Неточные совпадения
Он
так благожелательно предостерегает меня от опасных увлечений — стало быть,
и впрямь я рискую услышать: «фюить!», если
не буду держать руки по швам.
Ежели нужно только „подождать“, то отчего же
не „подождать“?» Все это до того резонно, что
так и кажется, будто кто-то стоит
и подталкивает сзади: подожди да подожди!
Невольно приходит на мысль: если
так много спорят об укорачиваниях
и удлинениях принципа, то почему же
не перенести спор прямо на самый принцип?
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная)
не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое
и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
Это до
такой степени вздор, что даже мы, современные практики
и дельцы, отмаливающиеся от общих вопросов, как от проказы, — даже мы, сами того
не понимая, действуем
не иначе, как во имя тех общечеловеческих определений, которые продолжают теплиться в нас, несмотря на компактный слой наносного практического хлама, стремящегося заглушить их!
Как бы то ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до того незыблем, что даже говорить о нем
не всегда удобно.
Не потому ли, спрашивается, он
так живуч,
не потому ли о нем неудобно говорить, что около него ютятся
и кормятся целые армии лгунов?
С другой стороны, он никогда
не рассуждал
и о том, почему жизнь
так настойчиво подстрекает его на бунт против обуздания; ему сказали, что это происходит оттого, что «плоть немощна»
и что «враг силен», —
и он на слово поверил этому объяснению.
Он
не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги на бунтующую плоть;
не имеет
и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор, что вот как ни дрянна
и ни немощна плоть, а все-таки почему-нибудь да берет же она над тобою, «бодрым духом», верх.
Ясно, что при
такой обстановке совсем невозможно было бы существовать, если б
не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов
и море переплыть,
и с колокольни соскочить без всякой мысли о том, что из этого может произойти.
Такого рода метаморфозы вовсе
не редкость даже для нас; мы на каждом шагу встречаем мечущихся из стороны в сторону простецов,
и если проходим мимо них в недоумении, то потому только, что ни мы, ни сами мечущиеся
не даем себе труда формулировать
не только источник их отчаяния, но
и свойство претерпеваемой ими боли.
Ничто
не изменилось кругом, ничто
не прекратило обычного ликования,
и только он, злосчастный простец, тщетно вопиет к небу по делу о побеге его жены с юнкером, с тем самым юнкером, который при нем столько раз
и с
таким искренним чувством говорил о святости семейных уз!
Ужели зрелища этого бессильного отчаяния
не достаточно, чтоб всмотреться несколько пристальнее в эту спутанную жизнь? чтоб спросить себя: «Что же, наконец, скомкало
и спутало ее? что сделало этого человека
так глубоко неспособным к какому-либо противодействию? что поставило его в тупик перед самым простым явлением, потому только, что это простое явление вышло из размеров рутинной колеи?»
Допустим, однако ж, что жизнь какого-нибудь простеца
не настолько интересна, чтоб вникать в нее
и сожалеть о ней. Ведь простец — это незаметная тля, которую высший организм ежемгновенно давит ногой, даже
не сознавая, что он что-нибудь давит! Пусть
так! Пусть гибнет простец жертвою недоумений! Пусть осуществляется на нем великий закон борьбы за существование, в силу которого крепкий приобретает еще большую крепость, а слабый без разговоров отметается за пределы жизни!
Говоря по совести, оно
не только лишено какой бы то ни было согласованности, но все сплошь как бы склеено из кусочков
и изолированных теорий, из которых каждая питает саму себя, организуя
таким образом как бы непрекращающееся вавилонское столпотворение.
А между тем никто
так не нуждается в свободе от призраков, как простец,
и ничье освобождение
не может
так благотворно отозваться на целом обществе, как освобождение простеца.
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то
не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это
так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну,
и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт.
И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди,
и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю —
и дух вон.
Так оно колесом
и идет.
И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
— Нет, выгода должна быть, только птицы совсем ноне
не стало. А ежели
и есть птица,
так некормна, проестлива. Как ты ее со двора-то у мужичка кости да кожа возьмешь — начни-ка ее кормить, она самоё себя съест.
Некуда деваться,
не об чем думать, нечего жалеть,
не для чего жить — в
таком положении водка, конечно, есть единственное средство избавиться от тоски
и гнетущего однообразия жизни.
То же самое должно сказать
и о горохах.
И прежние мужицкие горохи были плохие,
и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный
и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще в народной памяти,
и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч
и таких горохов представит, каких
и во сне
не снилось помещикам!
Вы управляли чужим имением
и ничем
не воспользовались в ущерб своему доверителю, хотя имели
так называемые «случаи», «дела»
и т. п...
—
Так неужто ж Маргарита Ивановна так-таки ничего
и не даст?
—
И не даст. Потому, дурак, а дураков учить надо. Ежели дураков да
не учить,
так это что ж
такое будет! Пущай-ко теперь попробует, каково с сумой-то щеголять!
Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы
и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход
не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот я в стакан дышу, а коли захочется,
так и плюну, а ты будешь чай из него пить… дуррак!
— «Что же, говорю, Василий Порфирыч, условие
так условие, мы от условиев
не прочь: писывали!» Вот он
и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал; одно слово, все как следует.
Два месяца мучился я
таким манером —
так ничего
и не получил.
— Дурак! разиня! — объясняет жандарм стоящему перед ним растерявшемуся малому, — из-под ног мешок вытащили —
не чует!
Так вас
и надо! Долго еще вас, дураков, учить следует!
