Неточные совпадения
— Пустое дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он в него не заглядывал, а лесок ничего, хоть на какую угодно стройку гож! —
да болотце десятин с сорок.
Ну, он и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с этим дерьмом возжаться!» Взял
да и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в одном месте клочок, в другом клочок.
Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут не из чего. Взял
да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
— Истинно. Прежде всё русским сдавали,
да, слышь, безо времени рыбу стали ловить, —
ну, и выловили всё. Прежде какие лещи водились, а нынче только щурята
да голавль.
Ну, и отдали Иван Карлычу.
—
Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит. И у него своя фабричка была подле Адам Абрамычевой; и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста
да мы-ста,
да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем делом заправляет — оба друг дружкой не нахвалятся.
— Немец — он умный. Он из пятиалтынного норовит целковых наделать.
Ну, и знает тоже. Землю-то он сперва пальцем поковыряет
да на языке попробует, каков у ней скус. А мы до этого не дошли… Просты.
—
Ну, вот изволите видеть. А Петру Федорычу надо, чтоб и недолго возжаться, и чтоб все было в сохранности. Хорошо-с. И стал он теперича подумывать, как бы господина Скачкова от приятелев уберечь. Сейчас, это, составил свой плант, и к Анне Ивановне — он уж и тогда на Анне-то Ивановне женат был.
Да вы, чай, изволили Анну-то Ивановну знавать?
— Помилуйте! за что же-с! Вот если б Иван Гаврилыч просил или господин Скачков —
ну, тогда дело другое! А то просит человек основательный, можно сказать, солидный…
да я за честь…
—
Да… народ нынче!
Да ведь и Бакулин-то прост!
ну, как-таки так? — замечает другая сибирка.
— Какой уж прост! Прямо надо сказать: дурак! Ни он пошутить, ни представить что-нибудь…
ну, и выгнали! И за дело, сударыня! Потому ежели дураков
да не учить…
Рассудите сами, какой олимпиец не отступит перед этою беззаветною наивностью? «Посмотри на бога!» — шутка сказать! А
ну, как посмотришь,
да тут же сквозь землю провалишься! Как не смутиться перед этим напоминанием, как не воскликнуть: «Бог с вами! живите, множитесь и наполняйте землю!»
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за одним столом другой господин чай пьет.
Ну, вы и смотрите на него, и разговариваете с ним просто, как с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает.
Да и какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем был, так купцы на него смотреть ходят.
Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Нет, так, по своей охоте ратуем. А впрочем, и то сказать, горевые мы ратники! Вот кабы тузы-то наши козырные живы были —
ну, и нам бы поповаднее было заодно с ними помериться.
Да от них, вишь, только могилки остались, а нам-то, мелкоте, не очень и доверяют нынешние правители-то!
— Он самый-с. В земстве-с, да-с. Шайку себе подобрал… разночинцев разных… все места им роздал, —
ну, и держит уезд в осаде. Скоро дождемся, что по большим дорогам разбойничать будут. Артели, банки, каммуны… Это дворянин-с! Дворянин, сударь, а какими делами занимается!
Да вот батюшка лучше меня распишет!
—
Ну,
да, подслушивали. Вот это самое подслушиванием и называется. Ведь вы же сами сейчас сказали, что даже не успели «потрафить», как господин Парначев отворил дверь? Стало быть…
— По здешнему месту эти концы очень часто, сударь, бывают. Смотришь, это, на человека: растет, кажется…
ну, так растет! так растет! Шире
да выше, краше
да лучше, и конца-краю, по видимостям, деньгам у него нет. И вдруг, это, — прогорит. Словно даже свечка, в одну минуту истает. Либо сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости. И пойдет, это, книзу,
да книзу, уже
да хуже…
— Что жалеть-то! Вони
да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был,
да и в том тесно стало. Скоро пять лет будет, как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах
да не пожить? за это и люди осудят!
Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
—
Да?
ну, это, конечно, усовершенствование немаловажное…
Прежде и я по зернышку клевал,
ну, а потом вижу люди горстями хватают, — подумал:"Не все же людям, и нам, может, частица перепадет!"
Да об этом после!
—
Да ведь на грех мастера нет. Толковал он мне много,
да мудрено что-то. Я ему говорю:"Вот рубль — желаю на него пятнадцать копеечек получить". А он мне:"Зачем твой рубль? Твой рубль только для прилику, а ты просто задаром еще другой такой рубль получишь!"
Ну, я и поусомнился. Сибирь, думаю. Вот сын у меня, Николай Осипыч, — тот сразу эту механику понял!
—
Ну,
да, армия… конечно! армия! Представьте, я и не подумал!
— А я так денно и нощно об этом думаю! Одна подушка моя знает, сколь много я беспокойств из-за этого переношу!
Ну,
да ладно. Давали христианскую цену — не взяли, так на предбудущее время и пятидесяти копеек напроситесь. Нет ли еще чего нового?
— Теперь, брат, деревню бросить надо! — говорили другие, — теперь там целая стена сердцеведцев образовалась. Смотрят, уставив брады,
да умозаключают каждый сообразно со степенью собственной невежественности! Чем больше который невежествен, тем больше потрясений и подкопов видит. Молви ты в присутствии сердцеведца какое-нибудь неизвестное ему слово —
ну, хоть «моветон», что ли — сейчас"фюить!", и пошла писать губерния.
И вдруг прорвется нотка…
ну, смеется эта нотка,
да и всё тут!
—
Да все то же. Вино мы с ним очень достаточно любим.
Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь
да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей.
Ну,
да ведь и вы писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
—
Да, сударь, всякому люду к нам теперь ходит множество. Ко мне — отцы, народ деловой, а к Марье Потапьевне — сынки наведываются.
