Неточные совпадения
Очень возможно, что я ошибаюсь, но мне кажется, что все эти частные попытки, направленные или к тому, чтобы на вершок укоротить принцип обуздания, или к тому, чтобы на вершок удлинить его,
не имеют никакого существенного значения.
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе
очень полезная)
не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
—
Очень уж вы, сударь, просты! — утешали меня мои м — ские приятели. Но и это утешение действовало плохо. В первый раз в жизни мне показалось, что едва ли было бы
не лучше, если б про меня говорили: «Вот молодец! налетел, ухватил за горло — и делу конец!»
Но
не забудьте, что в настоящее время мы все живем
очень быстро и что вообще чиновничья мудрость измеряется нынче
не годами, а плотностью и даже, так сказать, врожденностью консервативных убеждений, сопровождаемых готовностью, по первому трубному звуку, устремляться куда глаза глядят.
Я думаю, что наше бывшее взяточничество (с удовольствием употребляю слово «бывшее» и даже могу удостоверить, что двугривенных ныне воистину никто
не берет)
очень значительное содействие оказало в этом смысле.
Что он
очень хорошо знает, какую механику следует подвести, чтоб вы в одну минуту перестали существовать, — в этом, конечно, сомневаться нельзя; но, к счастью, он еще лучше знает, что от прекращения чьего-либо бытия
не только для него, но и вообще ни для кого ни малейшей пользы последовать
не должно.
Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые
не прощают,
очень мало, да и те вынуждены вести уединенную жизнь. Даже таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая же часть прощает с пением и танцами, прощает и во все колокола звонит: вот, дескать, какой мы маскарад устроиваем!
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх того, сухощав, непотлив и обладает так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие в нем
очень часто извращается опасением быть побитым. Жид мог бы быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О голландцах, датчанах, шведах и проч. ничего
не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда
не годен.
Ведь пошлость
не всегда ограничивается одним тем, что оскорбляет здравый человеческий смысл; в большинстве случаев она вызывает, кроме того, и
очень резкие поползновения к прозелитизму.
—
Не понравился, батя!
не понравился наш осётрик господину молодому исправнику! Что ж, и прекрасно!
Очень даже это хорошо-с! Пускай Васютки мерзавцами нас зовут! пускай своих гусей в наших палисадниках пасут! Теперь я знаю-с. Ужо как домой приеду — сейчас двери настежь и всех хамов созову. Пасите, скажу, подлецы! хоть в зале у меня гусей пасите! Жгите, рубите, рвите! Исправник, скажу, разрешил!
— Помилуйте! позвольте вам доложить! как же нам-то
не знать! Всей округе довольно известно. Конечно, они себя берегут и даже, как бы сказать,
не всякому об себе высказывают; однако и из прочиих их поступков
очень достаточно это видно.
Не знаю, так ли объяснил братец (он у нас привык обо всем в ироническом смысле говорить, за что и по службе успеха
не имел), но ежели так, то, по-моему, это
очень хорошо.
Зная твое доброе сердце, я
очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире
не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Благородные твои чувства, в письме выраженные,
очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где, как тебе известно, все мы странники, и ни один волос с головы нашей
не упадет без воли того, который заранее все знает и определяет!
Много пришлось выслушать дерзких выходок и
очень непрозрачных намеков, но терпение и особого рода выдержка и в этих трудных обстоятельствах
не оставили меня.
P. S. Адвокат Ерофеев третьего скопца заманил и сорвал с него какую-то совсем уж баснословную сумму. Слышно, что он пятипроцентные бумаги на бирже скупает. Как хотите, а он
не только
не дурак, каким его многие почитают, но, по-моему, даже
очень умен".
Это человек ума
очень обширного, и ежели умеет сыскать полезного для себя скопца, то
не потому, что они, как грибы, в Петербурге растут, а потому, что у него есть особенная к этому предмету склонность.
— По правде сказать, невелико вам нынче веселье, дворянам.
Очень уж оплошали вы. Начнем хоть с тебя: шутка сказать, двадцать лет в своем родном гнезде
не бывал!"Где был? зачем странствовал?" — спросил бы я тебя — так сам, чай, ответа
не дашь! Служил семь лет, а выслужил семь реп!
— И лесами подобрались — дрова в цене стали. И вино — статья полезная, потому — воля. Я нынче фабрику миткалевую завел:
очень уж здесь народ дешев, а провоз-то по чугунке
не бог знает чего стоит! Да что! Я хочу тебя спросить: пошли нынче акции, и мне тоже предлагали, да я
не взял!
