Неточные совпадения
Что
делал и как вел себя Степан Владимирыч в надворном суде — неизвестно, но через три года его уже там не
было.
Может
быть, он
был добр, но никому добра не
сделал; может
быть,
был и не глуп, но во всю жизнь ни одного умного поступка не совершил.
— Так уж вы, Степан Владимирыч, так и
сделайте: на повертке слезьте, да пешком, как
есть в костюме — так и отъявитесь к маменьке! — условливался с ним Иван Михайлыч.
— Ну нет — это, брат, аттбнде! — я бы тебя главнокомандующим надо всеми имениями
сделал! Да, друг, накормил, обогрел ты служивого — спасибо тебе! Кабы не ты, понтировал бы я теперь пешедралом до дома предков моих! И вольную бы тебе сейчас в зубы, и все бы перед тобой мои сокровища открыл —
пей,
ешь и веселись! А ты как обо мне полагал, дружище?
— Нет, уж про меня вы, сударь, оставьте. Что бы еще-то вы
сделали, кабы богаты
были?
— Понимаю и это, голубушка маменька. Большую вы тогда, по доброте вашей, ошибку
сделали! Надо
было тогда, как вы дом покупали, — тогда надо
было обязательство с него взять, что он в папенькино именье не вступщик!
— Бабушка! что ж это такое
будет! — почти сквозь слезы жалуется старшая из девиц, — что ж это дядя с нами
делает!
Хотела
было она реприманд им
сделать — и поперхнулась.
Несколько дней сряду велся этот праздный разговор; несколько раз
делала Арина Петровна самые смелые предположения, брала их назад и опять
делала, но, наконец, довела дело до такой точки, что и отступить уж
было нельзя.
К довершению всего Арина Петровна
сделала ужасное открытие: Павел Владимирыч
пил.
— Нет, вы скажите, что, по-вашему,
делать мне нужно? Не «вообще», а прямо… Климат, что ли, я для вас переменить должен? Вот в Головлеве: нужен
был дождик — и
был дождик; не нужно дождя — и нет его! Ну, и растет там все… А у нас все напротив! вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать, как
есть нечего
будет!
Вот и сегодня; еду к тебе и говорю про себя: должно
быть, у брата Павла капитал
есть! а впрочем, думаю, если и
есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение
сделал!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не
делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так и
быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
К обеду, который, по обычаю,
был подан сейчас, как пришли с похорон,
были приглашены три священника (в том числе отец благочинный) и дьякон. Дьячкам
была устроена особая трапеза в прихожей. Арина Петровна и сироты вышли в дорожном платье, но Иудушка и тут
сделал вид, что не замечает. Подойдя к закуске, Порфирий Владимирыч попросил отца благочинного благословить яствие и питие, затем налил себе и духовным отцам по рюмке водки, умилился и произнес...
— Так мы вот что
сделаем! — умилился Иудушка, — мы хозяйский-то прибор незанятым оставим! Как будто брат здесь невидимо с нами сотрапезует… он хозяин, а мы гостями
будем!
А может
быть, и не позабыл, а нарочно
делает, мстит.
— Не кричи,
сделай милость! Это я… это мои сундуки перетаскивают, — отозвалась Арина Петровна и не без иронии прибавила: —
Будешь, что ли, осматривать?
А защита против всего этого
была плохая, потому что, кроме ветхой прислуги, о которой
было сказано выше, ночной погорелковский штат весь воплощался в лице хроменького мужичка Федосеюшки, который, за два рубля в месяц, приходил с села сторожить по ночам господскую усадьбу и обыкновенно дремал в сенцах, выходя в урочные часы, чтоб
сделать несколько ударов в чугунную доску.
Не
сделай она «в то время» ошибки, не отдели сыновей, не доверься Иудушке, она
была бы и теперь брюзгливой и требовательной старухой, которая заставляла бы всех смотреть из ее рук.
