Неточные совпадения
— И не знаю, брат, как сказать. Говорю тебе:
все словно как во сне видел. Может, она даже и была у меня, да я забыл.
Всю дорогу, целых два месяца —
ничего не помню! А с тобой, видно, этого не случалось?
Но Степан Владимирыч
ничего не замечает:
все легкомыслие вдруг соскочило с него, и он идет, словно на Страшный суд.
— Умирать, мой друг,
всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
Порфиша вскинул глазами в потолок и грустно покачал головою, словно бы говорил: «а-а-ах! дела! дела! и нужно же милого друга маменьку так беспокоить! сидели бы
все смирно, ладком да мирком —
ничего бы этого не было, и маменька бы не гневалась… а-а-ах, дела, дела!» Но Арине Петровне, как женщине, не терпящей, чтобы течение ее мыслей было чем бы то ни было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
— А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении — вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он
все видит, милый друг маменька! Мы, может быть, и не подозреваем
ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, — а он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
— Сегодня, брат, я
всё бумаги подписывал. Откбзные
всё — чист теперь! Ни плошки, ни ложки —
ничего теперь у меня нет, да и впредь не предвидится! Успокоил старуху!
Все увлекало его в эту сторону: и буйные привычки прошлого, и насильственная бездеятельность настоящего, и больной организм с удушливым кашлем, с несносною,
ничем не вызываемою одышкой, с постоянно усиливающимися колотьями сердца.
И тут же ей вспомнилось, что на нем
ничего не было, кроме халата да туфлей, из которых одна была найдена под окном, и что
всю прошлую ночь, как на грех, не переставаючи шел дождь.
Но напрасны были
все льстивые слова: Степан Владимирыч не только не расчувствовался (Арина Петровна надеялась, что он ручку у ней поцелует) и не обнаружил раскаяния, но даже как будто
ничего не слыхал.
Сие да послужит нам
всем уроком: кто семейными узами небрежет — всегда должен для себя такого конца ожидать. И неудачи в сей жизни, и напрасная смерть, и вечные мучения в жизни следующей —
все из сего источника происходит. Ибо как бы мы ни были высокоумны и даже знатны, но ежели родителей не почитаем, то оные как раз и высокоумие, и знатность нашу в
ничто обратят. Таковы правила, кои всякий живущий в сем мире человек затвердить должен, а рабы, сверх того, обязаны почитать господ.
— Мне —
ничего! у меня и легкие, и почки, и печенка, и селезенка —
всё в исправности! Да, бишь! вот что! — обращается он к женщине в черном платье, которая приостановилась у дверей, словно прислушиваясь к барскому разговору, — что у вас нынче к обеду готовлено?
Всем в доме Павла Владимирыча заправляли: во-первых, ключница Улитушка, женщина ехидная и уличенная в секретной переписке с кровопивцем Порфишкой, и, во-вторых, бывший папенькин камердинер Кирюшка,
ничего не смысливший в полеводстве и ежедневно читавший Павлу Владимирычу холуйского свойства поучения.
—
Ничего… Только целый день плевался и
все словно про себя говорил: шельмы! Ну, мы, разумеется, на свой счет не приняли. А ведь он, бабушка, вас боится!
— Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да я остановил. Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что ты мне, брат, по милости своей, оставишь, я
всему буду доволен, а ежели и
ничего не оставишь — и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
— А какой ласковый был! — говорит он, —
ничего, бывало, без позволения не возьмет. Бумажки нужно — можно, папа, бумажки взять? — Возьми, мой друг! Или не будете ли, папа, такой добренький, сегодня карасиков в сметане к завтраку заказать? — Изволь, мой друг! Ах, Володя! Володя!
Всем ты был пайка, только тем не пайка, что папку оставил!
Арина Петровна сидит в своем кресле и вслушивается. И сдается ей, что она
все ту же знакомую повесть слышит, которая давно, и не запомнит она когда, началась. Закрылась было совсем эта повесть, да вот и опять, нет-нет, возьмет да и раскроется на той же странице. Тем не менее она понимает, что подобная встреча между отцом и сыном не обещает
ничего хорошего, и потому считает долгом вмешаться в распрю и сказать примирительное слово.
День потянулся вяло. Попробовала было Арина Петровна в дураки с Евпраксеюшкой сыграть, но
ничего из этого не вышло. Не игралось, не говорилось, даже пустяки как-то не шли на ум, хотя у
всех были в запасе целые непочатые углы этого добра. Насилу пришел обед, но и за обедом
все молчали. После обеда Арина Петровна собралась было в Погорелку, но Иудушку даже испугало это намерение доброго друга маменьки.
