Неточные совпадения
С утра до вечера он голодал и
только об том и
думал, как бы наесться.
И вот теперь он с нетерпением ждал приезда братьев. Но при этом он совсем не
думал о том, какое влияние будет иметь этот приезд на дальнейшую его судьбу (по-видимому, он решил, что об этом и
думать нечего), а загадывал
только, привезет ли ему брат Павел табаку и сколько именно.
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас есть, чаем и сахаром мы обеспечены,
только вина недоставало — захотим, и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня да
думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
Арина Петровна всегда уступала в этих спорах. Не раз ее подмывало крикнуть: вон с моих глаз, подлец! но подумает-подумает, да и смолчит.
Только разве про себя поропщет...
— Ты, может быть,
думаешь, что я смерти твоей желаю, так разуверься, мой друг! Ты
только живи, а мне, старухе, и горюшка мало! Что мне! мне и тепленько, и сытенько у тебя, и даже ежели из сладенького чего-нибудь захочется — все у меня есть! Я
только насчет того говорю, что у христиан обычай такой есть, чтобы в ожидании предбудущей жизни…
В Головлеве он ниоткуда не встречал не
только прямого отпора, но даже малейшего косвенного ограничения, которое заставило бы его
подумать: вот, дескать, и напакостил бы, да людей совестно.
— А я все об том
думаю, как они себя соблюдут в вертепе-то этом? — продолжает между тем Арина Петровна, — ведь это такое дело, что тут
только раз оступись — потом уж чести-то девичьей и не воротишь! Ищи ее потом да свищи!
— Ах, грех какой! Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что меня озарило. Ни праздник у нас сегодня, ни что — просто с Введеньева дня лампадки зажжены, —
только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить, что ли?» А я, точно вот толкнуло меня,
подумал эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с ними, пускай погорят! Ан вон оно что!
— Ах, детки, детки! — говорит он, — и жаль вас, и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего делать — не судьба! Сами вы от родителей бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца с матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть, чем со стариком ворчуном! Вот и смиряешь себя, и не ропщешь;
только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!
С тех пор как он заявил сомнение насчет принадлежности маменьке тарантаса (Иудушка соглашался внутренно, что тогда он был виноват и заслуживал проклятия), воды утекло много; Арина Петровна смирилась, а Порфирий Владимирыч
только и
думал об том, как бы успокоить доброго друга маменьку.
Только бы вашей душе было хорошо, а об нас… что уж об нас
думать!
— Понятное дело, не переделаем.
Только я вот об чем
думаю: как это вам, дядя, жить не страшно?
А то сижу я смирнехонько да тихохонько, сижу, ничего не говорю,
только думаю, как бы получше да поудобнее, чтобы всем на радость да на утешение — а ты! фу-ты, ну-ты! — вот ты на мои ласки какой ответ даешь!
И за обедом пробовала она ставить этот вопрос, и за вечерним чаем, но всякий раз Иудушка начинал тянуть какую-то постороннюю канитель, так что Аннинька не рада была, что и возбудила разговор, и об одном
только думала: когда же все это кончится?
— Разумеется, вам лучше знать, как над собой поступить, а
только мы было
думали, что вы к нам возворотитесь. Дом у нас теплый, просторный — хоть в горелки играй! очень хорошо покойница бабенька его устроила! Скучно сделалось — санки запряжем, а летом — в лес по грибы ходить можно!
— Ведь это, сударка, как бы ты
думала? — ведь это… божественное! — настаивала она, — потому что хоть и не тем порядком, а все-таки настоящим манером…
Только ты у меня смотри! Ежели да под постный день — Боже тебя сохрани! засмею тебя! и со свету сгоню!
— И как бы ты
думала! почти на глазах у папеньки мы всю эту механику выполнили! Спит, голубчик, у себя в спаленке, а мы рядышком орудуем! Да шепотком, да на цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала, чтоб не кричала, и белье-то собственными руками убирала, а сынок-то ее — прехорошенький, здоровенький такой родился! — и того, села на извозчика, да в воспитательный спровадила! Так что братец, как через неделю узнал,
только ахнул: ну, сестра!
И вот, когда, после тщетных попыток забыть и убить, делалось, наконец, ясным, что он пойман, — на него нападала тоска. Он принимался ходить по комнате, ни об чем не
думая, а
только ощущая, что внутри у него сосет и дрожит.
— Ты
думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит,
только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое и не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
— А вот и имущество мое! — прибавила она, указывая на жиденький чемодан, — тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни одной косточки во мне не больной нет, а тут, как нарочно, холодище… Еду, да об одном
только думаю: вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне… есть у вас?
Аннинька не вздыхала, не волновалась и, кажется, даже ни о чем не
думала,
только впала в глубокое оцепенение.
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел,
думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.