия в преисподнюю, и
на этот раз, казалось, так,
что уж никто
на свете ее никогда не поманит пальцем.
А так как Евпраксеюшка в это время была
уже на сносях, то для нее не существовало даже ресурса хозяйственных хлопот, которые в былое время настолько утомляли ее физически,
что она к вечеру ходила
уже как сонная.
Но вот послышались в коридоре чьи-то ускоренные, тревожные шаги. Порфирий Владимирыч поспешно юркнул головой опять в кабинет, осторожно притворил дверь и
на цыпочках рысцой подошел к образу. Через секунду он
уже был «при всей форме», так
что когда дверь распахнулась и Улитушка вбежала в комнату, то она застала его стоящим
на молитве со сложенными руками.
Послали за батюшкой, но, прежде нежели он успел прийти, Евпраксеюшка, в терзаниях и муках,
уж разрешилась. Порфирий Владимирыч мог догадаться по беготне и хлопанью дверьми, которые вдруг поднялись в стороне девичьей,
что случилось что-нибудь решительное. И действительно, через несколько минут в коридоре вновь послышались торопливые шаги, и вслед за тем в кабинет
на всех парусах влетела Улитушка, держа в руках крохотное существо, завернутое в белье.
Иудушку
на мгновение словно бы поколебало, даже корпус его пошатнулся вперед, и в глазах блеснула какая-то искорка. Но это было именно только
на одно мгновение, потому
что вслед за тем он
уже брезгливо отвернул свое лицо от младенца и обеими руками замахал в его сторону.
На другой день последовал другой разговор. Евпраксеюшка, как нарочно, выбирала время утреннего чая для уязвления Порфирия Владимирыча. Словно она чутьем чуяла,
что все его бездельничества распределены с такою точностью,
что нарушенное утро причиняло беспокойство и боль
уже на целый день.
Эта материя была особенно ненавистна для Порфирия Владимирыча. Хотя он и допускал прелюбодеяние в размерах строгой необходимости, но все-таки считал любовное времяпрепровождение бесовским искушением. Однако он и
на этот раз смалодушничал, тем больше
что ему хотелось чаю, который
уж несколько минут прел
на конфорке, а Евпраксеюшка и не думала наливать его.
И опять целый день провел он в полном одиночестве, потому
что Евпраксеюшка
на этот раз
уже ни к обеду, ни к вечернему чаю не явилась, а ушла
на целый день
на село к попу в гости и возвратилась только поздно вечером.
На этой фразе мысль неизменно обрывалась. После обеда лег он, по обыкновению, заснуть, но только измучился, проворочавшись с боку
на бок. Евпраксеюшка пришла домой
уж тогда, когда стемнело, и так прокралась в свой угол,
что он и не заметил. Приказывал он людям, чтоб непременно его предупредили, когда она воротится, но и люди, словно стакнулись, смолчали. Попробовал он опять толкнуться к ней в комнату, но и
на этот раз нашел дверь запертою.
— Вот
уж правду погорелковская барышня сказала,
что страшно с вами. Страшно и есть. Ни удовольствия, ни радости, одни только каверзы… В тюрьме арестанты лучше живут. По крайности, если б у меня теперича ребенок был — все бы я забаву какую ни
на есть видела. А то на-тко! был ребенок — и того отняли!
Он мстил мысленно своим бывшим сослуживцам по департаменту, которые опередили его по службе и растравили его самолюбие настолько,
что заставили отказаться от служебной карьеры; мстил однокашникам по школе, которые некогда пользовались своею физической силой, чтоб дразнить и притеснять его; мстил соседям по имению, которые давали отпор его притязаниям и отстаивали свои права; мстил слугам, которые когда-нибудь сказали ему грубое слово или просто не оказали достаточной почтительности; мстил маменьке Арине Петровне за то,
что она просадила много денег
на устройство Погорелки, денег, которые, «по всем правам», следовали ему; мстил братцу Степке-балбесу за то,
что он прозвал его Иудушкой; мстил тетеньке Варваре Михайловне за то,
что она, в то время когда
уж никто этого не ждал, вдруг народила детей «с бору да с сосенки», вследствие
чего сельцо Горюшкино навсегда ускользнуло из головлевского рода.
Хочет мужик отрубить от комля, сколько
на ось надобно, но Иудушка
уж решил,
что настоящий момент наступил.
Прошла Святая;
на Фоминой начались спектакли, и Аннинька узнала,
что на место сестры
уже выписана из Казани девица Налимова, актриса неважная, но зато совершенно беспрепятственная в смысле телодвижений.
Аннинька рассердилась и пошла жаловаться хозяину гостиницы, но хозяин объявил,
что у Кукишева такое
уж «обнаковение», чтоб всех актрис с приездом поздравлять, а впрочем-де, он человек смирный и обижаться
на него не стоит.
Люлькин, впрочем, ездил, для вида, в Москву и, воротившись, сказывал,
что продал
на сруб лес, а когда ему напомнили,
что он
уже четыре года тому назад, когда жил с цыганкой Домашкой, продал лес, то он возражал,
что тогда он сбыл урочище Дрыгаловское, а теперь — пустошь Дашкину Стыдобушку.
Уж поздно ночью присяжные вынесли Кукишеву обвинительный приговор, с смягчающими, впрочем, обстоятельствами, вследствие
чего он был тут же присужден к ссылке
на житье в Западную Сибирь, в места не столь отдаленные.
Благодаря этим случайно сложившимся условиям, удача так и плывет навстречу захудалой семье. Первые удачники, бодро выдержавши борьбу, в свою очередь воспитывают новое чистенькое поколение, которому живется
уже легче, потому
что главные пути не только намечены, но и проторены. За этим поколением вырастут еще поколения, покуда, наконец, семья естественным путем не войдет в число тех, которые,
уже без всякой предварительной борьбы, прямо считают себя имеющими прирожденное право
на пожизненное ликование.
И
чем дальше, тем мельче вырабатываются людишки, пока наконец
на сцену не выходят худосочные зауморыши, вроде однажды
уже изображенных мною Головлят, [См. рассказ «Семейные итоги».
— То-то, лучше
уж у дяди
на глазах,
чем по закоулкам… По крайней мере, дядя…