Все это я и прежде
очень хорошо знал. Я знал и то, что"дураков учить надо", и то, что"с суконным рылом"в калашный ряд соваться
не следует, и то, что"на то в море щука, чтобы карась
не дремал". Словом сказать, все изречения, в которых, как в неприступной крепости, заключалась наша столповая, безапелляционная мудрость. Мало того, что я знал:при одном виде избранников этой мудрости я всегда чувствовал инстинктивную оторопь.
— У меня, ваше благородие, по здешней округе
очень знакомства довольно. Хорошие господа доверяют мне, а
не то чтобы что! Ну, и купцы тоже: и в Р., и в К., и в Т.
— Наша должность, ваше благородие, осмелюсь вам доложить, даже
очень довольно строгая. Смотрите, примерно, теперича хоть вы, или другой кто: гуляет, мол, Федор, в баклуши бьет! А я, между прочим, нисколько
не гуляю, все промежду себя обдумываю. Как, значит, кому угодить и кому что, к примеру, требуется. Все это я завсегда на замечании держать должен. К примеру, хошь бы такой случай: иной купец сам доходит, а другой — через прикащиков.
— А помнится, вы
не очень-то Петербург долюбливали? По делам?
— Да все то же. Вино мы с ним
очень достаточно любим. Да
не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну, да ведь и вы писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
Генеральская усадьба имеет вид
очень странный, чтоб
не сказать загадочный. Она представляет собой богатую одежду, усеянную множеством безобразных заплат. Дело в том, что она соединила в себе два элемента: старую усадьбу, следы которой замечаются и теперь, в виде незаровненных ям и разбросанных кирпичей и осколков бутового камня, и новую усадьбу, с обширными затеями, оставшимися, по произволению судеб, недоконченными.
Конечно, это было спокойствие
очень однообразное, которое скоро бы надоело генералу, несмотря ни на какие ухищрения Стрелова, если б
не нашлось подходящего предмета, который вполне поглотил все внимание старика.
Прочитав это письмо, генерал окончательно поник головой. Он даже по комнатам бродить перестал, а сидел,
не вставаючи, в большом кресле и дремал. Антошка
очень хорошо понял, что письмо Петеньки произвело аффект, и сделался еще мягче, раболепнее. Евпраксея, с своей стороны, прекратила неприступность. Все люди начали ходить на цыпочках, смотрели в глаза, старались угадать желания.
— Обманом! а кто виноват! Вы, вы и вы! Зачем вы подписываете бумаги,
не читая? а? На Иону понадеялись? а? И хотите, чтоб этим
не пользовались люди, у которых практический смысл — всё? Mais vous etes donc bien naif, mon pere! [Уж
очень вы наивны, отец! (франц.)]
Он даже
не был особенно богат, и я
очень хорошо помню, что соседи удивлялись, каким образом Григорий Александрыч от каких-нибудь ста душ мог так роскошествовать.
— Нельзя сказать, чтоб
очень. Намеднись один мужичок при мне ему говорит:"Ты, говорит, Григорий Александрыч, нече сказать, нынче парень отменный стал,
не обидчик,
не наругатель,
не что; а прежнее-то, по-твоему, как?"–"А прежнее, говорит, простить надо!"
— Хрисанф Петрович господин Полушкин-с? — Да у Бакланихи, у Дарьи Ивановны, приказчиком был — неужто ж
не помните! Он еще при муже именьем-то управлял, а после, как муж-то помер, сластить ее стал. Только до денег
очень жаден. Сначала тихонько поворовывал, а после и нахалом брать зачал. А обравши, бросил ее. Нынче усадьбу у Коробейникова, у Петра Ивановича, на Вопле на реке, купил, живет себе помещиком да лесами торгует.
Да, Хрисашка еще слишком добр, что он только поглядывает на твою кубышку, а
не отнимает ее. Если б он захотел, он взял бы у тебя всё: и кубышку, и Маремьяну Маревну на придачу. Хрисашка! воспрянь — чего ты робеешь! Воспрянь — и плюнь в самую лохань этому идеологу кубышки! Воспрянь — и бери у него все: и жену его, и вола его, и осла его — и пусть хоть однажды в жизни он будет приведен в необходимость представить себе,что у него своегоили ничего, или
очень мало!
— Ловки уж
очень они стали! — объясняет Софрон Матвеич, — прежде хоть кардону
не жалели, а нынче и кардону жаль стало: думали, вовсе без подошвы сойдет! Ан и
не угадали!