Но мечтания эти покуда еще не представляли
ничего серьезного и улетучивались, не задерживаясь в его мозгу. Масса обыденных пустяков и без того была слишком громадна, чтоб увеличивать ее еще новыми, в которых покамест не настояло насущной потребности. Порфирий Владимирыч
все откладывал да откладывал, и только после внезапной сцены проклятия спохватился, что пора начинать.
Я, с своей стороны,
все сделал; счеты по опеке привел в порядок,
ничего не скрыл, не утаил —
все у
всех на глазах делал.
— Не знаю. Кабы были деньги, я должен бы после смерти их получить! Не истратил же он
всех разом! Не знаю,
ничего я не получил. Смотрителишки да конвойные, чай, воспользовались!
— Не то чтобы очень,
всего с небольшим сутки лежали. Так, словно сами собой извелись. Ни больны настоящим манером не были, ничту!
Ничего почесть и не говорили, только про вас с сестрицей раза с два помянули.
И опять слезы полились у нее из глаз, и
все при этом тоже заплакали. Как-то странно это выходило: вот и
ничего, казалось, ей не жаль, даже помянуть нечем — а она плачет. Да и они:
ничего не было сказано выходящего из ряда будничных вопросов и ответов, а
всем сделалось тяжело, «жалко». Посадили ее в кибитку, укутали и
все разом глубоко вздохнули.
Ничего особенного она не думала, никакой определенной мысли на могла формулировать, а горько ей было,
всем существом горько.
А то сижу я смирнехонько да тихохонько, сижу,
ничего не говорю, только думаю, как бы получше да поудобнее, чтобы
всем на радость да на утешение — а ты! фу-ты, ну-ты! — вот ты на мои ласки какой ответ даешь!
—
Все же… всегда вы одни… ни развлечений, ни удовольствий у вас —
ничего!
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц: что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он
ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и посмотрел на образ, в знак того, что
все от Бога и он, царь небесный, сам обо
всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
Всеми качествами полезной барской слуги обладала она в совершенстве: была ехидна, злоязычна и всегда готова на всякое предательство, но в то же время страдала какою-то неудержимой повадливостью, которая
всю ее ехидность обращала в
ничто.
Так и промыкалась она, куда-то
все выбиваясь и никогда
ничего не успевая достигнуть, до тех пор, пока исчезновение крепостного права окончательно не положило предела ее холопскому честолюбию.
— А человек
все так сам для себя устроил, что
ничего у него натурального нет, а потому ему и ума много нужно. И самому чтобы в грех не впасть, и других бы в соблазн не ввести. Так ли, батя?
— Так вот оно на мое и выходит. Коли человек держит себя аккуратно: не срамословит, не суесловит, других не осуждает, коли он притом никого не огорчил, ни у кого
ничего не отнял… ну, и насчет соблазнов этих вел себя осторожно — так и совесть у того человека завсегда покойна будет. И
ничто к нему не пристанет, никакая грязь! А ежели кто из-за угла и осудит его, так, по моему мнению, такие осуждения даже в расчет принимать не следует. Плюнуть на них — и
вся недолга!
— Вот это правильно:
ничто так не облегчает души, как молитва! И скорби, и гнев, и даже болезнь —
все от нее, как тьма нощная от солнца, бежит!
«Вот батя намеднись про оттепель говорил, — сказал он самому себе, — ан Бог-то морозцу вместо оттепели послал! Морозцу, да еще какого! Так-то и всегда с нами бывает! Мечтаем мы, воздушные замки строим, умствуем, думаем и Бога самого перемудрить — а Бог возьмет да в одну минуту
все наше высокоумие в
ничто обратит!»
Евпраксеюшка могла целыми днями не показываться в доме, людишки могли сколько хотели вольничать и бездельничать на дворе — он ко
всему относился безучастно, как будто
ничего не было.
— Сюда! — шепчет Иудушка, — ишь у него лошадь-то! как только жива! А покормить ее с месяц, другой —
ничего животук будет! Рубликов двадцать пять, а не то и
все тридцать отдашь за нее.
— Благодарю вас, дядя, — сказала она, снова присаживаясь к столу, —
ничего особенного мне не нужно. Я заранее уверена, что буду
всем довольна.
Вопросы эти заставляли ее стонать. Она бегала и кружилась по зале, стараясь угомонить взбудораженные воспоминания. А навстречу так и плыли: и герцогиня Герольштейнская, потрясающая гусарским ментиком, и Клеретта Анго, в подвенечном платье, с разрезом впереди до самого пояса, и Прекрасная Елена, с разрезами спереди, сзади и со
всех боков…
Ничего, кроме бесстыдства и наготы… вот в чем прошла
вся жизнь! Неужели
все это было?