Неточные совпадения
Ежели нужно только „подождать“, то отчего же не „подождать“?» Все это до того резонно,
что так и кажется, будто кто-то
стоит и подталкивает сзади: подожди да подожди!
Мне кажется,
что оба решения, на которые указывает вопрос, одинаково
стоят на почве обуздания и различаются между собою лишь совершенно недоступною для меня диалектическою тонкостью.
Стоит только припомнить сказки о «почве» со всею свитою условных форм общежития, союзов и проч., чтобы понять,
что вся наша бедная жизнь замкнута тут, в бесчисленных и перепутанных разветвлениях принципа обуздания, из которых мы тщетно усиливаемся выбраться то с помощью устного и гласного судопроизводства, то с помощью переложения земских повинностей из натуральных в денежные…
Но я
стою на одном:
что частные вопросы не имеют права загромождать до такой степени человеческие умы, чтобы исключать вопросы общие.
Как бы то ни было, но принцип обуздания продолжает
стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до того незыблем,
что даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому ли, спрашивается, он так живуч, не потому ли о нем неудобно говорить,
что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
«
Что случилось? — в смущении спрашивает он себя, — не обрушился ли мир? не прекратила ли действие завещанная преданием общественная мудрость?» Но и мир, и общественная мудрость
стоят неприкосновенные и нимало не тронутые тем,
что в их глазах гибнет простец, которого бросила жена, которому изменил друг, у которого сосед отнял поле.
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит,
что возжаться тут не из
чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан одна усадьба кирпичом того
стоит. Леску тоже немало, покосы!
— Ну, конечно. А впрочем, коли по правде говорить:
что же такое Скачков? Ну,
стоит ли он того, чтоб его жалеть!
Я догадался,
что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! —
чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось,
что, несмотря на внешний закал, передо мною
стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…
— Да-с, но вы забываете,
что у нас нынче смутное время
стоит. Суды оправдывают лиц, нагрубивших квартальным надзирателям, земства разговаривают об учительских семинариях, об артелях, о сыроварении. Да и представителей нравственного порядка до пропасти развелось:
что ни шаг, то доброхотный ревнитель. И всякий считает долгом предупредить, предостеречь, предуведомить, указать на предстоящую опасность… Как тут не встревожиться?
— Ну, до этого-то еще далеко! Они объясняют это гораздо проще; во-первых, дробностью расчетов, а во-вторых, тем,
что из-за какого-нибудь гривенника не
стоит хлопотать. Ведь при этой системе всякий старается сделать все,
что может, для увеличения чистой прибыли, следовательно,
стоит ли усчитывать человека в том,
что он одним-двумя фунтами травы накосил меньше, нежели другой.
Стою, это, в дверях и вижу только одно:
что у них сидит наш крестьянин Лука Прохоров, по замечанию моему, самый то есть злейший бунтовщик.
Как видно, он ожидал,
что его позовут на вышку, потому
что, следом за ним, в нашу комнату вошло двое половых с подносами, из которых на одном
стояли графины с водкой, а на другом — тарелки с закуской.
Я раскрыл рот, чтобы заявить о моем раскаянии и заверить,
что его превосходительству
стоит только указать мне путь…
—
Что и говорить! Вот и у вас, сударь, головка-то беленька стала, а об стариках и говорить нечего. Впрочем, я на себя не пожалуюсь: ни единой во мне хворости до сей поры нет! Да
что же мы здесь
стоим! Милости просим наверх!
—
Постой,
что еще вперед будет! Площадь-то какая прежде была? экипажи из грязи народом вытаскивали! А теперь посмотри — как есть красавица! Собор-то, собор-то! на кумпол-то взгляни! За пятнадцать верст, как по остреченскому тракту едешь, видно! Как с последней станции выедешь — всё перед глазами, словно вот рукой до города-то подать! Каменных домов сколько понастроили! А ужо, как Московскую улицу вымостим да гостиный двор выстроим —
чем не Москва будет!
— Настоящая цена — христианская цена. Чтоб ни мне, ни тебе — никому не обидно; вот какая это цена! У тебя какая земля! И тебе она не нужна, и мне не нужна! Вот по этому самому мачтабу и прикладывай,
чего она
стоит!
—
Постой! погоди! как же насчет земли-то! берешь,
что ли, пять тысяч? — остановил меня Осип Иваныч и, обращаясь к сыну, прибавил: — Вот, занадельную землю у барина покупаю, пять тысяч надавал.
