Неточные совпадения
А
так как, в ожидании, надобно
же мне как-нибудь провести время, то я располагаюсь у себя в кабинете и выслушиваю,
как один приятель говорит: надо обуздать мужика, а другой: надо обуздать науку.
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту,
как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них один и тот
же, что вся разница в том, что один делает руладу вверх, другой
же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Иногда кажется: вот вопрос не от мира сего, вот вопрос, который ни с
какой стороны не может прикасаться к насущным потребностям общества, — для чего
же, дескать, говорить о
таких вещах?
Это ревнители тихого разврата, рыцари безделицы, показывающие свои патенты лишь
таким же рыцарям,
как и они, посетители «отдельных кабинетов», устроиватели всевозможных комбинаций на основании правила: «И волки сыты, и овцы целы», антреметтёры высшей школы, политические и нравственные кукушки, потихоньку кладущие свои яйца в чужие гнезда, при случае — разбойники, при случае — карманные воришки.
Нельзя себе представить положения более запутанного,
как положение добродушного простеца, который изо всех сил сгибает себя под игом обуздания и в то
же время чувствует, что жизнь на каждом шагу
так и подмывает его выскользнуть из-под этого ига.
Он не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги на бунтующую плоть; не имеет и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор, что вот
как ни дрянна и ни немощна плоть, а все-таки почему-нибудь да берет
же она над тобою, «бодрым духом», верх.
— Отчего
же у него
так запущено? — удивляетесь вы, уже безотчетно подчиняясь какому-то странному внушению, вследствие которого выражения «немец» и «запущенность» вам самим начинают казаться несовместимыми, тогда
как та
же запущенность показалась бы совершенно естественною, если бы рядом с нею стояло имя Павла Павловича господина Величкина.
То
же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и
таких горохов представит,
каких и во сне не снилось помещикам!
— «Что
же, говорю, Василий Порфирыч, условие
так условие, мы от условиев не прочь: писывали!» Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал; одно слово, все
как следует.
— Помилуйте! Скотина! На днях, это, вообразил себе, что он свинья: не ест никакого корма, кроме
как из корыта, — да и шабаш! Да ежели этаких дураков не учить,
так кого
же после того и учить!
Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые не прощают, очень мало, да и те вынуждены вести уединенную жизнь. Даже
таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая
же часть прощает с пением и танцами, прощает и во все колокола звонит: вот, дескать,
какой мы маскарад устроиваем!
—
Какие нонче курчата! — неизменно
же ответствовал на это приветствие капитан, — нынешние, сударь, курчата некормленые, а ежели и есть которые покормнее,
так на тех уж давно капитан-исправник петлю закинул.
— Но почему
же они предприняли именно ее, а не другую
какую игру, и предприняли именно в
такой момент, когда меня завидели? Позвольте спросить-с?
Чиновники, мол, обижают, а ведь чиновники-то — слуги царские,
как же, мол, это
так!
"По получении твоего письма, голубчик Николенька, сейчас
же послала за отцом Федором, и все вместе соединились в теплой мольбе всевышнему о ниспослании тебе духа бодрости, а начальникам твоим долголетия и нетленных наград. И когда все это исполнилось,
такое в душе моей сделалось спокойствие,
как будто тихий ангел в ней пролетел!
Вот почему я,
как друг, прошу и,
как мать, внушаю: берегись этих людей! От них всякое покровительство на нас нисходит, а между прочим, и напасть. Ежели
же ты несомненно предвидишь, что
такому лицу в расставленную перед ним сеть попасть надлежит, то лучше об этом потихоньку его предварить и совета его спросить,
как в этом случае поступить прикажет. Эти люди всегда таковые поступки помнят и ценят.
— То-то, говорю: чти! Вот мы, чернядь,
как в совершенные лета придем,
так сами домой несем! Родитель-то тебе медную копеечку даст, а ты ему рубль принеси! А и мы родителей почитаем! А вы, дворяна, ровно малолетные, до старости все из дому тащите —
как же вам родителей не любить!
— Я-то сержусь! Я уж который год и не знаю, что за «сердце»
такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого
же я и пользу имею,
как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь мне с мужика получать! уж я своего не упущу, всё до копейки выберу!
Ведь сам
же он, и даже не без самодовольства, говорил давеча, что по всему округу сеть разостлал? Стало быть, он кого-нибудь в эту сеть ловит? кого ловит? не
таких ли
же представителей принципа собственности,
как и он сам? Воля ваша, а есть тут нечто сомнительное!
