Неточные совпадения
Чтоб не сидеть
одному, я направился в залу третьего класса. Тут, вследствие обширности залы, освещенной единственною лампой, темнота казалась
еще гуще. На полу и на скамьях сидели и лежали мужики. Большинство спало, но в некоторых группах слышался говор.
— И как же он его нагрел! — восклицает некто в
одной группе, — да это
еще что — нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху тут было!
— Сколько смеху у нас тут было — и не приведи господи! Слушай, что
еще дальше будет. Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в
одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
Что он очень хорошо знает, какую механику следует подвести, чтоб вы в
одну минуту перестали существовать, — в этом, конечно, сомневаться нельзя; но, к счастью, он
еще лучше знает, что от прекращения чьего-либо бытия не только для него, но и вообще ни для кого ни малейшей пользы последовать не должно.
— Нехорошо-с. То есть так плохо, так плохо, что если начать рассказывать, так в своем роде «Тысяча и
одна ночь» выйдет. Ну, а все-таки
еще ратуем.
— Нет-с, до краев
еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп
один, так и тот намеднись при всей публике так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
— И какое
еще заведение-то! В Москве не стыдно! за
одну машину восемьсот заплатил! — вставил Терпибедов.
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не
одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере,
еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
— Сынов двое, да дочь
еще за полковника выдана. Хороший человек, настоящий. Не пьет; только
одну рюмку перед обедом. Бережлив тоже. Живут хорошо, с деньгами.
— А я так денно и нощно об этом думаю!
Одна подушка моя знает, сколь много я беспокойств из-за этого переношу! Ну, да ладно. Давали христианскую цену — не взяли, так на предбудущее время и пятидесяти копеек напроситесь. Нет ли
еще чего нового?
Еще на днях
один становой-щеголь мне говорил:"По-настоящему, нас не становыми приставами, а начальниками станов называть бы надо, потому что я, например, за весь свой стан отвечаю: чуть ежели кто ненадежен или в мыслях нетверд — сейчас же к сведению должен дать знать!"Взглянул я на него — во всех статьях куроед! И глаза врозь, и руки растопырил, словно курицу поймать хочет, и носом воздух нюхает. Только вот мундир — мундир, это точно, что ловко сидит! У прежних куроедов таких мундирчиков не бывало!
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это ему пройдет даром. Как бы не так!
Еще счастлив твой бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а то быть бы бычку на веревочке! Да и тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить, ни
одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Я кое-как устроился в
одной из комнат гостиного флигеля, которая не представляла
еще большой опасности.
— Ежели даже теперича срубить их, парки-то, — продолжал Лукьяныч, — так от
одного молодятника через десять лет новые парки вырастут! Вон она липка-то — робёнок
еще! Купят, начнут кругом большие деревья рубить — и ее тут же зря замнут. Потому, у него, у купца-то, ни бережи, ни жаления: он взял деньги и прочь пошел… хоть бы тот же Осип Иванов! А сруби теперича эти самые парки настоящий хозяин, да сруби жалеючи — в десять лет эта липка так выхолится, что и не узнаешь ее!
— Опять ежели теперича самим рубить начать, — вновь начал Лукьяныч, — из каждой березы верно полсажонок выйдет. Ишь какая стеколистая выросла — и вершины-то не видать! А под парками-то восемь десятин —
одних дров полторы тыщи саженей выпилить можно! А молодятник сам по себе! Молодятник
еще лучше после вырубки пойдет! Через десять лет и не узнаешь, что тут рубка была!
— Теперь, брат, не то, что прежде! — говорили
одни приезжие, — прежде, бывало, живешь ты в деревне, и никому нет дела, в потолок ли ты плюешь, химией ли занимаешься, или Поль де Кока читаешь! А нынче, брат, ау! Химию-то изволь побоку, а читай Поль де Кока, да
ещё так читай, чтобы все твои домочадцы знали, что ты именно Поль де Кока, а не"Общепонятную физику"Писаревского читаешь!
Я был на
один шаг от опасности, и ежели не попался в беду, то обязан этим лишь тому, что Дерунов сам
еще не вполне обнял всю обширность полномочий, которые находятся в его распоряжении.