Да и нет надобности
делать предположения, а следует только из Thйвtre Franзais отправиться в Gymnase, оттуда в Vaudeville или в Variйtйs, чтоб убедиться, что Адель везде одинаково оскверняет супружеское ложе и везде же под конец объявляет, что это-то ложе и
есть единственный алтарь, в котором может священнодействовать честная француженка.
— Рассказывайте! — отзывается Евпраксеюшка, — вот у меня дяденька пономарем у Успенья в Песочном
был; уж как, кажется,
был к Богу усерден — мог бы Бог что-нибудь для него
сделать! — а как застигла его в поле метелица — все равно замерз.
— Так вот оно и
есть. На вашем месте, знаете ли, что бы я
сделал?
— Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует
сделаем. И его душа
будет радоваться, что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы
будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!
— Ах, маменька, маменька! золотая у вас душа — право! Кабы не вы — ну что б я в эту минуту
делал! Ну, просто пропал бы! как
есть, растерялся бы, пропал!
— Каков
есть! — ответил он так грубо, словно хотел сказать: да отвяжись ты от меня,
сделай милость!
— Нет уж. Все равно — не даст. Что бы я ни
делал, хоть бы лоб себе разбил кланявшись — все одно не даст. Вот кабы вы проклятием пригрозили… Так как же мне быть-то, бабушка?
После объяснения с бабушкой вечер потянулся еще вялее. Даже Арина Петровна притихла, узнавши действительную причину приезда Петеньки. Иудушка пробовал
было заигрывать с маменькой, но, видя, что она об чем-то задумывается, замолчал. Петенька тоже ничего не
делал, только курил. За ужином Порфирий Владимирыч обратился к нему с вопросом...
— Ах, детки, детки! — говорит он, — и жаль вас, и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего
делать — не судьба! Сами вы от родителей бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца с матерью. Ну, и нечего
делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым
побыть, чем со стариком ворчуном! Вот и смиряешь себя, и не ропщешь; только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!
Справедливость требует сказать, что ветхость Арины Петровны даже тревожила его. Он еще не приготовился к утрате, ничего не обдумал, не успел
сделать надлежащие выкладки: сколько
было у маменьки капитала при отъезде из Дубровина, сколько капитал этот мог приносить в год доходу, сколько она могла из этого дохода тратить и сколько присовокупить. Словом сказать, не проделал еще целой массы пустяков, без которых он всегда чувствовал себя застигнутым врасплох.
Все
будет! и к сироткам эстафету пошлем, и Петьку из Питера выпишем — все чередом
сделаем!
— Что ж вы
будете делать? — спросила она, усаживаясь в кибитку, старика Федулыча, который в качестве старосты следовал за барышней с скрещенными на груди руками.
— А что нам
делать! жить
будем! — просто ответил Федулыч.
— И в город поедем, и похлопочем — все в свое время
сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу! не в трактире, а у родного дяди живешь! И
поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь
есть! А ежели кушанье какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю,
есть ли у нас?
— Ну-ну! раскипятилась? пойдем-ка, стрекоза, за добра ума, чай
пить! Самовар-то уж, чай, давно хр-хр… да зз-зз… на столе
делает.
— А то, что нечего мне здесь
делать. Что у вас
делать! Утром встать — чай
пить идти, за чаем думать: вот завтракать подадут! за завтраком — вот обедать накрывать
будут! за обедом — скоро ли опять чай? А потом ужинать и спать… умрешь у вас!
— И все, мой друг, так
делают. Сперва чай
пьют, потом, кто привык завтракать — завтракают, а вот я не привык завтракать — и не завтракаю; потом обедают, потом вечерний чай
пьют, а наконец, и спать ложатся. Что же! кажется, в этом ни смешного, ни предосудительного нет! Вот, если б я…
— Так мы вот как
сделаем: в среду раненько здесь обеденку отслушаем да на дорожку пообедаем, а потом мои лошадки довезут тебя до Погорелки, а оттуда до Двориков уж на своих, на погорелковских лошадках поедешь. Сама помещица! свои лошадки
есть!