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал,
как он ловко мужичков окружил,
как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно
так же дорога его собственность,
как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками и накричал с три короба о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно говоря, производил он один.
— Конечно… есть случаи…
как это ни прискорбно… когда без кровопускания обойтись невозможно… Это
так! это я допускаю! Но чтобы во всяком случае… сейчас
же… с первого
же раза…
так сказать, не разобравши дела… не верьте этому, милостивый государь! не верьте этому никогда! Это… неправда!
— Да, сударь, всякому люду к нам теперь ходит множество. Ко мне — отцы, народ деловой, а к Марье Потапьевне — сынки наведываются. Да ведь и то сказать: с молодыми-то молодой поваднее, нечем со стариками. Смеху у них там… ну, а иной и глаза таращит — бабенке-то и лестно, будто
как по ней калегвардское сердце сохнет! Народ военный, свежий, саблями побрякивает — а время-то, между тем, идет да идет. Бывают и штатские, да всё
такие же румяные да пшеничные — заодно я их всех «калегвардами» прозвал.
Мое появление взбудоражило всю компанию. Осип Иваныч выразил
как бы недоумение, увидев меня; когда
же он назвал мою фамилию, то
такое же недоумение сказалось и на других лицах.
— Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! — ведь я
же! — Вы меня спросите, что эти медали-то стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал… а он с грибками да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь… Слава богу! сам от царя жалованье получаю… ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки,
как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит! Да еще и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж он и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
Преосвященный
же прямо сказал, что
как в древности были господа и рабы,
так и напредь сего таковые имеют остаться без изменения.
— Ну-с, а теперь будем продолжать наше исследование.
Так вы говорите, что лен…
как же его у вас обработывают? Вот в Бельгии, в Голландии кружева делают…
Но исследователь все-таки отправлялся к Дерунову (нельзя: во-первых, местный Ротшильд, а во-вторых, и «сношения» надо
же завести), калякал с ним, удивлял его легкостью воззрений и быстротою мысленных переходов — и в конце концов,
как и предсказывал Антошка, выходил от него недовольный.
Как же эта самая земля может убыток приносить, коли-ежели ей, можно сказать, от самого бога
так определено, чтобы человек от нее пропитанье себе имел!
—
Так как же насчет «Мыска», ваше превосходительство?
какое распоряжение сделать изволите? — спросил он, переминаясь с ноги на ногу.
— Но объясните
же наконец,
каким образом это могло случиться? Говорите
же! что
такое вы тут делали? балы, что ли, для уездных кокоток устроивали? Говорите! я желаю знать!
—
Так плохи!
так плохи! то есть
как только живут еще его превосходительство! Усадьба, теперича, без призору… Скотный двор, конный… опять
же поля…
так худо!
так худо!
— Позвольте вам, ваше превосходительство, доложить! вы еще не отделенные-с! — объяснил он обязательно, — следственно, ежели какова пора ни мера,
как же я в сем разе должен поступить? Ежели начальство ваше из-за пустяков утруждать — и вам конфуз, а мне-то и вдвое против того!
Так вот, собственно, по этой самой причине, чтобы, значит, неприятного разговору промежду нас не было…
—
Как же это
так, однако ж! Ни к собственности уважения, ни к нравственности! Согласись, что этак, наконец, жить нельзя!
Он сам аккуратен и требует
такой же аккуратности от других — разве
такая низменная мораль может быть навязана миру,
как общеобязательный жизненный принцип?
Точно
так же и насчет чистоты нравов; только сначала есть опасение,
как бы бока не намяли, а потом,
как убедится человек, что и против этого есть меры и что за сим, кроме сладости, ничего тут нет, — станет и почаще в чужое гнездо заглядывать.
— Но позвольте, однако ж!
как же это
так: в гражданских делах нет истины?! гм… нет истины?! — недоумевал педагог.
— «Ну,
так как же? нельзя, стало быть… задаром-то?» — «Извольте, я сделаю, что от меня зависит, я переговорю с моей доверительницей…» И чрез несколько дней, действительно, устроиваю дело к общему удовольствию!..
— Позвольте, — сказал он, — не лучше ли возвратиться к первоначальному предмету нашего разговора. Признаться, я больше насчет деточек-с. Я воспитатель-с. Есть у нас в заведении кафедра гражданского права, ну и, разумеется, тут на первом месте вопрос о собственности. Но ежели возможен изложенный вами взгляд на юридическую истину, если он,
как вы говорите, даже обязателен в юридической практике… что
же такое после этого собственность?
