Неточные совпадения
При этих условиях Арина Петровна рано почувствовала
себя одинокою, так что, говоря
по правде, даже от семейной жизни совсем отвыкла, хотя слово «семья»
не сходит с ее языка и,
по наружности, всеми ее действиями исключительно руководят непрестанные заботы об устройстве семейных дел.
— Так… так… знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле
себя видеть, — ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться
не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду
не помрет. А потом как?
— Вот ты меня бранишь, а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это
не от
себя, а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю. Вот и сегодня — еду к тебе, встретился
по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да
не только я
не рассердился, а даже перекрестил его — право!
В таком духе разговор длится и до обеда, и во время обеда, и после обеда. Арине Петровне даже на стуле
не сидится от нетерпения.
По мере того как Иудушка растабарывает, ей все чаще и чаще приходит на мысль: а что, ежели… прокляну? Но Иудушка даже и
не подозревает того, что в душе матери происходит целая буря; он смотрит так ясно и продолжает
себе потихоньку да полегоньку притеснять милого друга маменьку своей безнадежною канителью.
К обеду, который,
по обычаю, был подан сейчас, как пришли с похорон, были приглашены три священника (в том числе отец благочинный) и дьякон. Дьячкам была устроена особая трапеза в прихожей. Арина Петровна и сироты вышли в дорожном платье, но Иудушка и тут сделал вид, что
не замечает. Подойдя к закуске, Порфирий Владимирыч попросил отца благочинного благословить яствие и питие, затем налил
себе и духовным отцам
по рюмке водки, умилился и произнес...
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат
себе да постукивают в доску
не уставаючи — спи
себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей
по целым часам приходилось ни с кем
не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само
собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и душу с кем отвести!
— Ну, спал — так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я
по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко
не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— А по-моему, это
не так. По-моему, он сам
себя застрелил. Я в то время был здесь, в Головлеве, а он — в Петербурге. При чем же я тут мог быть? как мог я его за семьсот верст убить?
Иудушка так-таки и
не дал Петеньке денег, хотя, как добрый отец, приказал в минуту отъезда положить ему в повозку и курочки, и телятинки, и пирожок. Затем он, несмотря на стужу и ветер, самолично вышел на крыльцо проводить сына, справился, ловко ли ему сидеть, хорошо ли он закутал
себе ноги, и, возвратившись в дом, долго крестил окно в столовой, посылая заочное напутствие повозке, увозившей Петеньку. Словом, весь обряд выполнил как следует, по-родственному.
— Ну, Бог милостив, маменька! — продолжал Иудушка, — главное, в обиду
себя не давайте! Плюньте на хворость, встаньте с постельки да пройдитесь молодцом
по комнате! вот так!
Вообще это был человек, который пуще всего сторонился от всяких тревог, который
по уши погряз в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого, нигде и ни на чем
не оставило после
себя следов.
Ясно, что тут дело шло совсем
не об том, чтобы подбирать
себе общество
по душе, а об том, чтобы примоститься к какому бы то ни было обществу, лишь бы
не изнывать в одиночестве.
Да скажу теперича хоть про
себя — мало ли что
не по мне!
Одевался, умывался, хлопал
себя по ляжкам, крестился, ходил, сидел, отдавал приказания вроде: «так так-то, брат!» или: «так ты уж тово… смотри, брат, как бы чего
не было!» Вообще поступал так, как бы оставлял Головлево
не на несколько часов, а навсегда.
Сделавши свое открытие, Арина Петровна почувствовала
себя как рыба в воде. Целый вечер проговорила она с Евпраксеюшкой и наговориться
не могла. Даже щеки у ней разгорелись и глаза как-то по-юношески заблестели.
Это было одно из тех родственных злодейств, на которые Иудушка
не то чтоб решался
по зрелом размышлении, а как-то само
собой проделывал, как самую обыкновенную затею.
