Неточные совпадения
Он вел жизнь праздную
и бездельную, чаще всего запирался у себя
в кабинете, подражал пению скворцов, петухов
и т. д.
и занимался сочинением так называемых «вольных стихов».
Часто, во время отлучек Арины Петровны по хозяйству, отец
и подросток-сын удалялись
в кабинет, украшенный портретом Баркова, читали стихи вольного содержания
и судачили, причем
в особенности доставалось «ведьме», то есть Арине Петровне.
Тем не менее Порфирий Владимирыч вышел из папенькинова
кабинета взволнованный
и заплаканный, а Павел Владимирыч, как «истинно бесчувственный идол», только ковырял пальцем
в носу.
— Он всякое утро проскомидию у себя
в кабинете служит, а потом нам по кусочку просвиры дает… черствой-пречерствой! Только мы однажды с ним штуку сделали: подсмотрели, где у него просвиры лежат, надрезали
в просвире дно, вынули мякиш да чухонского масла
и положили!..
Чтоб как-нибудь скрыть
в собственных глазах эту пустоту, она распорядилась немедленно заколотить парадные комнаты
и мезонин,
в котором жили сироты («кстати,
и дров меньше выходить будет», — думала она при этом), а для себя отделила всего две комнаты, из которых
в одной помещался большой киот с образами, а другая представляла
в одно
и то же время спальную,
кабинет и столовую.
Столовая опустела, все разошлись по своим комнатам. Дом мало-помалу стихает,
и мертвая тишина ползет из комнаты
в комнату
и наконец доползает до последнего убежища,
в котором дольше прочих закоулков упорствовала обрядовая жизнь, то есть до
кабинета головлевского барина. Иудушка наконец покончил с поклонами, которые он долго-долго отсчитывал перед образами,
и тоже улегся
в постель.
— Ну, ладно. Только я, брат, говорю прямо: никогда я не обдумываю. У меня всегда ответ готов. Коли ты правильного чего просишь — изволь! никогда я ни
в чем правильном не откажу. Хоть
и трудненько иногда,
и не по силам, а ежели правильно — не могу отказать! Натура такая. Ну, а ежели просишь неправильно — не прогневайся! Хоть
и жалко тебя — а откажу! У меня, брат, вывертов нет! Я весь тут, на ладони. Ну, пойдем, пойдем
в кабинет! Ты поговоришь, а я послушаю! Послушаем, послушаем, что такое!
Когда оба вошли
в кабинет, Порфирий Владимирыч оставил дверь слегка приотворенною
и затем ни сам не сел, ни сына не посадил, а начал ходить взад
и вперед по комнате.
Уже накануне вечером она была скучна. С тех пор как Петенька попросил у нее денег
и разбудил
в ней воспоминание о «проклятии», она вдруг впала
в какое-то загадочное беспокойство,
и ее неотступно начала преследовать мысль: а что, ежели прокляну? Узнавши утром, что
в кабинете началось объяснение, она обратилась к Евпраксеюшке с просьбой...
— А чего мне страшиться? видишь, сколько у меня благодати кругом? — Иудушка обвел рукою, указывая на образа, —
и тут благодать,
и в кабинете благодать, а
в образной так настоящий рай! Вон сколько у меня заступников!
Седьмой час вечера. Порфирий Владимирыч успел уже выспаться после обеда
и сидит у себя
в кабинете, исписывая цифирными выкладками листы бумаги. На этот раз его занимает вопрос: сколько было бы у него теперь денег, если б маменька Арина Петровна подаренные ему при рождении дедушкой Петром Иванычем, на зубок, сто рублей ассигнациями не присвоила себе, а положила бы вкладом
в ломбард на имя малолетнего Порфирия? Выходит, однако, немного: всего восемьсот рублей ассигнациями.
Головлевский дом погружен
в тьму; только
в кабинете у барина, да еще
в дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает свет. На Иудушкиной половине царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий Владимирыч делает на бумаге цифирные выкладки.
И вдруг, среди общего безмолвия,
в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает; губы его моментально трясутся; карандаш делает неподлежащий штрих.
