Неточные совпадения
А так как у Арины Петровны постоянно
были в ходу различные тяжбы, то частенько случалось, что болтливость доверенного
человека выводила наружу барынины военные хитрости прежде, нежели они могли
быть приведены
в исполнение.
Когда Арина Петровна посылала детям выговоры за мотовство (это случалось нередко, хотя серьезных поводов и не
было), то Порфиша всегда с смирением покорялся этим замечаниям и писал: «Знаю, милый дружок маменька, что вы несете непосильные тяготы ради нас, недостойных детей ваших; знаю, что мы очень часто своим поведением не оправдываем ваших материнских об нас попечений, и, что всего хуже, по свойственному
человекам заблуждению, даже забываем о сем,
в чем и приношу вам искреннее сыновнее извинение, надеясь со временем от порока сего избавиться и
быть в употреблении присылаемых вами, бесценный друг маменька, на содержание и прочие расходы денег осмотрительным».
Весь вечер Арина Петровна думала и наконец-таки надумала: созвать семейный совет для решения балбесовой участи. Подобные конституционные замашки не
были в ее нравах, но на этот раз она решилась отступить от преданий самодержавия, дабы решением всей семьи оградить себя от нареканий добрых
людей.
В исходе предстоящего совещания она, впрочем, не сомневалась и потому с легким духом села за письма, которыми предписывалось Порфирию и Павлу Владимирычам немедленно прибыть
в Головлево.
—
Будут. Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я
в трубу! А братья
будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла
в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь! Как приеду
в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат
был!
— Важно! — говорит он, — сперва
выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать
будет! Эхма!
были и у нас денежки — и нет их!
Был человек — и нет его! Так-то вот и все на сем свете! сегодня ты и сыт и пьян, живешь
в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово»
есть. А то еще один
человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее
в глухую полночь
в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя
в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни
в чем тебе отказу не
будет.
Сие да послужит нам всем уроком: кто семейными узами небрежет — всегда должен для себя такого конца ожидать. И неудачи
в сей жизни, и напрасная смерть, и вечные мучения
в жизни следующей — все из сего источника происходит. Ибо как бы мы ни
были высокоумны и даже знатны, но ежели родителей не почитаем, то оные как раз и высокоумие, и знатность нашу
в ничто обратят. Таковы правила, кои всякий живущий
в сем мире
человек затвердить должен, а рабы, сверх того, обязаны почитать господ.
Павел Владимирыч, как
человек, лишенный поступков,
был как-то особенно придирчив
в отношении к матери.
Тяжело
было положение Арины Петровны, когда она, разорвавши с Иудушкой, поселилась
в Дубровине, но тогда она, по крайней мере, знала, что Павел Владимирыч хоть и косо смотрит на ее вторжение, но все-таки он
человек достаточный, для которого лишний кусок не много значит.
Тут
были и воспоминания об институте,
в котором они воспитывались, и вычитанные урывками мысли о
людях труда, и робкая надежда с помощью институтских связей ухватиться за какую-то нить и при ее пособии войти
в светлое царство человеческой жизни.
Нет, ежели он и
был лицемер, то лицемер чисто русского пошиба, то
есть просто
человек, лишенный всякого нравственного мерила и не знающий иной истины, кроме той, которая значится
в азбучных прописях.
Наружность ее тоже не представляла особенной привлекательности для любителя, но
в глазах
человека неприхотливого и знающего, что ему нужно,
была вполне удовлетворительна.
Иудушка знал, что
есть человек, значащийся по документам его сыном, которому он обязан
в известные сроки посылать условленное, то
есть им же самим определенное жалованье, и от которого, взамен того, он имеет право требовать почтения и повиновения.
Вообще это
был человек, который пуще всего сторонился от всяких тревог, который по уши погряз
в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого, нигде и ни на чем не оставило после себя следов.
— А оттого, мой друг, что всякому
человеку свой предел от Бога положен. Одному —
в гусарах служить, другому —
в чиновниках
быть, третьему — торговать, четвертому…
— Об том-то я и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом и поедем. Благословясь да Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь —
людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас, слава Богу, не горит! Вот Любиньке — той на ярмарку спешить надо, а тебе что! Да вот я тебя еще что спрошу: ты
в Погорелке, что ли, жить
будешь?
Бывают минуты, когда
человек, который дотоле только существовал, вдруг начинает понимать, что он не только воистину живет, но что
в его жизни
есть даже какая-то язва.
В этом отношении ее можно
было уподобить тому
человеку, который с приветливым выражением лица входит
в общество давно не виденных им
людей и вдруг замечает, что к его приветливости все относятся как-то загадочно.
Хотя перед самоубийством
человек проклинает свою жизнь, хотя он положительно знает, что для него смерть
есть свобода, но орудие смерти все-таки дрожит
в его руках, нож скользит по горлу, пистолет, вместо того чтоб бить прямо
в лоб, бьет ниже, уродует.
Ах! великая вещь — жизнь труда! Но с нею сживаются только сильные
люди да те, которых осудил на нее какой-то проклятый прирожденный грех. Только таких он не пугает. Первых потому, что, сознавая смысл и ресурсы труда, они умеют отыскивать
в нем наслаждение; вторых — потому, что для них труд
есть прежде всего прирожденное обязательство, а потом и привычка.