Я все-таки боюсь, и всякий раз, как приходится проходить мимо конторы нотариуса, мне кажется,
что у него на вывеске все еще
стоит прежнее:"Здесь стригут, бреют и кровь отворяют".
Через пять минут мы опять выехали на торную дорогу, с которой уже нельзя было своротить, потому
что по обеим ее сторонам
стояла сплошная стена высоких и толстых елей.
— Я тебе вот как скажу: будь я теперича при капитале — не глядя бы, семь тысяч за него дал! Потому
что, сейчас бы я первым делом этот самый лес рассертировал. Начать хоть со строевого… видел, какие по дороге деревья-то
стоят… ужастёенные!
Тележка загремела, и вскоре целое облако пыли окутало и ее, и фигуру деревенского маклера. Я сел на крыльцо, а Лукьяныч встал несколько поодаль, одну руку положив поперек груди, а другою упершись в подбородок. Некоторое время мы молчали. На дворе была тишь; солнце
стояло низко; в воздухе чуялась вечерняя свежесть, и весь он был пропитан ароматом от только
что зацветших лип.
Очень возможно,
что она думала,
что перед нею
стоит сам Тургенев, но я, разумеется, поспешил ее успокоить, назвав себя.
—
Что вы!
что вы! да Осип Иваныч обидится! Не те уж мы нынче,
что прежде были! — прибавил он, уже
стоя, мне на ухо.
— Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! — ведь я же! — Вы меня спросите,
что эти медали-то
стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал… а он с грибками да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь… Слава богу! сам от царя жалованье получаю… ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки, как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит! Да еще и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж он и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
Петенька Утробин на
чем свет
стоит раскостил папашину усадьбу.
Во-первых, Петенька был единственный сын и притом так отлично кончил курс наук и
стоял на такой прекрасной дороге,
что старик отец не мог без сердечной тревоги видеть, как это дорогое его сердцу чадо фыркает, бродя по лабиринту отчего хозяйства и нигде не находя удовлетворения своей потребности изящного.
Холодность эта мало-помалу перешла и на Агнушку, особливо с тех пор, как генерал, однажды
стоя у окна, увидал,
что Агнушка, озираясь, идет со скотного двора и что-то хоронит под фартуком.
Оказывалось,
что воплинская экономия, со всеми ее обезлесенными угодьями,
стоит много-много двадцать тысяч рублей; сверх того, оставалось еще одно выкупное свидетельство в десять тысяч рублей.
— Очень, очень приятно, — любезничал Петенька, между тем как Авдотья Григорьевна,
стоя перед ним с подносом в руках, кланялась и алела. — Да вы
что ж это, Авдотья Григорьевна, с подносом
стоите? Вы с нами присядьте! поговорим-с.
И я, значит, видючи,
что эта пустошь примерно не пять тысяч
стоит, а восемь, докладываю:"Не лучше ли, мол, ваше превосходительство, попридержаться до времени?"И коли-ежели при сем господин мне вторительно приказывает:"Беспременно эту самую пустошь чтоб за пять тысяч продать" — должен ли я господина послушаться?
— Выгодное — как не выгодное. Теперича, ежели мужика со всех сторон запереть, чтоб ему ни входу, ни выходу —
чего еще выгоднее! Да ведь расчет-то этот нужно тоже с умом вести, сосчитать нужно,
стоит ли овчинка выделки! Ну, а Григорий Александрыч не сосчитал, думал,
что штрафы-то сами к нему в карман полезут — ан вышло,
что за ними тоже походить надо!
Если его ограбят, он старается изловить грабителя, и буде изловит, то говорит:"
Стой! законами грабить не позволяется!"Если он сам ограбит, то старается схоронить концы в воду, и если ему это удастся, то говорит:"Какие такие ты законы для дураков нашел! для дураков один закон: учить надо!"И все кругом смеются: в первом случае смеются тому,
что дурака поймали, во втором — тому,
что дурака выучили.
Между тем как я предавался этим размышлениям, лошади как-то сами собой остановились. Выглянувши из тарантаса, я увидел,
что мы
стоим у так называемого постоялого двора, на дверях которого красуется надпись:"распивочно и навынос". Ямщик разнуздывает лошадей, которые трясут головами и громыхают бубенчиками.
Постой, думаю, я те уважу! я те в канаву вывалю!"А знаешь ли, говорю, Меропа Петровна,
что я тебя могу в канаву сейчас вывалить!"–"Не смеешь", — говорит.
