Неточные совпадения
Напротив того, я чувствую, что субъект, произносящий
эти предостережения,
сам ходит на цыпочках, словно боится кого разбудить; что он серьезно чего-то ждет, и в ожидании, пока придет
это «нечто», боится не только за будущее ожидаемого, но и за меня, фрондёра, за меня, который непрошеным участием может скомпрометировать и «дело обновления», и
самого себя.
От ранних лет детства я не слышу иных разговоров, кроме разговоров об обуздании (хотя
самое слово «обуздание» и не всегда в них упоминается), и полагаю, что
эти же разговоры проводят меня и в могилу.
Сегодня на вершок короче, завтра — на вершок длиннее: все
это еще больше удерживает дело на почве внезапностей и колебаний, нимало не разъясняя
самого принципа обуздания.
Не начать ли с ревизии
самого принципа обуздания, с разоблачения той массы лганья, которая непроницаемым облаком окружает
этот принцип и мешает как следует рассмотреть его?
Говоря по совести,
это именно
самое подходящее средство.
Сообразите только, возможное ли
это дело! чтобы вопрос глубоко человеческий, вопрос, затрогивающий основные отношения человека к жизни и ее явлениям, мог хотя на одну минуту оставаться для человека безынтересным, а тем более мог бы помешать ему устроиваться на практике возможно выгодным для себя образом, — и вы
сами, наверное, скажете, что
это вздор!
Это до такой степени вздор, что даже мы, современные практики и дельцы, отмаливающиеся от общих вопросов, как от проказы, — даже мы,
сами того не понимая, действуем не иначе, как во имя тех общечеловеческих определений, которые продолжают теплиться в нас, несмотря на компактный слой наносного практического хлама, стремящегося заглушить их!
Ведь дело не в том, в какой форме совершается
это примирение, а в том, что оно, несмотря на форму, совершается до такой степени полно, что
сам примиряющийся не замечает никакой фальши в своем положении!
Ведь примирившийся счастлив — оставьте же его быть счастливым в его бессознательности! не будите в нем напрасного недовольства
самим собою, недовольства, которое только производит в нем внутренний разлад, но в конце концов все-таки не сделает его ни более способным к правильной оценке явлений, из которых слагается ни для кого не интересная жизнь простеца, ни менее беззащитным против вторжения в
эту жизнь всевозможных внезапностей.
Случись то же
самое с теоретиком-фанатиком, он скажет себе:
это дьявольское наваждение, — и постарается отбиться от него с помощью пытки, костров и т. д.
Эти люди совсем не отрицатели и протестанты; напротив того, они
сами не раз утверждали его в правилах общежития,
сами являлись пламенными защитниками тех афоризмов, которыми он, с их же слов, окружил себя.
Ужели зрелища
этого бессильного отчаяния не достаточно, чтоб всмотреться несколько пристальнее в
эту спутанную жизнь? чтоб спросить себя: «Что же, наконец, скомкало и спутало ее? что сделало
этого человека так глубоко неспособным к какому-либо противодействию? что поставило его в тупик перед
самым простым явлением, потому только, что
это простое явление вышло из размеров рутинной колеи?»
— А та и крайность, что ничего не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у него крепостные были, тоже с умом был, а как отошли, значит, крестьяне в казну — он и узнал себя. Остались у него от надела клочочки —
сам оставил: всё получше, с леском, местечки себе выбирал — ну, и не соберет их. Помаялся, помаялся — и бросил. А Сибирян
эти клочочки все к месту пристроит.
Мы с версту мчимся во весь дух. Ямщик то и дело оглядывается назад, очевидно с желанием уловить впечатление, которое произведет на меня
эта безумная скачка. Наконец лошади мало-помалу начинают
сами убавлять шагу и кончают обыкновенною ленивою рысью.
—
Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его
самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Восклицание «уж так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и весей российских. Везде, где бы вы ни были, — вы можете быть уверены, что услышите
эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою — все в одно слово вопиют: «Слаб стал народ!» То же
самое услышали мы и на постоялом дворе.
