Неточные совпадения
— Сказывай, какое еще дело за
тобой есть? — решительным голосом прикрикнула на него Арина Петровна, — говори!
не виляй хвостом… сумб переметная!
— Убить
тебя надо! — постоянно твердила ему Арина Петровна, — убью — и
не отвечу! И царь меня
не накажет за это!
—
Ты что, как мышь на крупу, надулся! —
не утерпит, прикрикнет она на него, — или уж с этих пор в
тебе яд-то действует! нет того, чтобы к матери подойти: маменька, мол, приласкайте меня, душенька!
— Пошел с моих глаз… тихоня!
ты думаешь, что забьешься в угол, так я и
не понимаю? Насквозь
тебя понимаю, голубчик! все твои планы-прожекты как на ладони вижу!
— То-то… прокормим!
ты у меня говори, да
не заговаривайся!
— Чту
ты! да я его на порог к себе
не пущу!
— Я его к
тебе в вотчину пришлю! корми на свой счет! — пригрозилась она бурмистру, —
не на вотчинный счет, а на собственный свой!
— Да, брат, тяпнул-таки я на своем веку горя, — рассказывает он, — пора и на боковую!
Не объем же ведь я ее, а куска-то хлеба, чай, как
не найтись!
Ты как, Иван Михайлыч, об этом думаешь?
— И
не знаю, брат, как сказать. Говорю
тебе: все словно как во сне видел. Может, она даже и была у меня, да я забыл. Всю дорогу, целых два месяца — ничего
не помню! А с
тобой, видно, этого
не случалось?
— Важно! — говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим!
Не даст, ведьма, мне табаку,
не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки — и нет их! Был человек — и нет его! Так-то вот и все на сем свете! сегодня
ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Нет, двух суток до году
не дожил — околел! Да
ты что ж сам-то! водочки бы долбанул?
— Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку
ты возьми, и покуда она у
тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем
тебе отказу
не будет.
— Покуда — живи! — сказала она, — вот
тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее —
не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду
не бывало, а для
тебя и подавно заводить
не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для
тебя присоветуют — так я с
тобой и поступлю. Сама на душу греха брать
не хочу, как братья решат — так тому и быть!
—
Не даст! А чего бы, кажется, жалеть! Дупель — птица вольная: ни кормить ее, ни смотреть за ней — сама на свой счет живет! И дупель некупленный, и баран некупленный — а вот поди ж
ты! знает, ведьма, что дупель вкуснее баранины, — ну и
не даст! Сгноит, а
не даст! А на завтрак что заказано?
Хоть бы эти бурмистры да управители наши:
ты не гляди, что он
тебе в глаза смотрит! одним-то глазом он на
тебя, а другим — в лес норовит!
— Зачем мне
тебя притеснять, друг мой, я мать
тебе! Вот Порфиша: и приласкался и пожалел — все как след доброму сыну сделал, а
ты и на мать-то путем посмотреть
не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она —
не мать, а ворог
тебе!
Не укуси, сделай милость!
— Постой! помолчи минутку! дай матери слово сказать! Помнишь ли, что в заповеди-то сказано: чти отца твоего и матерь твою — и благо ти будет… стало быть,
ты «блага»-то себе
не хочешь?
— Нет,
ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, —
ты прежде выслушай! Каково мне было узнать, что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать, что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а он — на-тко! Словно вот взял, купил на базаре бирюльку —
не занадобилась, и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
Нет, друг мой любезный, так нелегко, так нелегко, что, бывало, ночью
не спишь — все
тебе мерещится, как бы так дельцо умненько обделать, чтоб до времени никто и пронюхать об нем
не мог!
— Стой! погоди! коли
ты говоришь, что
не можешь меня судить, так оправь меня, а его осуди! — прервала его Арина Петровна, которая вслушивалась и никак
не могла разгадать: какой такой подвох у Порфишки-кровопивца в голове засел.
— Ну, голубчик, с
тобой — после! — холодно оборвала его Арина Петровна, —
ты, я вижу, по Степкиным следам идти хочешь… ах,
не ошибись, мой друг! Покаешься после — да поздно будет!
— После, мой друг, после с
тобой поговорим.
Ты думаешь, что офицер, так и управы на
тебя не найдется! Найдется, голубчик, ах как найдется! Так, значит, вы оба от сэдбища отказываетесь?
— «Ах» да «ах» —
ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время было. Теперь
ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут
тебя и нет! А впрочем,
не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то
не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо.
Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю:
тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
— Говорю
тебе: на порог
не пущу! Что
ты, как сорока, заладил: «придет» да «придет» —
не пущу!
— Так… так… знала я, что
ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться
не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду
не помрет. А потом как?
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице! Вот кабы
ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы
ты и говядинку и телятинку, а
не то так и соусцу бы приказал. И всего было бы у
тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку… Так ли, брат, я говорю?
—
Ты куда ж это от матери уходил? — начала она, — знаешь ли, как
ты мать-то обеспокоил? Хорошо еще, что папенька ни об чем
не узнал, — каково бы ему было при его-то положении?
— Ах, дурачок, дурачок! — продолжала Арина Петровна все ласковее и ласковее, — хоть бы
ты подумал, какая через
тебя про мать слава пойдет! Ведь завистников-то у ней — слава Богу! и невесть что наплетут! Скажут, что и
не кормила-то, и
не одевала-то… ах, дурачок, дурачок!
— И чем
тебе худо у матери стало! Одет
ты и сыт — слава Богу! И теплехонько
тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно
тебе, так
не прогневайся, друг мой, — на то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— А ежели
ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве
не мог
ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы
тебе? Или вот хоть бы и винца — ну, захотелось
тебе винца, ну, и Христос с
тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко? А то на-тко: у раба попросить
не стыдно, а матери слово молвить тяжело!
Впрочем, несмотря на сие, все почести отшедшему в вечность были отданы сполна, яко сыну. Покров из Москвы выписали, а погребение совершал известный
тебе отец архимандрит соборне. Сорокоусты же и поминовения и поднесь совершаются, как следует, по христианскому обычаю. Жаль сына, но роптать
не смею и вам, дети мои,
не советую. Ибо кто может сие знать? — мы здесь ропщем, а его душа в горних увеселяется!»
— Нет,
ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я
не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг,
не могу!
— Да
ты, никак, уж хоронить меня собрался! — сухо заметила она, —
не рано ли, голубчик!
не ошибись!
— Чем же Дубровино
не усадьба! земля хорошая, всего довольно… И что
тебе вдруг вздумалось!
— А такое время, что вы вот газет
не читаете, а я читаю. Нынче адвокаты везде пошли — вот и понимайте. Узнает адвокат, что у
тебя собственность есть — и почнет кружить!
— Что
ты!
не бессудная, чай, земля?
— Оттого и будет повестки присылать, что
не бессудная. Кабы бессудная была, и без повесток бы отняли, а теперь с повестками. Вон у товарища моего, у Горлопятова, дядя умер, а он возьми да сдуру и прими после него наследство! Наследства-то оказался грош, а долгов — на сто тысяч: векселя, да все фальшивые. Вот и судят его третий год сряду: сперва дядино имение обрали, а потом и его собственное с аукциону продали! Вот
тебе и собственность!
— А вот хоть бы насчет того, если
ты не желаешь, чтоб брату именье твое осталось…
— Как бы то ни было… знаю, что сама виновата… Да ведь и
не Бог знает, какой грех… Думала тоже, что сын… Да и
тебе бы можно
не попомнить этого матери.
—
Не знаю, за что
ты меня ненавидишь! — произнесла она наконец.
«Ах, брат! брат!
не захотел
ты с нами пожить!» — восклицает он, выходя из-за стола и протягивая руку ладонью вверх под благословение батюшки.
— Ах, как болезнь-то, однако,
тебя испортила! Даже характер в
тебе — и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди — ну как я уйду! Вот
тебе испить захочется — я водички подам; вон лампадка
не в исправности — я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью.
Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно — и
не увидим, как время пройдет!
— Вот
ты меня бранишь, а я за
тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что
ты это
не от себя, а болезнь в
тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к
тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да
не только я
не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— И опять-таки скажу: хочешь сердись, хочешь
не сердись, а
не дело
ты говоришь! И если б я
не был христианин, я бы тоже… попретендовать за это на
тебя мог!
— Ну, ну, ну! успокойся, голубчик! знаю, что
ты об этом говорить
не любишь!
Ну, и капитал у
тебя… я ведь, брат, ничего
не знаю.
Знаю только, что
ты крестьян на выкуп отдал, а что и как — никогда я этим
не интересовался.
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что
ты меня
не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата
не любить! Вот я так
тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так
ты, значит,
не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я
тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг!
не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так
ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг,
не тревожься,
не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Да
ты об театрах, что ли, болтаешь? — вмешивается Арина Петровна, — так им, мой друг,
не по театрам ездить, а в монастырь…