— Признаться, я тогда
же подумал:"Не прогадай, mon cher! [дорогой мой! (франц.)]
как бы не пришлось тебе пить за здоровье приезжающего…"ну, да это
так, к слову…
— Если он ему обещал… положим, десять или пятнадцать тысяч… ну,
каким же образом он этакому человеку веры не даст? Вот
так история!! Ну, а скажите, вы после этого видели эскулапа-то?
А
так как"наши дамы"знают мои мирные наклонности и
так как они очень добры, то прозвище «Гамбетта» звучит в их устах скорее ласково, чем сердито. К тому
же, быть может, и домашние Руэры несколько понадоели им,
так что в Гамбетте они подозревают что-нибудь более пикантное.
Как бы то ни было, но наши дамы всегда спешат взять меня под свое покровительство,
как только услышат, что на меня начинают нападать.
Так что, когда однажды князь Лев Кирилыч, выслушав одну из моих «благоначинательных» диатриб, воскликнул...
И я мог недоумевать!"), или, что одно и то
же,
как только приступлю к написанию передовой статьи для"Старейшей Российской Пенкоснимательницы"(статья эта начинается
так:"Есть люди, которые не прочь усумниться даже перед
такими бесспорными фактами,
как, например, судебная реформа и наши всё еще молодые, всё еще неокрепшие, но тем не менее чреватые благими начинаниями земские учреждения"и т. д.),
так сейчас, словно буря, в мою голову вторгаются совсем неподходящие стихи...
Выслушав это, князь обрубил разом. Он встал и поклонился с
таким видом, что Тебенькову тоже ничего другого не оставалось
как, в свою очередь, встать, почтительно расшаркаться и выйти из кабинета. Но оба вынесли из этого случая надлежащее для себя поучение. Князь написал на бумажке:"Франклин — иметь в виду,
как одного из главных зачинщиков и возмутителей"; Тебеньков
же, воротясь домой, тоже записал:"Франклин — иметь в виду, дабы на будущее время избегать разговоров об нем".
Как ни повертывайте эти вопросы, с
какими иезуитскими приемами ни подходите к ним, а ответ все-таки будет один: нет, ни вреда, ни опасности не предвидится никаких… За что
же это жестокое осуждение на бессрочное блуждание в коридоре, которое, представляя собою факт беспричинной нетерпимости, служит, кроме того, источником «шума» и"резкостей"?
—
Так как же ты думаешь, что бы нам
такое сготовить, чтоб дорогих гостей порадовать?
— Уйдешь ли ты в баню, мерзавец! — крикнула наконец Марья Петровна, но
таким голосом, что Сенечке стало страшно. И долго потом волновалась Марья Петровна, и долго разговаривала о чем-то сама с собой, и все повторяла:"Лишу! ну,
как бог свят лишу я этого подлеца наследства! и перед богом не отвечу!"С своей стороны, Сенечка хоть и пошел в баню, но не столько мылся в ней, сколько размышлял:"Господи, да отчего
же я всем угодил, всем заслужил, только маменьке Марье Петровне ничем угодить и заслужить не могу!"
Результаты в обоих случаях выходили одинаковые, и действительно, Митенька шел вперед столь
же быстрыми шагами,
как и Сенечка, с тою только разницей, что Сенечка мог надеяться всплыть наверх в
таком случае, когда будет запрос на пошлецов восторженных, а Митенька — в
таком, когда будет запрос на пошлецов непромокаемых.
Наконец и они приехали. Феденька,
как соскочил с телеги, прежде всего обратился к Пашеньке с вопросом:"Ну, что, а слюняй твой где?"Петеньку
же взял за голову и сряду три раза на ней показал,
как следует ковырять масло. Но
как ни спешил Сенечка, однако все-таки опоздал пятью минутами против младших братьев, и Марья Петровна, в радостной суете, даже не заметила его приезда. Без шума подъехал он к крыльцу, слез с перекладной, осыпал ямщика укоризнами и даже пригрозил отправить к становому.
Я не знаю,
как вывернулась бы из этого пассажа Марья Петровна и сумела ли бы она защитить свое материнское достоинство; во всяком случае, Сенечка оказал ей неоцененную услугу, внезапно фыркнув во всеуслышание. Вероятно, его точно
так же,
как и Митеньку, поразил французский язык матери, но он некоторое время крепился,
как вдруг Митенька своим вовсе не остроумным сравнением вызвал наружу всю накопившуюся смешливость.
—
Какой же у меня капитал? а коли и есть капитал,
так ведь надо
же мне, вдове, прожить на что-нибудь до смерти!