— Ne croyez pas a ces larmes! ce sont des larmes de crocodile! [Не верьте этим слезам, это крокодиловы слезы! (франц.)] —
еще в то время предостерегал меня
один знакомый француз, свидетель этих выемочных слез.
— Вот погодите! — говорил он, спровадив какого-нибудь претендента на обладание Опалихой, — он
еще ужо придет, мы его тут с
одним человеком стравим!
— Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! — ведь я же! — Вы меня спросите, что эти медали-то стоят! Может, за каждою не
один месяц, высуня язык, бегал… а он с грибками да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь… Слава богу! сам от царя жалованье получаю… ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки, как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит! Да
еще и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж он и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
Петенька вдруг ощутил потребность лгать. Он дал волю языку и целый час болтал без умолку. Рассказывал про придворные балы, про то, какие платья носят петербургские барыни, про итальянскую оперу, про Патти;
одним словом, истощил весь репертуар. Под конец, однако, спохватился, взглянул на часы и вспомнил, что ему надо
еще об деле переговорить.
Петенька сделал
еще несколько попыток к примирению отца с Стреловым, но всякий раз слышал
один ответ:"Ни слова, мой друг!" — после чего старый генерал удалялся в спальную и запирался там.
Мы въехали в довольно большую деревню, в которой было два порядка изб;
один из них был совершенно новый, частью даже не вполне достроенный; другой порядок тоже не успел
еще почернеть от времени.
Если б в область запретного врывались
одни обделенные, тогда
еще можно было бы, хоть с натяжкою, сказать:"Да, это протест!"Но ведь сплошь и рядом званые-то
еще ходчее в эту область заглядывают.
— Древняя, сказывает.
Еще дедушки его кантонистами были. Вон и усадьба его, вон на горе! Недавно у нас поселился, а уж мужичок
один от него повесился.
— Покамест
еще не уважают; а вот как
один повесится, да другой повесится — не мудрено, что и уважать будут!
Если мое дело обставлено прочно, если я не лишен дара противопоставлять выводам моего противника другие,
еще более логичные выводы, и если, при этом, я умею
одни обстоятельства оставить в тени, а на другие бросить яркий свет — я заранее могу быть уверен, что дело мое будет выиграно.
— Литовская-с. Их предок, князь Зубр, в Литве был —
еще в Беловежской пуще имение у них… Потом они воссоединились, и из Зубров сделались Зубровыми, настоящими русскими. Только разорились они нынче, так что и Беловежскую-то пущу у них в казну отобрали… Ну-с, так вот этот самый князь Андрей Зубров… Была в Москве
одна барыня: сначала она в арфистках по трактирам пела, потом она на воздержанье попала… Как баба, однако ж, неглупая, скопила капиталец и открыла нумера…
—
Еще бы. Вот эти статьи, в которых говорится:"с
одной стороны, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться" — это всё мои!
В отличнейшем расположении духа мы воротились в каюту. На
одном столе игра
еще продолжалась; кончившие игру сидели тут же и наблюдали.
И я мог недоумевать!"), или, что
одно и то же, как только приступлю к написанию передовой статьи для"Старейшей Российской Пенкоснимательницы"(статья эта начинается так:"Есть люди, которые не прочь усумниться даже перед такими бесспорными фактами, как, например, судебная реформа и наши всё
еще молодые, всё
еще неокрепшие, но тем не менее чреватые благими начинаниями земские учреждения"и т. д.), так сейчас, словно буря, в мою голову вторгаются совсем неподходящие стихи...
Хотя, в сущности, в этом
еще нет ничего определенного, но для нас, русских, уже
одно это очень и очень важно.
Еще во времена Троянской войны женский вопрос был уже решен, но решен так ловко, что это затрогивало только
одного Менелая.
— Нет, мне, видно, бог уж за вас заплатит!
Один он, царь милосердый, все знает и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а
еще пуще того об судьбе вашей сокрушается… Чтобы жили вы, мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо…
Один раз только, когда он был
еще в первом классе, он прислал ко мне училищного сторожа с запиской:"для некоторого предприятия необходимо 60 копеек серебром, которые и прошу вручить подателю сего; я же при первом удобном случае возвращу".