Но, с другой стороны, я
очень хорошо понимаю, что на дело моей доверительницы можно, было взглянуть и с иной точки зрения (поощренный успехом, адвокат до того разыгрался, что с самою любезною откровенностью, казалось, всем и каждому говорил:"Я шалопай
очень разносторонний, господа! я и
не такие штуки проделать согласен!").
— Вы, мой любезнейший друг, — человек
очень добрый, но никогда никакой карьеры
не достигнете! — Потому что вы есть"красный"!
Но в то же время он малый зоркий и
очень хорошо понимает, что будущее еще
не ускользнуло от него.
Да
очень ясно, что было бы! Было бы то, что есть и теперь, а именно, что, в качестве либерала и русского Гамбетты, я был бы обязан ходить по"умным вечерам"и выслушивать безнадежные:"ах, кабы позволили!"да"
не доказали ли телеграфистки?"и т. д.
Хотя и несомненно, что он повздорил с князем Иваном Семенычем — это с его стороны был
очень замечательный гражданский подвиг! — но кто же знает, что он
не тоскует по этой размолвке?
Система моя
очень проста: никогда ничего прямо
не дозволять и никогда ничего прямо
не воспрещать.
Я сам
не дорого ценю эту первозданную азбуку и
очень хорошо понимаю, что стоит ткнуть в нее пальцем — и она развалится сама собой.
Сановники faisaient leur tournee de matin, [занимались утренним моционом (франц.)] и некоторые из них
очень мило вставляли в глаз стеклышко и
не без приятности фредонировали: «J'ai un pied qui r'mue!» [У меня ноги пускаются в пляс! (франц.)]
Марья Петровна — женщина
очень почтенная: соседи знают ее за чадолюбивейшую из матерей, а отец Павлин, местный сельский священник и духовник Марьи Петровны, даже всенародно однажды выразился, что душа ее всегда с благопоспешением стремится к благоутешению ближнего, а десница никогда
не оскудевает благоготовностью к благоукрашению храмов божиих.
Я
не читал сочиненных Сенечкою проектов, но, признаюсь,
очень хотел бы почитать их.
И в наружности, и в манерах его прежде всего поражала
очень милая смесь откровенной преданности с застенчивою почтительностью; сверх того, он имел постоянно бодрый вид, а когда смотрел в глаза старшим, то взгляд его так отливал доверчивостью и признательностью, что старшие, в свою очередь,
не могли оторвать от него глаз и по этой причине называли его василиском благонравия.
Вообще Сенечка мог дерзать в будущем
очень далеко, и хотя предположений своих по этому предмету
не высказывал, но я знаю, что и он был
не чужд мечтаний.
Хоть Марье Петровне до всего этого было
очень мало дела, потому что она и
не желала, чтоб дети у ней в доме чем-нибудь распоряжались, однако она и на конюшне, бывало, вспомнит, что вот «Сенька-фатюй» теперь перед зеркалом гримасы строит, и даже передернет ее всю при этом воспоминанье.
Поговаривают, будто он пользуется значительными успехами у дам; тем
не менее он ведет себя
очень осторожно; историй, которые могли бы его скомпрометировать, никогда
не имел и, как видно, предпочитает обделывать свои дела полегоньку.
Мало-помалу, однако ж, Марья Петровна успокоилась. Она
очень хорошо понимала, что весь этот разговор
не что иное, как представление, да, сверх того, понимала и то, что и Митенька знает, что все это представление; но такова уже была в ней потребность порисоваться и посекретничать, что
не могла она лишить себя этого удовольствия, несмотря на то что оно, очевидно,
не достигало своей цели.
–"Сыну моему Семену — село Вырыпаево с деревнями, всего триста пятьдесят пять душ; второе, сыну моему Дмитрию — село Последово с деревнями, да из вырыпаевской вотчины деревни Манухину, Веслицыну и Горелки, всего девятьсот шестьдесят одну душу…" — Марья Петровна остановилась и взглянула на Митеньку: ей
очень хотелось, чтоб он хоть ручку у ней поцеловал, но тот даже
не моргнул глазом. — Да что ж ты молчишь-то! что ты, деревянный, что ли! — почти крикнула она на него.
Домой я захожу на самое короткое время, чтоб полежать, потянуться, переодеться и поругаться с Федькой, которого, entre nous soit dit, [между нами говоря (франц.)] за непотребство и кражу моих папирос, я уже три раза отсылал в полицию для «наказания на теле» (сюда еще
не проникла «вольность», и потому здешний исправник
очень обязательно наказывает на теле, если знает, что его просит об этом un homme comme il faut). [порядочный человек (франц.)]