Неточные совпадения
Сегодня на вершок короче, завтра — на вершок длиннее: все это
еще больше удерживает дело на почве внезапностей
и колебаний, нимало не разъясняя самого принципа обуздания.
Меньшинство же (лгуны-фанатики) хотя
и подвергает себя обузданию, наравне с массою простецов, но неизвестно
еще, почему люди этого меньшинства так сильно верят в творческие свойства излюбленного ими принципа, потому ли, что он влечет их к себе своими внутренними свойствами, или потому, что им известны только легчайшие формы его.
Допустим, однако ж, что жизнь какого-нибудь простеца не настолько интересна, чтоб вникать в нее
и сожалеть о ней. Ведь простец — это незаметная тля, которую высший организм ежемгновенно давит ногой, даже не сознавая, что он что-нибудь давит! Пусть так! Пусть гибнет простец жертвою недоумений! Пусть осуществляется на нем великий закон борьбы за существование, в силу которого крепкий приобретает
еще большую крепость, а слабый без разговоров отметается за пределы жизни!
А тут, как бы на помощь смуте, является
еще практика «крепких», которая уже окончательно смешивает шашки
и истребляет даже последние крохи теоретической стыдливости.
Еще удар чувствительному сердцу!
Еще язва для оскорбленного национального самолюбия! Иван Парамонов! Сидор Терентьев! Антип Егоров! Столпы, на которых утверждалось благополучие отечества! Вы в три дня созидавшие
и в три минуты разрушавшие созданное! Где вы? Где мрежи, которыми вы уловляли вселенную! Ужели
и они лежат заложенные в кабаке
и ждут покупателя в лице Ивана Карлыча? Ужели
и ваши таланты,
и ваша «удача»,
и ваше «авось»,
и ваше «небось» — все, все погибло в волнах очищенной?
То же самое должно сказать
и о горохах.
И прежние мужицкие горохи были плохие,
и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный
и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив
еще в народной памяти,
и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч
и таких горохов представит, каких
и во сне не снилось помещикам!
Но вот
и опять дорога.
И опять по обеим сторонам мелькают всё немцы, всё немцы. Чуть только клочок поуютнее, непременно там немец копошится, рубит, колет, пилит, корчует пни.
И всё это только
еще пионеры, разведчики, за которыми уже виднеется целая армия.
— А позволь, твое благородие, сказать, что я
еще думаю! — вновь заводит речь ямщик, — я думаю, что мы против этих немцев очень уж просты — оттого
и задачи нам нет.
Когда я приехал в Р., было около девяти часов вечера, но городская жизнь уже затихала. Всенощные кончались; последние трезвоны замирали на колокольнях церквей; через четверть часа улицы оживились богомольцами, возвращающимися домой;
еще четверть часа —
и город словно застыл.
Я спустился к самой воде. В этом месте дневное движение
еще не кончилось. Чиновники только что воротились с вечерних занятий
и перед ужином расселись по крылечкам, в виду завтрашнего праздничного дня, обещающего им отдых. Тут же бегали
и заканчивали свои игры
и чиновничьи дети.
Собеседники смолкают. Слышится позевывание; папироски
еще раз-другой вспыхнули
и погасли. Через минуту я уже вижу в окно, как оба халата сидят у ненакрытого стола
и крошат в чашку хлеб.
Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала
еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы
и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот я в стакан дышу, а коли захочется, так
и плюну, а ты будешь чай из него пить… дуррак!
Чтоб не сидеть одному, я направился в залу третьего класса. Тут, вследствие обширности залы, освещенной единственною лампой, темнота казалась
еще гуще. На полу
и на скамьях сидели
и лежали мужики. Большинство спало, но в некоторых группах слышался говор.
—
И как же он его нагрел! — восклицает некто в одной группе, — да это
еще что — нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху тут было!
— Сколько смеху у нас тут было —
и не приведи господи! Слушай, что
еще дальше будет. Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
— Дурак! разиня! — объясняет жандарм стоящему перед ним растерявшемуся малому, — из-под ног мешок вытащили — не чует! Так вас
и надо! Долго
еще вас, дураков, учить следует!