То же
самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал
этот жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне не снилось помещикам!
Остается, стало быть, единственное доказательство «слабости» народа —
это недостаток неуклонности и непреоборимой верности в пастьбе сельских стад. Признаюсь,
это доказательство мне
самому, на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я и его не то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно, в
самом деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть не в безумии! Ну, запил пастух, — ну, и смените его, ежели не можете простить!
И не одно
это припомнил, но и то, как я краснел, выслушивая
эти восклицания. Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что
эти восклицания напоминали мне, что я мог поступать иначе,то есть с выгодою для себя и в ущерб другим, и что
самый факт непользования
этою возможностью у нас считается уже глупостью.
Я спустился к
самой воде. В
этом месте дневное движение еще не кончилось. Чиновники только что воротились с вечерних занятий и перед ужином расселись по крылечкам, в виду завтрашнего праздничного дня, обещающего им отдых. Тут же бегали и заканчивали свои игры и чиновничьи дети.
— И подделала, и все
это знают, и даже
сам отец протопоп под веселую руку не раз проговаривался, и все же у Маргариты Ивановны теперь миллион чистоганом, а у Харина — кошель через плечо. Потому, дурак!
Конечно,
это программа очень благодарная, но ведь тут
самое важное — отношение автора к
этим вопросам дня.
Миллион людей, которые
сами на себя без смеха смотреть не могут, — разве
это не интересно?
Рассудите
сами, какой олимпиец не отступит перед
этою беззаветною наивностью? «Посмотри на бога!» — шутка сказать! А ну, как посмотришь, да тут же сквозь землю провалишься! Как не смутиться перед
этим напоминанием, как не воскликнуть: «Бог с вами! живите, множитесь и наполняйте землю!»
Так именно и поступили молодые преемники Держиморды. Некоторое время они упорствовали, но, повсюду встречаясь с невозмутимым «посмотри на бога!», — поняли, что им ничего другого не остается, как отступить. Впрочем, они отступили в порядке. Отступили не ради двугривенного, но гордые сознанием, что независимо от двугривенного нашли в себе силу простить обывателей. И чтобы маскировать неудачу предпринятого ими похода,
сами поспешили сделать из
этого похода юмористическую эпопею.
Только в одном случае и доныне русский бюрократ всегда является истинным бюрократом.
Это — на почтовой станции, когда смотритель не дает ему лошадей для продолжения его административного бега. Тут он вытягивается во весь рост, надевает фуражку с кокардой (хотя бы
это было в комнате), скрежещет зубами, сует в
самый нос подорожную и возглашает...
И при
этом непременно
самого себя убережет.
— Однако, какая пропасть гнезд! А мы-то, простаки, ездим, ходим, едим, пьем, посягаем — и даже не подозреваем, что все
эти отправления совершаются нами в
самом, так сказать, круговороте неблагонамеренностей!
—
Сам в первой сохе и в первой косе. Барыши, однако, они делят совершенно сообразно с указаниями экономической науки: сначала высчитывают проценты на основной и оборотный капиталы (
эти проценты неблагонамеренный берет в свою пользу); потом откладывают известный процент на вознаграждение за труд по ведению предприятия (
этот процент тоже берет неблагонамеренный, в качестве руководителя работ); затем остальное складывают в общую массу.
Стою,
это, в дверях и вижу только одно: что у них сидит наш крестьянин Лука Прохоров, по замечанию моему,
самый то есть злейший бунтовщик.
— Слушайте-ка! ведь вы
сами отлично знаете, что
это детская игра?
— По здешнему месту
эти концы очень часто, сударь, бывают. Смотришь,
это, на человека: растет, кажется… ну, так растет! так растет! Шире да выше, краше да лучше, и конца-краю, по видимостям, деньгам у него нет. И вдруг,
это, — прогорит. Словно даже свечка, в одну минуту истает. Либо
сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости. И пойдет,
это, книзу, да книзу, уже да хуже…
— По здешнему месту насчет дураков даже очень строго. Вроде как даже имением своим владеть недостойными почитаются… Сейчас,
это, или
сам от своей глупости прогорит, или унесет у него кто-нибудь…
— А так мы их понимаем, как есть они по всей здешней округе
самый вредный господин-с. Теперича, ежели взять их да еще господина Анпетова, так
это именно можно сказать: два сапога — пара-с!