Но стоны повторяются чаще
и чаще
и делаются, наконец, беспокойными. Работа становится настолько неудобною, что Иудушка оставляет письменный стол. Сначала он ходит по комнате, стараясь не слышать; но любопытство мало-помалу берет верх над пустоутробием. Потихоньку приотворяет он дверь
кабинета, просовывает голову
в тьму соседней комнаты
и в выжидательной позе прислушивается.
Но вот послышались
в коридоре чьи-то ускоренные, тревожные шаги. Порфирий Владимирыч поспешно юркнул головой опять
в кабинет, осторожно притворил дверь
и на цыпочках рысцой подошел к образу. Через секунду он уже был «при всей форме», так что когда дверь распахнулась
и Улитушка вбежала
в комнату, то она застала его стоящим на молитве со сложенными руками.
— Вот за попом послать, это — так. Это дельно будет. Молитва — ты знаешь ли, что об молитве-то
в Писании сказано? Молитва — недугующих исцеление — вот что сказано! Так ты так
и распорядись! Пошлите за батюшкой, помолитесь вместе…
и я
в это же время помолюсь! Вы там,
в образной, помолитесь, а я здесь, у себя,
в кабинете, у Бога милости попрошу… Общими силами: вы там, я тут — смотришь, ан молитва-то
и дошла!
Послали за батюшкой, но, прежде нежели он успел прийти, Евпраксеюшка,
в терзаниях
и муках, уж разрешилась. Порфирий Владимирыч мог догадаться по беготне
и хлопанью дверьми, которые вдруг поднялись
в стороне девичьей, что случилось что-нибудь решительное.
И действительно, через несколько минут
в коридоре вновь послышались торопливые шаги,
и вслед за тем
в кабинет на всех парусах влетела Улитушка, держа
в руках крохотное существо, завернутое
в белье.
Порфирий Владимирыч бросился было на нее с сжатыми кулаками, но она так решительно выпятила вперед свою грудь, что он внезапно опешил. Оборотился лицом к образу, воздел руки, потрепетал губами
и тихим шагом побрел
в кабинет.
Весь этот день ему было не по себе. Он еще не имел определенных опасений за будущее, но уже одно то волновало его, что случился такой факт, который совсем не входил
в обычное распределение его дня,
и что факт этот прошел безнаказанно. Даже к обеду он не вышел, а притворился больным
и скромненько, притворно ослабевшим голосом попросил принести ему поесть
в кабинет.
Когда пьяненький Прохор стучался
в дверь его комнаты, докладывая, что подано кушать, он нетерпеливо вбегал
в столовую, наперекор всем прежним привычкам, спеша съедал свои три перемены кушанья
и опять скрывался
в кабинет.
Воротившись
в кабинет, он опять принимается за работу,
и целая особенная хозяйственная система вдруг зарождается
в его уме.
Спозаранку бродил он взад
и вперед по
кабинету и все об чем-то думал
и высчитывал воображаемые доходы, так что наконец запутался
в цифрах
и устал.
— Нынче они, барышня, молчат. Все говорили
и вдруг замолчали. Слышим иногда, как промежду себя
в кабинете что-то разговаривают
и даже смеются будто, а выдут
в комнаты —
и опять замолчат. Сказывают, с покойным ихним братцем, Степаном Владимирычем, то же было… Все были веселы —
и вдруг замолчали. Вы-то, барышня, все ли здоровы?
Вставала поздно; затем, неодетая, нечесаная, с отяжелевшей головой, слонялась вплоть до обеда из угла
в угол
и до того вымученно кашляла, что Порфирий Владимирыч, сидя у себя
в кабинете, всякий раз пугался
и вздрагивал.
Головлевский владыка выходил из
кабинета весь одетый
в черное, говорил мало
и только, по-прежнему, изнурительно долго ел.
И вот вожделенный момент подвернулся сам собою. Долгое время, с самого приезда Анниньки, Порфирий Владимирыч, запершись
в кабинет, прислушивался к смутному шуму, доносившемуся до него с другого конца дома; долгое время он отгадывал
и недоумевал…
И наконец учуял.
На другой день Аннинька ожидала поучений, но таковых не последовало. По обычаю, Порфирий Владимирыч целое утро просидел запершись
в кабинете, но когда вышел к обеду, то вместо одной рюмки водки (для себя) налил две
и молча, с глуповатой улыбкой указал рукой на одну из них Анниньке. Это было, так сказать, молчаливое приглашение, которому Аннинька
и последовала.