Порфирий Владимирыч и на другой день встретил ее с обычной благосклонностью,
в которой никак нельзя
было различить — хочет ли он приласкать
человека или намерен высосать из него кровь.
— Ну, так, так! это — святой-то
человек! Ужо, погоди, подразню его! Молитвенник-то наш!
в какую рюху попал! подразню! не я
буду, если не подразню! — шутила старушка.
Головлевский батюшка
был человек политичный и старавшийся придерживаться
в сношениях с Иудушкой светского тона; но он очень хорошо понимал, что
в господской усадьбе еженедельно и под большие праздники совершаются всенощные бдения, а сверх того, каждое 1-е число служится молебен, и что все это доставляет причту не менее ста рублей
в год дохода.
— Часто мы видим, что
люди не только впадают
в грех мысленный, но и преступления совершают — и всё через недостаток ума. Плоть искушает, а ума нет — вот и летит
человек в пропасть. И сладенького-то хочется, и веселенького, и приятненького, а
в особенности ежели женский пол… как тут без ума уберечись! А коли ежели у меня
есть ум, я взял канфарки или маслица; там потер,
в другом месте подсыпал — смотришь, искушение-то с меня как рукой сняло!
— И все оттого, что ни у птиц, ни у зверей, ни у пресмыкающих — ума нет. Птица — это что такое? Ни у ней горя, ни заботушки — летает себе! Вот давеча смотрю
в окно: копаются воробьи носами
в навозе — и
будет с них! А
человеку — этого мало!
— Так вот оно на мое и выходит. Коли
человек держит себя аккуратно: не срамословит, не суесловит, других не осуждает, коли он притом никого не огорчил, ни у кого ничего не отнял… ну, и насчет соблазнов этих вел себя осторожно — так и совесть у того
человека завсегда покойна
будет. И ничто к нему не пристанет, никакая грязь! А ежели кто из-за угла и осудит его, так, по моему мнению, такие осуждения даже
в расчет принимать не следует. Плюнуть на них — и вся недолга!
— А мне хочется, чтоб все у нас хорошохонько
было. Чтоб из него, из Володьки-то, со временем настоящий
человек вышел. И Богу слуга, и царю — подданный. Коли ежели Бог его крестьянством благословит, так чтобы землю работать умел… Косить там, пахать, дрова рубить — всего чтобы понемножку. А ежели ему
в другое звание судьба
будет, так чтобы ремесло знал, науку… Оттуда, слышь, и
в учителя некоторые попадают!
— Чтоб ему хорошо там
было! не как-нибудь, а настоящим бы манером! Да билетец, билетец-то выправь. Не забудь! По билету мы его после везде отыщем! А на расходы я тебе две двадцатипятирублевеньких отпущу. Знаю ведь я, все знаю! И там сунуть придется, и
в другом месте барашка
в бумажке подарить… Ахти, грехи наши, грехи! Все мы
люди, все человеки, все сладенького да хорошенького хотим! Вот и Володька наш! Кажется, велик ли, и всего с ноготок, а поди-ка, сколько уж денег стоит!
Но только что он начал забываться на этой мысли, только что начинал соображать, сколько
в кадке может
быть огурцов и сколько следует, при самом широком расчете, положить огурцов на
человека, как опять
в голове мелькнул луч действительности и разом перевернул вверх дном все его расчеты.
Правда, что вся эта искусственная махинация держалась на волоске; но
человеку, постоянно погруженному
в самого себя, не могло и
в голову прийти, что этот волосок
есть нечто очень тонкое, легко рвущееся.
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол,
люди своим умом поживут; посмотрим,
будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков своих уделить, мы —
в кабак да
в кабак! Вот за это за самое и не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
В прежнее время, при родственных свиданиях, роль чувствительного
человека обыкновенно разыгрывал Иудушка, но на этот раз расчувствовалась Аннинька, и расчувствовалась взаправду. Должно
быть, очень у нее наболело внутри, потому что она бросилась к Порфирию Владимирычу на грудь и крепко его обняла.
Лицо у него
было благородное, манеры благородные, образ мыслей благородный, но
в то же время все, вместе взятое, внушало уверенность, что
человек этот отнюдь не обратится
в бегство перед земским ящиком.
Человек он
был состоятельный и, сверх того, подобно Люлькину,
в качестве члена городской управы состоял
в самых благоприятных условиях относительно городского ящика.
Кукишев видел это разливанное море и сгорал от зависти. Ему захотелось во что бы ни стало иметь точно такой же въезжий дом и точь-в-точь такую же «кралю». Тогда можно
было бы и время разнообразнее проводить: сегодня ночь — у Люлькинской «крали», завтра ночь — у его, Кукишева, «крали». Это
была его заветная мечта, мечта глупого
человека, который чем глупее, тем упорнее
в достижении своих целей. И самою подходящею личностью для осуществления этой мечты представлялась Аннинька.
У захудалых корнета и корнетши, смирно хиреющих
в деревенском захолустье, внезапно появляется целый выводок молодых
людей, крепоньких, чистеньких, проворных и чрезвычайно быстро усвояющих жизненную
суть.
В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны
были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого
был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже последнее, нежели первое. К удивлению, оказывалось, что совесть не вовсе отсутствовала, а только
была загнана и как бы позабыта. И вследствие этого утратила ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает
человеку о ее существовании.