—
Стой… да ты не загадывай вперед… экой ты, братец, непостоянной! Едем мы, это, городом, а я тоже парень бывалый, про кутузку-то слыхивал. Подъехали к постоялому, я ее, значит, за ручку, высаживаю… жду… И вдруг, братец ты мой, какую перемену слышу!"А
что, говорит, Иван, я здесь только ночь переночую, а завтра опять к себе в усадьбу — доставил бы ты меня!"
Чтобы определить их, нам
стоит только заглянуть вот в эту книгу (я поднимаю десятый том и показываю публике), и мы убедимся,
что владение, какими бы эпитетами мы ни сдобривали его, не только не однородно с собственностью, но даже исключает последнюю.
Мне
стоило бросить только один взгляд на эту даму, чтобы понять,
что тут есть что-нибудь неладное.
— Помилуйте!
что вы! да я на том
стою! В"нашей уважаемой газете"я только об этом и пишу!
Признаюсь, со стороны Тебенькова высказ этот был так неожидан,
что я некоторое время
стоял молча, словно ошибенный.
Я знал,
что для Тебенькова всего дороже в женщине — ее неведение и
что он
стоит на этой почве тем более твердо,
что она уже составила ему репутацию в глазах"наших дам". Поэтому я даже не пытался возражать ему на этом пункте.
Мой друг дрогнул. Я очень ясно прочитал на его лице,
что у него уж готов был вицмундир, чтоб ехать к князю Ивану Семенычу,
что опоздай я еще минуту — и кто бы поручился за то,
что могло бы произойти! Однако замешательство его было моментальное. Раскаяние мое видимо тронуло его. Он протянул мне обе руки, и мы долгое время
стояли рука в руку, чувствуя по взаимным трепетным пожиманиям, как сильно взволнованы были наши чувства.
Он дрогнул опять. Идея,
что вицмундир вычищен и
что затем
стоит только взять извозчика и ехать — видимо угнетала его. Но такова сила либерального прошлого,
что оно, даже ввиду столь благоприятных обстоятельств, откликнулось и восторжествовало.
Мы все, tant que nous sommes, [сколько нас ни на есть (франц.)] понимаем,
что первозданная Таутова азбука отжила свой век, но, как люди благоразумные, мы говорим себе: зачем подрывать то,
что и без того
стоит еле живо, но на
чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска с надписью: «Здесь начинается царство запретного»?
Но когда мы выходим из нашей келейности и с дерзостью начинаем утверждать,
что разговор об околоплодной жидкости есть единственный достойный женщины разговор — alors la police intervient et nous dit: halte-la, mesdames et messieurs! respectons la morale et n'embetons pas les passants par des mesquineries inutiles! [тогда вмешивается полиция и говорит нам: стойте-ка, милостивые государыни и милостивые государи! давайте уважать нравственность и не будем досаждать прохожим никчемными пустяками! (франц.)]
Вот лозунг, к которому пришла вся наша либеральная партия, et tant qu'elle restera dans ces convictions, la police n'aura rien а у redire! [и пока она будет на том
стоять, полиция ни в
чем не сможет ее упрекнуть (франц.)]
Одним словом, я до того увлеклась моими воспоминаниями,
что даже не заметила,
что Butor
стоит в дверях и во все горло хохочет.
P. S. Вчера, в то самое время, как я разыгрывал роли у Полины, Лиходеева зазвала Федьку и поднесла ему стакан водки. Потом спрашивала, каков барин? На
что Федька ответил:"Барин насчет женского полу — огонь!"Должно быть, ей это понравилось, потому
что сегодня утром она опять вышла на балкон и
стояла там все время, покуда я смотрел на нее в бинокль. Право, она недурна!"
Когда я думаю,
что об этом узнает Butor, то у меня холодеет спина. Голубушка! брось ты свою меланхолию и помирись с Butor'ом. Au fond, c'est un brave homme! [В сущности, он славный парень! (франц.)] Ведь ты сама перед ним виновата — право, виновата! Ну,
что тебе
стоит сделать первый шаг? Он глуп и все забудет! Не могу же я погибнуть из-за того только,
что ты там какие-то меланхолии соблюдаешь!
Через несколько минут на столе
стояло пять сортов варенья и еще смоквы какие-то, тоже домашнего изделия, очень вкусные. И
что всего удивительнее, нам действительно как-то веселее стало или, как выражаются крестьяне, поваднее. Я откинулся в угол на спинку дивана, ел варенье и смотрел на Машу. При огнях она казалась еще моложавее.