—
Одна, и муж-то почти никогда дома не бывает.
Еще больше в кабаки ударилась: усчитывает да усчитывает своих поверенных. Непонятлива уж очень: то копейки не найдет, то целого рубля не видит. Из-за самых пустяков по целым часам человека тиранит!
Все трое мы воспитывались в
одном и том же «заведении», и все трое,
еще на школьной скамье, обнаружили некоторый вкус к мышлению. Это был первый общий признак, который положил начало нашему сближению, — признак настолько веский, что даже позднейшие разномыслия не имели достаточно силы, чтоб поколебать образовавшуюся между нами дружескую связь.
Там писалось:"Любовь к отечеству, чувство, бесподобное само по себе, приобретает
еще больше значения, если взглянуть на него как на
одно из самых могущественных административных подспорьев…
— Ну, нет! Это стара штука! — сказал он, — это спор старый! Он
еще при Петре начался! Тут не
одними мудреными словами пахнет! Тут есть кой-что поглубже!
Нет! я знаю
одно: в бывалые времена, когда
еще чудеса действовали, поступки и речи, подобные тем, которые указаны выше, наверное не остались бы без должного возмездия. Либо земля разверзлась бы, либо огонь небесный опалил бы — словом сказать, непременно что-нибудь да случилось бы в предостерегательном и назидательном тоне. Но ничего подобного мы нынче не видим. Люди на каждом шагу самым несомненным образом попирают идею государственности, и земля не разверзается под ними. Что же это означает, однако ж?
Еще вчера ни
одна губернская барыня ни за что в свете не пошла бы танцевать с каким-нибудь коллежским регистратором Горизонтовым, а нынче Горизонтов так чист и мил в своей офицерской ополченке, что барыня даже изнемогает, танцуя с ним «польку-трамблямс».
— Уж так аккуратен! так аккуратен! Разом со всего подряда двадцать процентов учел. Святое дело. Да
еще что: реестриков разных Радугину со всех сторон наслали: тот то купить просит, тот — другое.
Одних дамских шляпок из Москвы пять штук привезти обязался. Признаться сказать, я даже пожалел его:"Купи, говорю, кстати, и мне в Москве домишко какой-нибудь немудрящий; я, говорю, и надпись на воротах такую изображу: подарен, дескать, в знак ополчения".
— Верно говорю, все наше было. Сам покойный Михайло Петрович мне сказывал: поедешь, говорит, за границу, не забудь Королевцу поклониться: наш, братец, был! И Данциг был наш — Гданском назывался, и Лейпциг — Липовец, и Дрезден — Дрозды, все наше! И Поморье все было наше, а теперь немцы Померанией называют! Больно, говорит. Да что тут
еще толковать! — и посейчас
один рукав Мемеля Русью зовется, и местечко при устье его — тоже Русь! Вот она где, наша Русь православная, была!
Все трое разом зевнули и потянулись: знак, что сюжет начинал истощаться, хотя
еще ни
одним словом не было упомянуто об ветчине. Меня они, по-видимому, совсем не принимали в соображение: или им все равно было, есть ли в вагоне посторонний человек или нет, или же они принимали меня за иностранца, не понимающего русского языка. Сергей Федорыч высунулся из окна и с минуту вглядывался вперед.
Все отяжелели: Василий Иваныч вытянул руки вверх и с наслаждением сибарита шевелил лопатками; Павел Матвеич просто-напросто завывал, зевая;
один Сергей Федорыч ерзал на месте, но не для того, чтоб спросить
еще что-нибудь, а как бы ища куда-нибудь половчее примазаться.
— Чего
еще! Коли без опасения свинину употреблять — хоть на сто манеров ее приготовляй! Ветчины захотелось: хошь провесную, хошь копченую — любую выбирай! Свежая свинина по вкусу пришлась — буженину заказывай, котлетки жарь, во щи свининки кусочек припусти! Буженина, да ежели она в соку — ведь это что! Опять колбасы, сосиски — сколько сортов их
одних наберется! сосиски в мадере, сосиски с чесночком, сосиски на сливках, сосиски с кислою капустой, сосиски… э, да что тут!