— Хоть и грех,
по молитве, бранить, но как человек
не могу
не попенять: сколько раз я просил
не тревожить меня, когда я на молитве стою! — сказал он приличествующим молитвенному настроению голосом, позволив
себе, однако, покачать головой в знак христианской укоризны, — ну что еще такое у вас там?
Очевидно, он просил Бога простить всем: и тем, «иже ведением и неведением», и тем, «иже словом, и делом, и помышлением», а за
себя благодарил, что он —
не тать, и
не мздоимец, и
не прелюбодей, и что Бог,
по милости своей, укрепил его на стезе праведных.
— Вера — сама
по себе, а ум сам
по себе. Вера на цель указывает, а ум — пути изыскивает. Туда толкнется, там постучится… блуждает, а между тем и полезное что-нибудь отыщет. Вот лекарства разные, травы целебные, пластыри, декокты — все это ум изобретает и открывает. Но надобно, чтоб все было согласно с верою — на пользу, а
не на вред.
— Так вот оно на мое и выходит. Коли человек держит
себя аккуратно:
не срамословит,
не суесловит, других
не осуждает, коли он притом никого
не огорчил, ни у кого ничего
не отнял… ну, и насчет соблазнов этих вел
себя осторожно — так и совесть у того человека завсегда покойна будет. И ничто к нему
не пристанет, никакая грязь! А ежели кто из-за угла и осудит его, так,
по моему мнению, такие осуждения даже в расчет принимать
не следует. Плюнуть на них — и вся недолга!
—
По крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка! рожоный мой! Где-то ты? чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на вас нет, господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто, мол,
не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору ножом
себя по горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над
собой надругаться давать!
Евпраксеюшка
не выдержала и залилась слезами. А чай между тем прел да прел на конфорке, так что Порфирий Владимирыч
не на шутку встревожился. Поэтому он перемог
себя, тихонько подсел к Евпраксеюшке и потрепал ее
по спине.
Потужил-потужил, выругал ось, да и
себя кстати ругнул, вытянул лошадь кнутом
по спине («ишь, ворона!»), однако делать что-нибудь надо —
не стоять же на одном месте до завтра!
— И прекрасно. Когда-нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи.
По хозяйству поможешь — я ведь один! Краля-то эта, — Иудушка почти с ненавистью указал на Евпраксеюшку, разливавшую чай, — все
по людским рыскает, так иной раз и
не докличешься никого, весь дом пустой! Ну а покамест прощай. Я к
себе пойду. И помолюсь, и делом займусь, и опять помолюсь… так-то, друг! Давно ли Любинька-то скончалась?
На другой день Аннинька ожидала поучений, но таковых
не последовало.
По обычаю, Порфирий Владимирыч целое утро просидел запершись в кабинете, но когда вышел к обеду, то вместо одной рюмки водки (для
себя) налил две и молча, с глуповатой улыбкой указал рукой на одну из них Анниньке. Это было, так сказать, молчаливое приглашение, которому Аннинька и последовала.
Но Аннинька даже в постели долго
не могла успокоиться, вздрагивала, металась,
по нескольку раз в течение ночи вскакивала и разговаривала сама с
собой.
Неточные совпадения
Городничий (бьет
себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик
не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно,
не то, что в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки
по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом
себе поцелуешь, как выкуришь. Вот огонь, закурите. (Подает ему свечу.)
«Это, говорит, молодой человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а
по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно
себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира
не едет, забирает все на счет и ни копейки
не хочет платить».
По осени у старого // Какая-то глубокая // На шее рана сделалась, // Он трудно умирал: // Сто дней
не ел; хирел да сох, // Сам над
собой подтрунивал: // —
Не правда ли, Матренушка, // На комара корёжского // Костлявый я похож?
Крестьяне добродушные // Чуть тоже
не заплакали, // Подумав про
себя: // «Порвалась цепь великая, // Порвалась — расскочилася // Одним концом
по барину, // Другим
по мужику!..»