Неточные совпадения
Выслушаю одного — кажется, что у него есть кусочек «благих начинаний», выслушаю
другого — кажется,
и у него есть кусочек «благих начинаний».
Рыться в этой куче, вытаскивать наудачу то один, то
другой осколок — работа унизительная
и совершенно бесплодная.
А так как, в ожидании, надобно же мне как-нибудь провести время, то я располагаюсь у себя в кабинете
и выслушиваю, как один приятель говорит: надо обуздать мужика, а
другой: надо обуздать науку.
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь
и которые взаимно видят
друг в
друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно одно
и то же.
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту, как ни уверяют
друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них один
и тот же, что вся разница в том, что один делает руладу вверх,
другой же обращает ее вниз,
и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем
друг с
другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое
и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
С
другой стороны, он никогда не рассуждал
и о том, почему жизнь так настойчиво подстрекает его на бунт против обуздания; ему сказали, что это происходит оттого, что «плоть немощна»
и что «враг силен», —
и он на слово поверил этому объяснению.
Он не может сказать себе: «Устрою свою жизнь по-новому», потому что он весь опутан афоризмами,
и нет для него
другого выхода, кроме изнурительного маячения от одного афоризма к
другому.
«Что случилось? — в смущении спрашивает он себя, — не обрушился ли мир? не прекратила ли действие завещанная преданием общественная мудрость?» Но
и мир,
и общественная мудрость стоят неприкосновенные
и нимало не тронутые тем, что в их глазах гибнет простец, которого бросила жена, которому изменил
друг, у которого сосед отнял поле.
Как истинно развитой человек, он гуляет
и тут,
и там, никогда не налагая на себя никаких уз, но в то же время отнюдь не воспрещая, чтобы
другие считали для себя наложение уз полезным.
Он мечется как в предсмертной агонии; он предпринимает тысячу действий, одно нелепее
и бессильнее
другого,
и попеременно клянется то отомстить своим обидчикам, то самому себе разбить голову…
От этого происходит, что едва, например, социологическая или позитивная теория успеют найти место для простеца, как теория теологическая или экономическая уже спешат отнять у него это место
и указывают на
другое.
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в одном месте клочок, в
другом клочок. Ну, Павел Павлыч
и видит, что возжаться тут не из чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину
и продал. Ан одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
— Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит.
И у него своя фабричка была подле Адам Абрамычевой;
и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем делом заправляет — оба
друг дружкой не нахвалятся.
Хозяева отобедали
и ушли опять на работы. Пришел пастух, который в деревнях обыкновенно кормится по ряду то в одной крестьянской избе, то в
другой. Ямщик мой признал в пастухе знакомого, который несколько лет сряду пас стадо в М.
И не одно это припомнил, но
и то, как я краснел, выслушивая эти восклицания. Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что эти восклицания напоминали мне, что я мог поступать иначе,то есть с выгодою для себя
и в ущерб
другим,
и что самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
— Да ведь у всех на знат'
и, что покойник рукой не владел перед смертью! Весь город знает, что Маргарита Ивановна уж на
другой день духовную подделала!
И писал-то отец протопоп!
А у соседнего домика смех
и визг. На самой улице девочки играют в горелки, несутся взапуски, ловят
друг друга. На крыльце сидят мужчина
и женщина, должно быть, отец
и мать семейства.
— Ан я ударила! Я первая ударила! ты дура! ты
и гори! — возражает
другой голос, более мужественный
и крепкий.
—
И как же он его нагрел! — восклицает некто в одной группе, — да это еще что — нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в
другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху тут было!
И капитал целее будет,
и пьян все одно будешь!» Словом сказать, такое омерзение к иностранным винам внушили, что под конец он даже никакой
другой посуды видеть не мог — непременно чтоб был полштоф!
— Помилуйте! прекраснейшие люди! С тех самых пор, как умер Скачков… словно рукой сняло! Пить совсем даже перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько!
И как, сударь, благодеяния-то делает! Одна рука дает,
другая не ведает!
Мы высыпаем на платформы
и спешим проглотить по стакану скверного чая. При последнем глотке я вспоминаю, что пью из того самого стакана, в который, за пять минут до прихода поезда, дышал заспанный мужчина, стоящий теперь за прилавком, дышал
и думал: «Пьете
и так… дураки!» Возвратившись в вагон, я пересаживаюсь на
другое место, против двух купцов, с бородами
и в сибирках.
— Да… народ нынче! Да ведь
и Бакулин-то прост! ну, как-таки так? — замечает
другая сибирка.
— Или, говоря
другими словами, вы находите меня, для первой
и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно,
и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
Какая, спрашивается, была возможность выработать бюрократа из Держиморды, когда он за двугривенный в одну минуту готов был сделаться из блюстителя
и сократителя
другом дома?
Прекратительных орудий словно как не бывало; дело о небытии погружается в один карман, двугривенный — в
другой; в комнате делается светло
и радостно; на столе появляется закуска
и водка…
И вот перед вами Держиморда —
друг дома, Держиморда — муж совета.
