Неточные совпадения
Никто не требует от
меня ни проектов, ни рефератов, ни даже присутствия
при праздновании годовщин, пятилетий, десятилетий и т. д.
Я жму руки пустоплясам всех партий и лагерей, и не только не чувствую
при этом никакой неловкости, но даже вполне убежден, что русский фрондёр, у которого нет ничего на уме, кроме «благих начинаний» (вроде, например, земских учреждений), иначе не может и поступать.
Я знаю все это, но и за всем тем — не только остаюсь
при этой дурной привычке, но и виновным в преднамеренном бездельничестве признать себя не могу.
Что должен
я ощутить
при виде этой благоговейной оторопи, если б даже в голове моей и вполне созрела потрясательная решимость агитировать страну по вопросу о необходимости ясного закона о потравах?
Я до такой степени привыкк ним, что, право, не приходит даже на мысль вдумываться, в чем собственно заключаются те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите
меня, что либеральнее: обуздывать ли человечество
при помощи земских управ или
при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь,
я не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой,
при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот
я в стакан дышу, а коли захочется, так и плюну, а ты будешь чай из него пить… дуррак!
Мы высыпаем на платформы и спешим проглотить по стакану скверного чая.
При последнем глотке
я вспоминаю, что пью из того самого стакана, в который, за пять минут до прихода поезда, дышал заспанный мужчина, стоящий теперь за прилавком, дышал и думал: «Пьете и так… дураки!» Возвратившись в вагон,
я пересаживаюсь на другое место, против двух купцов, с бородами и в сибирках.
Исправником
я лишь с недавнего времени, а прежде состоял
при старшем молодом человеке в качестве младшего молодого человека и, должно сознаться, блаженствовал, потому что обязанности мои были самые легкие.
Из внутренностей его, словно из пустого пространства, без всяких с его стороны усилий, вылетает громкий, словно лающий голос, — особенность, которая,
я помню, еще в детстве поражала
меня, потому что
при первом взгляде на его сухопарую, словно колеблющуюся фигуру скорее можно было ожидать ноющего свиста иволги, нежели собачьего лая.
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один, так и тот намеднись
при всей публике так и ляпнул: цифру
мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
— Ну, батя! что христианин-то он — это еще бабушка надвое сказала! Умница — это так! Из шельмов шельма — это
я и
при нем скажу! — отрекомендовал Терпибедов.
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно
я низкого звания человек, однако
при всем том так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на одной линии с мужиком идти! Помилуйте! одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.
Месяц тому назад
я уведомлял вас, что получил место товарища прокурора
при здешнем окружном суде. С тех пор
я произнес уже восемь обвинительных речей, и вот результат моей деятельности: два приговора без смягчающих вину обстоятельств;шесть приговоров, по которым содеянное преступление признано подлежащим наказанию, но с допущением смягчающих обстоятельств; оправданий — ни одного. Можете себе представить, в каком
я восторге!!
При старости лет моих,
я ко многому в жизни сделалась равнодушна, но по временам и
я не могу не содрогнуться!
— И, сверх того,
я убежден, что с помощью этого ничтожного клочка бумаги, которому, по-видимому, придается такое узкое значение, можно,
при некоторой ловкости, дойти до поразительнейших разветвлений и заключений! — продолжал
я, увлекаясь больше и больше и даже незаметно для самого себя переходя в запальчивость.
К довершению всего, неудача моя с быстротою молнии облетела все наше ведомство. Товарищи смотрят на
меня с двусмысленными улыбками и
при моем появлении шепчутся между собою. Вчера — зависть, сегодня — недоброжелательство и насмешки. Вот круг, в котором осуждена вращаться преданность…
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у
меня тут другой домок, чистый, был, да и в том тесно стало. Скоро пять лет будет, как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было.
При деньгах да не пожить? за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте;
я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
— Не говори ты этого, сударь, не греши! В семье ли человек или без семьи? Теперича
мне хоть какую угодно принцессу предоставь — разве
я ее на мою Анну Ивановну променяю! Спаси господи! В семью-то придешь — ровно в раю очутишься! Право! Благодать, тишина, всякий
при своем месте — истинный рай земной!
Скажу
я, например, что,
при неисправности подрядчика, военное ведомство может распорядиться насчет его залогов, а он вдруг растолкует, что
я армии и флоты отрицаю, основы потрясаю, авторитетов не признаю!
Поэтому
я призвал на помощь возможное
при подобных обстоятельствах гражданское мужество и воскликнул...
— Мы здесь живем в тишине и во всяком благом поспешении, — сказал он солидно, — каждый
при своем занятии находится.
Я, например,
при торговле состою; другой — рукомесло
при себе имеет; третий — от земли питается. Что кому свыше определено. Чтениев для нас не полагается.