—
Это тот Анпетов, который
сам пашет?
Собрали,
это, сход,
сами к нему вышли и зачали с стариками говорить: «Селение, говорят, у вас обширное, кабаков несть числа, а школы нет.
Опять и
это: «Всякий будто человек может
сам себе удовлетворение сделать» — где же
это видано! в каких бессудных землях-с! «Ах! думаю, далеконько вы, Валериан Павлыч, камешок-то забрасываете, да как бы
самим потом вытаскивать его не пришлось!» И сейчас же мне, сударь, после того мысль вошла.
Наказание, милая маменька, не есть что-либо самостоятельное.
Это не что иное, как естественное и неизбежное последствие
самого преступления — и ничего более.
Не потому должен быть наказан преступник, что
этого требует безопасность общества или величие закона, но потому, что об
этом вопиет
сама злая воля, служащая источником содеянного преступления. Она
сама настаивает на необходимости наказания, ибо в противном случае она не совершила бы всегоестественного круга, который обязывается совершить!
Преступление, оставленное без наказания, —
это недоговоренное слово,
это недоконченная мысль,
это недоносок, который осужден умереть при
самом рождении!
Священная
эта обязанность лежит, во-первых, на
самом законе, а во-вторых, на суде, который, однако ж, бессилен, если не подвигнут к тому инициативой прокурора.
И рядом с
этим поразительным зрелищем вы видите жалкую, бессильную стряпню адвоката, который надеется, что под действием его тлетворного дыхания
самое солнце правды утратит свою лучезарность!
Даже братец Григорий Николаич, который, как ты знаешь,
сам этой воли желал, доколе она не пришла, — и тот теперь смирился и говорит:"je crois que le knout ferait bien mieux leurs affaires!"[думаю, им куда лучше бы кнут! (франц.)]
— Я пришел к тому убеждению, что недостаточность результатов происходит оттого, что тут употребляются совсем не те приемы. Я не знаю, что именно нужно, но бессилие старых, традиционных уловок для меня очевидно. Они без пользы ожесточают злоумышленников, между тем как нужно, чтобы дело
само собой, так сказать, скользя по своей естественной покатости, пришло к неминуемому концу. Вот мой взгляд. Вы, мой друг, человек новый и современный — вы должны понять меня. Поэтому я решился поручить
это дело вам.
— И, сверх того, я убежден, что с помощью
этого ничтожного клочка бумаги, которому, по-видимому, придается такое узкое значение, можно, при некоторой ловкости, дойти до поразительнейших разветвлений и заключений! — продолжал я, увлекаясь больше и больше и даже незаметно для
самого себя переходя в запальчивость.
Но что еще оригинальнее: чиновникам министерства отчаяния присвояются двойные оклады жалованья против чиновников министерства оплодотворения на том основании, что первые хотя и бездействуют, но
самое это бездействие имеет настолько укоризненный характер, что требует усиленного вознаграждения.
Но, начертав себе
эту ligne de conduite, [линию поведения (франц.)] я, к сожалению,
сам не удержался на ней. Я был усерден и предан более, нежели требовалось…
Разве стоят того «Труды», чтоб по поводу их затевать недозволенные сборища и тратиться на извозчиков? — вот вопросы, которыми я задался, милая маменька, и на которые
сам себе дал ответ: нет,
это неспроста!
Я думал, что вы
сами наконец поймете все неприличие вашей настойчивости, но, к сожалению, даже
эта скромная надежда моя не оправдалась.
Убедившись в
этом, генерал, без сомнения,
сам поймет, чего он лишился, пренебрегши моими заслугами, и тогда мне останется только дать знать стороной, что и мое сердце не недоступно для раскаяния.