Неточные совпадения
«А что, если б всех этих мух к нему в хайлу препроводить — то-то бы, чай, небо с овчинку показалось!» — вдруг осеняет Головлева счастливая
мысль, и он уже начинает подкрадываться к купцу рукой, чтобы привести свой план в исполнение, но
на половине пути что-то припоминает и останавливается.
— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это
мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею
на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
— Шутовку ты, что ли, из меня сделать хочешь! — прикрикнула она
на него, — мать об деле говорит, а он — скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя
мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери
на шее, оставить хочешь?
С братьями он расстался мирно и был в восторге, что теперь у него целый запас табаку. Конечно, он не мог воздержаться, чтоб не обозвать Порфишу кровопивушкой и Иудушкой, но выражения эти совершенно незаметно утонули в целом потоке болтовни, в которой нельзя было уловить ни одной связной
мысли.
На прощанье братцы расщедрились и даже дали денег, причем Порфирий Владимирыч сопровождал свой дар следующими словами...
Болезненная истома сковывает ум; во всем организме, несмотря
на бездеятельность, чувствуется беспричинное, невыразимое утомление; одна только
мысль мечется, сосет и давит — и эта
мысль: гроб! гроб! гроб!
Вон эти точки, что давеча мелькали
на темном фоне грязи, около деревенских гумен, — их эта
мысль не гнетет, и они не погибнут под бременем уныния и истомы: они ежели и не борются прямо с небом, то, по крайней мере, барахтаются, что-то устраивают, ограждают, ухичивают.
Комната, печь, три окна в наружной стене, деревянная скрипучая кровать и
на ней тонкий притоптанный тюфяк, стол с стоящим
на нем штофом — ни до каких других горизонтов
мысль не додумывалась.
От нечего делать она научилась
на старости лет вязанию, но и оно не спорится у ней, потому что
мысль ее постоянно где-то витает — где? — она и сама не всегда разберет, но, во всяком случае, не около вязальных спиц.
«Очисти»! «очисти»! — машинально лепечет язык, а
мысль так и летает: то
на антресоли заглянет, то
на погреб зайдет («сколько добра по осени было — всё растащили!»), то начнет что-то припоминать — далекое-далекое.
Но при этом она ни об чем не думала, или, лучше сказать, у нее были
мысли до того разорванные, что ни
на чем не могла остановиться
на более или менее продолжительное время.
Но ни один мускул при этом не дрогнул
на его деревянном лице, ни одна нота в его голосе не прозвучала чем-нибудь похожим
на призыв блудному сыну. Да, впрочем, никто и не слыхал его слов, потому что в комнате находилась одна Арина Петровна, которая, под влиянием только что испытанного потрясения, как-то разом потеряла всякую жизненную энергию и сидела за самоваром, раскрыв рот, ничего не слыша и без всякой
мысли глядя вперед.
Ничего особенного она не думала, никакой определенной
мысли на могла формулировать, а горько ей было, всем существом горько.
Проснувшись
на другой день утром, она прошлась по всем комнатам громадного головлевского дома. Везде было пустынно, неприютно, пахло отчуждением, выморочностью.
Мысль поселиться в этом доме без срока окончательно испугала ее. «Ни за что! — твердила она в каком-то безотчетном волнении, — ни за что!»
Евпраксеюшка взглянула
на нее, словно ее впервые озарила какая-то удивительная
мысль.
И, по обыкновению, суетливая его
мысль, не любившая задерживаться
на предмете, представляющем какие-нибудь практические затруднения, сейчас же перекидывалась в сторону, к предмету более легкому, по поводу которого можно было празднословить бессрочно и беспрепятственно.
Пробовал он как-нибудь спрятаться за непререкаемость законов высшего произволения и, по обыкновению, делал из этой темы целый клубок, который бесконечно разматывал, припутывая сюда и притчу о волосе, с человеческой головы не падающем, и легенду о здании,
на песце строимом; но в ту самую минуту, когда праздные
мысли беспрепятственно скатывались одна за другой в какую-то загадочную бездну, когда бесконечное разматывание клубка уж казалось вполне обеспеченным, — вдруг, словно из-за угла, врывалось одно слово и сразу обрывало нитку.
Чувство, которое пробуждалось в ней при этой последней
мысли, было похоже
на ненависть и даже непременно перешло бы в ненависть, если б не находило для себя отвлечения в участии Арины Петровны, которая добродушной своей болтовней не давала ей времени задуматься.
Странное совпадение этого обстоятельства с недавнею аберрацией
мысли, тоже напоминавшей о погибшем Володьке, умилило Иудушку. Он увидел в этом Божеское произволение и,
на этот раз уже не отплевываясь, сказал самому себе...
Вечером, после чаю, который, в первый раз в жизни, прошел совершенно безмолвно, он встал, по обыкновению,
на молитву; но напрасно губы его шептали обычное последование
на сон грядущий: возбужденная
мысль даже внешним образом отказывалась следить за молитвой.
Едва начинал он «соображать», как целая масса пустяков обступала его со всех сторон и закрывала для
мысли всякий просвет
на действительную жизнь.
Но только что он начал забываться
на этой
мысли, только что начинал соображать, сколько в кадке может быть огурцов и сколько следует, при самом широком расчете, положить огурцов
на человека, как опять в голове мелькнул луч действительности и разом перевернул вверх дном все его расчеты.
На этой фразе
мысль неизменно обрывалась. После обеда лег он, по обыкновению, заснуть, но только измучился, проворочавшись с боку
на бок. Евпраксеюшка пришла домой уж тогда, когда стемнело, и так прокралась в свой угол, что он и не заметил. Приказывал он людям, чтоб непременно его предупредили, когда она воротится, но и люди, словно стакнулись, смолчали. Попробовал он опять толкнуться к ней в комнату, но и
на этот раз нашел дверь запертою.
Затем, когда утомленная
мысль уже не в силах была следить с должным вниманием за всеми подробностями спутанных выкладок по операциям стяжания, он переносил арену своей фантазии
на вымыслы, более растяжимые.
Но, к счастию для последней, колеблющаяся его
мысль не может долго удержаться
на одном и том же предмете.
Очень вероятно, что он долго блуждал бы таким образом
мыслью, если б показавшаяся у Нагловки черная точка обыкновенным порядком помелькала и исчезла; но она все росла и росла и, наконец, повернула
на гать, ведущую к церкви.
Хмельные беседы продолжались далеко за полночь, и если б их не смягчала хмельная же беспорядочность
мыслей и речей, то они,
на первых же порах, могли бы разрешиться чем-нибудь ужасным.
Дело было в исходе марта, и Страстная неделя подходила к концу. Как ни опустился в последние годы Порфирий Владимирыч, но установившееся еще с детства отношение к святости этих дней подействовало и
на него.
Мысли сами собой настраивались
на серьезный лад; в сердце не чувствовалось никакого иного желания, кроме жажды безусловной тишины. Согласно с этим настроением, и вечера утратили свой безобразно-пьяный характер и проводились молчаливо, в тоскливом воздержании.
«А ведь я перед покойницей маменькой… ведь я ее замучил… я!» — бродило между тем в его
мыслях, и жажда «проститься» с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась в его сердце. Но «проститься» не так, как обыкновенно прощаются, а пасть
на могилу и застыть в воплях смертельной агонии.