Вот зрелище, которое ожидало
меня впереди и от присутствования
при котором
я охотно бы отказался, если б в последнее время
меня с особенною назойливостью не начала преследовать мысль, что надо, во что бы то ни стало, покончить…
Должно быть, и Лукьяныч угадал эту мысль, потому что лицо его, на минуту просветлевшее
при свидании со
мною, вдруг нахмурилось под влиянием недоброго предчувствия.
Очевидно, тут есть недоразумение, в существования которого много виноват т — ский исправник. Он призвал к себе подведомственных ему куроедов и сказал им:"Вы отвечаете
мне, что в ваших участках тихо будет!"Но
при этом не разъяснил, что читать книжки, не ходить в гости и вообще вести уединенную жизнь — вовсе не противоречит общепринятому понятию о"тишине".
Я удивляюсь даже, что Деруновы до такой степени скромны и сдержанны. Имей
я их взгляды на бунты и те удобства, которыми они пользуются для проведения этих взглядов,
я всякого бы человека, который
мне нагрубил или просто не понравился, со свету бы сжил. Писал бы да пописывал:"И
при сем, якобы армий совсем не нужно, говорил!"И наверное получил бы удовлетворение…
— Знатно, сударь, уснули! — приветствовал
меня Лукьяныч, когда
я,
при первом сильном толчке одноколки, очнулся, — даже кричали во сне. Крикнете:"Вор!" — и опять уснете!
При этой мысли
мне сделалось так скверно, что даже померещилось: не лучше ли бросить? то есть оставить все по-прежнему и воротиться назад?
Все это
я и прежде очень хорошо знал.
Я знал и то, что"дураков учить надо", и то, что"с суконным рылом"в калашный ряд соваться не следует, и то, что"на то в море щука, чтобы карась не дремал". Словом сказать, все изречения, в которых, как в неприступной крепости, заключалась наша столповая, безапелляционная мудрость. Мало того, что
я знал:
при одном виде избранников этой мудрости
я всегда чувствовал инстинктивную оторопь.
И теперь, как всегда,
я остаюсь
при своем славянском гостеприимстве и ничего другого не понимаю, кроме разговора по душе… со всяким встречным, не исключая даже человека, который вот-вот сейчас начнет
меня «облапошивать».
—
Я тебе вот как скажу: будь
я теперича
при капитале — не глядя бы, семь тысяч за него дал! Потому что, сейчас бы
я первым делом этот самый лес рассертировал. Начать хоть со строевого… видел, какие по дороге деревья-то стоят… ужастёенные!
Да, это было оно, это было «потрясение», и вот эти люди, которые так охотно бледнеют
при произнесении самого невинного из заклейменных преданием"страшных слов", — эти люди, говорю
я, по-видимому, даже и не подозревают, что рядом с ними, чуть ли не ими самими, каждый час, каждую минуту, производится самое действительное из всех потрясений, какое только может придумать человеческая злонамеренность!
— Горестей не имею — от этого, — ответил
я, и, не знаю отчего,
мне вдруг сделалось так весело, точно
я целый век был знаком с этою милою особою."Сколько тут хохоту должно быть, в этой маленькой гостиной, и сколько вранья!" — думалось
мне при взгляде на этих краснощеких крупитчатых «калегвардов», из которых каждый, кажется, так и готов был ежеминутно прыснуть со смеху.
Обращение это застало
меня совершенно впрасплох. Вообще
я робок с дамами; в одной комнате быть с ними — могу, но разговаривать опасаюсь. Все кажется, что вот-вот онаспросит что-нибудь такое совсем неожиданное, на что
я ни под каким видом ответить не смогу. Вот «калегвард» — тот ответит; тот, напротив,
при мужчине совестится, а дама никогда не застанет его врасплох. И будут онивместе разговаривать долго и без умолку, будут смеяться и — кто знает — будут, может быть, и понимать друг друга!
Признаюсь откровенно, в эту минуту
я именно только об этом и помнил. Но делать было нечего: пришлось сойти с ослов и воспользоваться гостеприимством в разбойничьем приюте. Первое, что поразило нас
при входе в хижину, — это чистота, почти запустелость, царствовавшая в ней. Ясное дело, что хозяева, имея постоянный промысел на большой дороге, не нуждались в частом посещении этого приюта. Затем, на стенах было развешано несколько ружей, которые тоже не предвещали ничего доброго.
Поели, надо ложиться спать.