Двугривенный прояснил его мысли
и вызвал в нем те лучшие инстинкты, которые склоняют человека понимать, что бытие лучше небытия, а препровождение времени за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бесплодных протоколов, на которые еще бог весть каким оком взглянет Сквозник-Дмухановский (за полтинник ведь
и он во всякое время готов сделаться
другом дома).
Через полчаса его уже нет; он все выпил
и съел, что видел его глаз,
и ушел за
другим двугривенным, который уже давно заприметил в кармане у вашего соседа.
— Тяжело, милый
друг, народушке! ничем ты от этой болести не откупишься! — жаловались в то время
друг другу обыватели
и, по неопытности, один за
другим прекращали свое существование.
Так именно
и поступили молодые преемники Держиморды. Некоторое время они упорствовали, но, повсюду встречаясь с невозмутимым «посмотри на бога!», — поняли, что им ничего
другого не остается, как отступить. Впрочем, они отступили в порядке. Отступили не ради двугривенного, но гордые сознанием, что независимо от двугривенного нашли в себе силу простить обывателей.
И чтобы маскировать неудачу предпринятого ими похода, сами поспешили сделать из этого похода юмористическую эпопею.
Кстати: говоря о безуспешности усилий по части насаждения русской бюрократии, я не могу не сказать несколько слов
и о
другом, хотя не особенно дорогом моему сердцу явлении, но которое тоже играет не последнюю роль в экономии народной жизни
и тоже прививается с трудом. Я разумею соглядатайство.
— Да, я еду из З., где, по «достоверным сведениям», засело целое гнездо неблагонамеренных,
и намерен пробыть до сегодняшнего вечернего парохода в Л., где, по тем же «достоверным сведениям», засело
другое целое гнездо неблагонамеренных. Вы понимаете, два гнезда на расстоянии каких-нибудь тридцати — сорока верст!
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за одним столом
другой господин чай пьет. Ну, вы
и смотрите на него,
и разговариваете с ним просто, как с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
Однако, ведь с
другой стороны, он, может быть, ни к чему
другому и не способен применить свой труд, кроме обделки земли!
Вот как забаллотируют их, они
и начинают полегоньку перебирать то того, то
другого из той партии, которая восторжествовала на выборах.
«Вы, — говорит мне господин Парначев, — коли к кому в гости приходите, так прямо идите, а не подслушивайте!» А Лука Прохоров сейчас же за шапку
и так-таки прямо
и говорит: «Мы, говорит, Валериан Павлыч, об этом предмете в
другое время побеседуем, а теперь между нами лишнее бревнышко есть».
Сели мы с Валерианой Павлычем
друг против
друга,
и вижу я, что он сидит у письменного стола, на кресле покачивается, смотрит на меня
и молчит.
Берут полевой цветок
и ждут, пока из чашечки его выползет букашка; в ожидании кричат: «Поп! поп! выпусти собаку!» (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина)] Подошел я к одному: «
Друг мой! кто тебя этому научил?» — «Новый учитель», говорит.
— Но почему же они предприняли именно ее, а не
другую какую игру,
и предприняли именно в такой момент, когда меня завидели? Позвольте спросить-с?
— Эпизодов, ваше высокоблагородие, в жизни каждого человека довольно бывает-с! а у
другого, может быть,
и больше их… Говорить только не хочется, а ежели бы, значит, биографию каждого из здешних помещиков начертать — не многим бы по вкусу пришлось!
Вообще, с первого же взгляда можно было заключить, что это человек, устроивающий свою карьеру
и считающий себя еще далеко не в конце ее, хотя, с
другой стороны, заметное развитие брюшной полости уже свидетельствовало о рождающейся наклонности к сибаритству.
С одной стороны, преступление есть осуществление или, лучше сказать, проявление злой человеческой воли. С
другой стороны, злая воля есть тот всемогущий рычаг, который до тех пор двигает человеком, покуда не заставит его совершить что-либо в ущерб высшей идее правды
и справедливости, положенной в основание пятнадцати томов Свода законов Российской империи.
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой
друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением
и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но
и горести!
И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да
и теперь в оном же нахожусь.
Благородные твои чувства, в письме выраженные, очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой
друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где, как тебе известно, все мы странники,
и ни один волос с головы нашей не упадет без воли того, который заранее все знает
и определяет!
Я никогда не была озабочена насчет твоего будущего: я знаю, что ты у меня умница. Поэтому меня не только не удивило, но даже обрадовало, что ты такою твердою
и верною рукой сумел начертить себе цель для предстоящих стремлений. Сохрани эту твердость, мой
друг! сохрани ее навсегда! Ибо жизнь без сего светоча — все равно что утлая ладья без кормила
и весла, несомая в бурную ночь по волнам океана au gre des vents. [по воле ветров (франц.)]
Ты пишешь, что стараешься любить своих начальников
и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного
и не ожидала от тебя. Но знаешь ли,
друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу,
и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
Подумай об этом,
друг мой,
и сообразно с сим располагай своим поведением!
Затем, благословляя тебя на новом поприще, сердечный
друг мой,
и желая тебе блестящих успехов на оном, остаюсь любящая тебя мать