И капитал целее будет,
и пьян все одно будешь!» Словом сказать,
такое омерзение к иностранным винам внушили, что под конец он даже никакой другой посуды видеть
не мог — непременно чтоб был полштоф!
— Помилуйте! Скотина! На днях, это, вообразил себе, что он свинья:
не ест никакого корма, кроме как из корыта, — да
и шабаш! Да ежели этаких дураков
не учить,
так кого же после того
и учить!
— Ничего; даже похвалил. «Ты, говорит, дураком меня сделал —
так меня
и надо. Потому ежели мы дураков учить
не будем,
так нам самим на полку зубы класть придется».
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой
и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но
так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы
не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно,
и ручаюсь, что вы проведете время
не без пользы.
Но
не забудьте, что в настоящее время мы все живем очень быстро
и что вообще чиновничья мудрость измеряется нынче
не годами, а плотностью
и даже,
так сказать, врожденностью консервативных убеждений, сопровождаемых готовностью, по первому трубному звуку, устремляться куда глаза глядят.
Так именно
и поступили молодые преемники Держиморды. Некоторое время они упорствовали, но, повсюду встречаясь с невозмутимым «посмотри на бога!», — поняли, что им ничего другого
не остается, как отступить. Впрочем, они отступили в порядке. Отступили
не ради двугривенного, но гордые сознанием, что независимо от двугривенного нашли в себе силу простить обывателей.
И чтобы маскировать неудачу предпринятого ими похода, сами поспешили сделать из этого похода юмористическую эпопею.
Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые
не прощают, очень мало, да
и те вынуждены вести уединенную жизнь. Даже
таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая же часть прощает с пением
и танцами, прощает
и во все колокола звонит: вот, дескать, какой мы маскарад устроиваем!
Одним словом, никогда
не поступит
так, что потом
и не разберешь, соглядатай ли он или действительный вор
и заговорщик.
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх того, сухощав, непотлив
и обладает
так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок,
и потому усердие в нем очень часто извращается опасением быть побитым. Жид мог бы быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О голландцах, датчанах, шведах
и проч. ничего
не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда
не годен.
И таким образом проходят годы, десятки лет, а настоящих, серьезных соглядатаев
не нарождается, как
не нарождается
и серьезных бюрократов. Я
не говорю, хорошо это или дурно, созрели мы или
не созрели, но знаю многих, которые
и в этом готовы видеть своего рода habeas corpus.
— Однако, какая пропасть гнезд! А мы-то, простаки, ездим, ходим, едим, пьем, посягаем —
и даже
не подозреваем, что все эти отправления совершаются нами в самом,
так сказать, круговороте неблагонамеренностей!
— Занимаются они, по большей части, неблагонамеренностями, откуда происходит
и самое название: «неблагонамеренный». В частности же,
не по-дворянски себя ведут.
Так, например, помещик Анпетов пригласил нескольких крестьян, поселил их вместе с собою, принял их образ жизни (только он Лаферма папиросы курит, а они тютюн),
и сам наравне с ними обрабатывает землю.
— Все это возможно, а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи есть: сваха по дворянству
и сваха по купечеству. Вообразите себе, что сваха по дворянству вдруг начинает действовать, как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то
и тут. Мы привыкли представлять себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде карасей, или проводящим время в кругу любезных гостей —
и вдруг: первая соха! Неприлично-с!
Не принято-с! Возмутительно-с!
Живется этим ревнителям, правду сказать, довольно-таки холодно
и голодно, а к делу они никаким манером пристроиться
не могут.
— Отчет? А помнится, у вас же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков».
Так вот в этом самом выражении резюмируется программа всех моих отчетов, прошедших, настоящих
и будущих. Скажу даже больше: отчет свой я мог бы совершенно удобно написать в моей к — ской резиденции,
не ездивши сюда.
И ежели вы видите меня здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать мое присутствие.
Через минуту мы уже были на вышке, в маленькой комнате, которой стены были разрисованы деревьями на манер сада. Солнце в упор палило сюда своими лучами, но капитан
и его товарищ, по-видимому,
не замечали нестерпимого жара
и порядком-таки урезали, о чем красноречиво свидетельствовал графин с водкой, опорожненный почти до самого дна.
И вдруг оказывается, что он жив-живехонек, что каким-то образом он ухитрился ухватиться за какое-то бревнышко в то время, когда прорвало
и смыло плотину крепостного права, что он притаился, претерпел либеральных мировых посредников
и все-таки
не погиб.
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да
и какое уж его писанье!
и перо-то он
не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за того только
и держат, что предводителем был,
так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим —
и актец совершит.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил.
Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался —
и тот в здешний полк спустил.
Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были —
и тех всех до одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Нет,
так, по своей охоте ратуем. А впрочем,
и то сказать, горевые мы ратники! Вот кабы тузы-то наши козырные живы были — ну,
и нам бы поповаднее было заодно с ними помериться. Да от них, вишь, только могилки остались, а нам-то, мелкоте,
не очень
и доверяют нынешние правители-то!
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные —
и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один,
так и тот намеднись при всей публике
так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры,
не поверю! Это духовное-то лицо!
— Да, сударь, было-с, было наше времечко! — продолжал Терпибедов, словно
не слыша поповского замечания. —
Так вот
и вы родное гнездо посетить собрались? Дельно-с. Леску малую толику спустить-с, насчет пустошей распорядиться-с… пользительно-с!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь,
не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все одно, чью кровь ни сосать!»
Так нет,
и ему
не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо
не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!