Я запер дверь на крючок и, по рассеянности, совершенно машинально потушил свечку. Представьте себе мой ужас! — ни у
меня, ни у Легкомысленного ни единой спички! Очутиться среди непроглядной тьмы и
при этом слышать, как товарищ, без малейшего перерыва, стучит зубами! Согласитесь, что такое положение вовсе не благоприятно для"покойного сна"…
При этом перечислении
меня так и подмывало спросить:"Ну, а вы? что вы получаете?"Само собою разумеется, что
я, однако ж, воздержался от этого вопроса.
— Да, да, да! то-то вот все мы, бесу смущающу, умствовать дерзновение имеем! И предполагаем, и планы строим — и всё на песце. Думалось вот: должны оставаться рабы, а вдруг воспоследовало благочестивейшего государя повеление: не быть рабам!
При чем же, скажи ты
мне, предположения и планы-то наши остались? Истинно говорю: на песце строим!
— Ну да! вот это прекрасно!
Я — виноват!
Я — много требовал!
Я!! Je vous demande un peu! [Прошу покорно! (франц.)] А впрочем,
я знал зараньше, что у вас есть готовое оправдание!
Я — должен был жить на хлебе и воде!
Я — должен был рисковать своею карьерой!
Я — должен был довольствоваться ролью pique-assiette'a [прихлебателя (франц.)]
при более счастливых товарищах! Вы это,конечно, хотите сказать?
И
я, значит, видючи, что эта пустошь примерно не пять тысяч стоит, а восемь, докладываю:"Не лучше ли, мол, ваше превосходительство, попридержаться до времени?"И коли-ежели
при сем господин
мне вторительно приказывает:"Беспременно эту самую пустошь чтоб за пять тысяч продать" — должен ли
я господина послушаться?
Если мое дело обставлено прочно, если
я не лишен дара противопоставлять выводам моего противника другие, еще более логичные выводы, и если,
при этом,
я умею одни обстоятельства оставить в тени, а на другие бросить яркий свет —
я заранее могу быть уверен, что дело мое будет выиграно.
—
Я не говорю:"нет истины";
я говорю только:"нет безотносительнойистины". Если угодно,
я поясню вам это примером. Недавно у
меня на руках было одно дело по завещанию. Купец отказал жене своей имение, но
при этом употребил в завещании следующее выражение:"жене моей, такой-то, за ее любовь, отказываю в вечное владението-то и то-то". Как, по вашему мнению, следует ли считать жену покойного собственницей завещанного имения?
— Собственность! — ответил он докторальным тоном, — но кто же из нас может иметь сомнение насчет значения этого слова! Собственность — это краеугольный камень всякого благоустроенного общества-с. Собственность — это объект, в котором человеческая личность находит наиудобнейшее для себя проявление-с. Собственность — это та вещь,
при несуществовании которой человеческое общество рисковало бы превратиться в стадо диких зверей-с.
Я полагаю, что для «деточек» этих определений совершенно достаточно!
Я не жил в то время, а реял и трепетал
при звуках: «гласность»,"устность","свобода слова","вольный труд","независимость суда"и т. д., которыми был полон тогдашний воздух.
— Извините
меня, маменька, но
мне кажется, что все это только фантазии ваши, и напрасно вы с этим делом обратились ко
мне ("это она Федьке весь капитал-то
при жизни еще передать хочет!" — шевельнулось у него в голове)! Вы лучше обратились бы к Сенечке: он на эти дела мастер; он и пособолезновал бы с вами, и натолковался бы досыта, и предположений бы всяких наделал!
— А капитал, друг мой, Сенечка!
я тебе
при жизни из рук в руки передам… Только успокой ты мою старость! Дай ты
мне,
при моих немощах, угодникам послужить! Лета мои пришли преклонные, и здоровье уж не то, что прежде бывало…
— Да что вы, взбесились, что ли? все по зонтику привезли! — напустилась на него Марья Петровна
при виде новой прибавки к коллекции зонтиков, уже лежавшей на столе, — смеяться, что ли, ты надо
мной вздумал?
Но
при этом он посмотрел на
меня, как только онодин умел смотреть…
Я удивляюсь, что Полина даже настолько себе позволила, сколько она высказала
при том случайном свидании, которое ты описываешь.
Целуют
меня беспрестанно — cela devient presque degoutant. [это становится почти невыносимым (франц.)]
Мне говорят «ты»,
мне,
при каждом свидании, суют украдкой в руку записочки, написанные точь-в-точь по образцу и подобию твоих писем (у
меня их, в течение двух месяцев, накопились целые вороха!). Одним словом, есть все материалы для поэмы, нет только самой поэмы.
Когда
я вошел в гостиную,
я сейчас же заметил, что ее не было… Полковник что-то рассказывал, но
при моем появлении вдруг все смолкло. Ничего не понимая,
я подошел к хозяину, но он не только не подал
мне руки, но даже заложил обе свои руки назад.