Может
быть, тебя это сердит, что я за столом через обруч — или как это там у вас называется — не прыгаю; ну, да что ж
делать! и посердись, ежели тебе так хочется!
— Не целуют, а
делают вид, что целуют. А об том, хочется или не хочется — об этом и речи в этих случаях не может
быть, потому что все делается по пьесе: как в пьесе написано, так и поступают.
В
былое время Арина Петровна охотно пользовалась ее услугой, когда нужно
было секретное расследование по девичьей
сделать или вообще сомнительное дело какое-нибудь округлить, но никогда не ценила ее заслуги и не допускала ни до какой солидной должности.
«И что бы ей стоило крошечку погодить, — сетовал он втихомолку на милого друга маменьку, — устроила бы все как следует, умнехонько да смирнехонько — и Христос бы с ней! Пришло время умирать —
делать нечего! жалко старушку, да коли так Богу угодно, и слезы наши, и доктора, и лекарства наши, и мы все — всё против воли Божией бессильно! Пожила старушка, попользовалась! И сама барыней век прожила, и детей господами оставила! Пожила, и
будет!»
Он вдруг как-то понял, что, несмотря на то, что с утра до вечера изнывал в так называемых трудах, он, собственно говоря, ровно ничего не
делал и мог бы остаться без обеда, не иметь ни чистого белья, ни исправного платья, если б не
было чьего-то глаза, который смотрел за тем, чтоб его домашний обиход не прерывался.
— Знаю я, и даже очень хорошо понимаю! И все-таки не нужно
было этого
делать, не следовало! Дом-то двенадцать тысяч серебрецом заплачен — а где они? Вот тут двенадцать тысяч плакали, да Горюшкино тетеньки Варвары Михайловны, бедно-бедно, тысяч на пятнадцать оценить нужно… Ан денег-то и многонько выйдет!
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только
делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим,
будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое и не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
— Можно и четвертцу. Только зараньше я тебе говорю: кусается, друг, нынче рожь, куда как кусается! Так вот как мы с тобой
сделаем: я тебе шесть четверичков отмерить велю, а ты мне, через восемь месяцев, два четверичка приполнцу отдашь — так оно четвертца в аккурат и
будет! Процентов я не беру, а от избытка ржицей…
Вызванное головлевской поездкой (после смерти бабушки Арины Петровны) сознание, что она «барышня», что у нее
есть свое гнездо и свои могилы, что не все в ее жизни исчерпывается вонью и гвалтом гостиниц и постоялых дворов, что
есть, наконец, убежище, в котором ее не настигнут подлые дыханья, зараженные запахом вина и конюшни, куда не ворвется тот «усатый», с охрипшим от перепоя голосом и воспаленными глазами (ах, что он ей говорил! какие жесты в ее присутствии
делал!), — это сознание улетучилось почти сейчас вслед за тем, как только пропало из вида Головлево.
Вообще об Анниньке составилась репутация, что она актриса проворная, обладающая недурным голосом, а так как при этом у нее
была красивая внешность, то в провинции она могла, пожалуй,
делать сборы.
И она покорялась: утром подавала частному приставу закуску и водку, а вечером собственноручно
делала для господина полицмейстера какой-то «шведский» пунш, до которого он
был большой охотник.
Сделайте ваше одолжение-с!» — что ей хоть и досадно
было видеть его глупую фигуру и слушать его глупые речи, но она все-таки не могла отказаться и не успела опомниться, как у нее закружилась голова.
На несчастье Анниньки, у Кукишева явилась новая «идея», которую он начал преследовать с обычным упорством. Как человеку неразвитому и притом несомненно неумному, ему казалось, что он очутится наверху блаженства, если его «краля»
будет «
делать ему аккомпанемент», то
есть вместе с ним станет
пить водку.