Да ведь и то сказать: с молодыми-то молодой поваднее, нечем со стариками. Смеху у них там…
ну, а иной и глаза таращит — бабенке-то и лестно, будто как по ней калегвардское сердце сохнет! Народ военный, свежий, саблями побрякивает — а время-то, между тем, идет
да идет. Бывают и штатские,
да всё такие же румяные
да пшеничные — заодно я их всех «калегвардами» прозвал.
—
Ну, к Марье Потапьевне так к Марье Потапьевне! А у ней соскучитесь, так с Иваном Иванычем займетесь. Иван Иваныч! вот, братец, гость тебе! Займи!
да смотри, чтоб не соскучился!
Да чаю им,
да по питейной части чтоб неустойки не было! Милости просим, сударь!
— Нельзя, сударь, нрав у меня легкий, — онзнает это и пользуется. Опять же земляк, кум, детей от купели воспринимал — надо и это во внимание взять. Ведь он, батюшка, оболтус оболтусом, порядков-то здешних не знает: ни подать, ни принять —
ну, и руководствуешь. По его, как собрались гости, он на всех готов одну селедку выставить
да полштоф очищенного!
Ну, а я и воздерживай. Эти крюшончики
да фрукты — ктообо всем подумал? Я-с! А кому почет-то?
—
Ну, он самый и есть… мужчина! У нас, батюшка, нынче все дела полюбовным манером кончаются. Это прежде онлют был, а нынче смекнул, что без огласки
да потихоньку не в пример лучше.
— А знаете ли что! Ведь я это семейство до сих пор за образец патриархальности нравов почитал. Так это у них тихо
да просто…
Ну, опять и медалей у него на шее сколько! Думаю: стало быть, много у этого человека добродетелей, коли начальство его отличает!
—
Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! — ведь я же! — Вы меня спросите, что эти медали-то стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал… а он с грибками
да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь… Слава богу! сам от царя жалованье получаю…
ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки, как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит!
Да еще и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж он и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
— Сбыт мы найдем.
Да.
Ну, а как у вас обрабатывают хмель? прессуют?
—
Ну,
да; вот в Англии, например, там хмель прессуют и в этом виде снабжают все рынки во всех частях света… Да-с, батюшка! вот это так страна! Во всех частях света — всё английский хмель! Да-с, это не то, что мы-с!
— Это насчет того, чтобы перенять, что ли-с? Ваше сиятельство! помилуйте!
да покажите хоть мне! Скажите:"Сделай, Антон Верельянов, вот эту самую машину…
ну, то есть вот как!"с места, значит, не сойду, а уж дойду и представлю!
—
Ну да. А впрочем, я ведь один… Прискорбно это… Трудно, батюшка, трудно!
—
Ну да, вот этого-то я и хочу. Сам видишь, как я живу. Усадьба — не достроена; в сад войдешь — сухие прутья
да ямы из-под овинов…
—
Ну, дачка у вас, ваше превосходительство! — восхищался он, — такая дачка! такая дачка! И коли-ежели эту самую дачу
да к рукам — и господи боже мой!
Как-то вдруг вырвалось из уст его восклицание:"
Ну, вот!
ну,
да!
ну,"он"!
—
Ну, это-то он, положим, от себя присочинил, а все-таки… Знаете ли что? потормошите-ка вы Антона Валерьяновича вашего,
да и махнем… а я бы вам всё показал!
— Выгодное — как не выгодное. Теперича, ежели мужика со всех сторон запереть, чтоб ему ни входу, ни выходу — чего еще выгоднее!
Да ведь расчет-то этот нужно тоже с умом вести, сосчитать нужно, стоит ли овчинка выделки!
Ну, а Григорий Александрыч не сосчитал, думал, что штрафы-то сами к нему в карман полезут — ан вышло, что за ними тоже походить надо!
—
Ну,
да представь, однако! Все только палка
да палка — это даже безнравственно! Должноже когда-нибудь это кончиться! Что ж будет, если палку, наконец, сократят?
— А был тут помещик… вроде как полоумненький. Женился он на ней,
ну, и выманила она у него векселей,
да из дому и выгнала. Умер ли, жив ли он теперь — неизвестно, только она вдовой числится. И кто только в этой усадьбе не отдыхал — и стар и млад! Теперь на попа сказывают…
— Талалыкина господина. Он у нас в те поры, как наши в Крыму воевали, предводителем был
да сапоги для ополчения ставил. Сам поставщик, сам и приемщик.
Ну, и недоглядел, значит, что подошвы-то у сапогов картонные!
—
Ну,
да уж это само собой. Умеешь денежки брать — умей и шпаги глотать! не прогневайся! — бесцеремонно вмешивается один из депутатов по части истребления вредных мыслей.
—
Ну, батенька, про юридическое или там другое развитие вы нам не рассказывайте! Знаем мы вас, мудрецов! Не там подписал"к сему"
да не на той гербовой бумаге подал… вот тебе и юридическое развитие!
— Признаться, я тогда же подумал:"Не прогадай, mon cher! [дорогой мой! (франц.)] как бы не пришлось тебе пить за здоровье приезжающего…"
ну,
да это так, к слову…
— Прост-то прост. Представьте себе, украдется как-нибудь тайком в общую залу,
да и рассказывает, как его Бобоша обделала! И так его многие за эти рассказы полюбили, что даже потчуют. Кто пива бутылку спросит, кто графинчик, а кто и шампанского.
Ну, а ей это на руку: пускай, мол, болтают, лишь бы вина больше пили! Я даже подозреваю, не с ее ли ведома он и вылазки-то в общую залу делает.
А
ну, как он вдруг, пользуясь сим случаем, возьмет
да и повернет оглобли?