Но вот
и пристань. Пароход постепенно убавляет ходу; рокочущие колеса его поворачиваются медленнее
и медленнее; лоцмана стоят наготове, с причалами в руках.
Еще два-три взмаха — пароход дрогнул
и остановился. В числе прочих пассажиров ссаживаюсь в Л.
и я, в ожидании лошадей для дальнейшего путешествия.
Все эти удобства обязаны своим существованием местному трактирщику, человеку предприимчивому
и ловкому, которого старожилы здешние
еще помнят, как он мальчиком бегал на босу ногу по улицам,
и который вдруг как-то совсем неожиданно из простого полового сделался «хозяином».
Еще на глазах у начальства она
и туда
и сюда, но как только начальство за дверь — она сейчас же язык высунет
и сама над собою хохочет.
Что он очень хорошо знает, какую механику следует подвести, чтоб вы в одну минуту перестали существовать, — в этом, конечно, сомневаться нельзя; но, к счастью, он
еще лучше знает, что от прекращения чьего-либо бытия не только для него, но
и вообще ни для кого ни малейшей пользы последовать не должно.
Двугривенный прояснил его мысли
и вызвал в нем те лучшие инстинкты, которые склоняют человека понимать, что бытие лучше небытия, а препровождение времени за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бесплодных протоколов, на которые
еще бог весть каким оком взглянет Сквозник-Дмухановский (за полтинник ведь
и он во всякое время готов сделаться другом дома).
Это до такой степени справедливо, что когда Держиморда умер
и преемники его начали относиться к двугривенным с презрением, то жить сделалось многим тяжельше. Точно вот в знойное, бездождное лето, когда
и без того некуда деваться от духоты
и зноя, а тут
еще чуются в воздухе признаки какой-то неслыханной повальной болезни.
Но трактиры
и дома терпимости придерживаются
еще академического словаря, в который это слово не попало.
— А вот
и мой капитан! — воскликнул Колотов, — эге! да с ним
еще кто-то: поп, кажется! Они тоже нонче ударились во все тяжкие по части охранительных начал!
Я вспомнил былое, когда Терпибедов был
еще, как говорится, в самой поре
и служил дворянским заседателем в земском суде.
— Нехорошо-с. То есть так плохо, так плохо, что если начать рассказывать, так в своем роде «Тысяча
и одна ночь» выйдет. Ну, а все-таки
еще ратуем.
— Нет-с, до краев
еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные —
и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один, так
и тот намеднись при всей публике так
и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
— Нет уж, слуга покорный! ты
и на меня
еще кляузу напишешь! — попробовал отшутиться Терпибедов. — Вот, сударь! — переменяя разговор, обратился он ко мне, — нынче
и трубку уж сам закуриваю! а преждестал ли бы я! Прошка! венХ-зиси! —
и трубка в зубах!
—
И то
еще ладно, капитан, что вы хорошее расположение духа не утратили! — усмехнулся я.
Как сложились эти приметы
и толкования — этого она, конечно, не объяснит, да ей
и не нужно объяснений, ибо необъяснимость не только не подрывает ее кодекса, но даже
еще больше удостоверяет в его непреложности.
— Говорю вам, вся округа подтвердит. Первый — здешний хозяин.
И опять
еще — батюшка: какого
еще лучше свидетеля! Духовное лицо!
— Гм… значит,
и я уж сделался в ваших глазах подозрительным… Скоренько! Нет, коли так, то рассказывайте. Поймите, что ведь до сих пор вы ничего
еще не сказали, кроме того, что дождь — от облаков.
Ужели
и этого в глазах начальства
еще недостаточно?
—
И какое
еще заведение-то! В Москве не стыдно! за одну машину восемьсот заплатил! — вставил Терпибедов.
— Ну, батя! что христианин-то он — это
еще бабушка надвое сказала! Умница — это так! Из шельмов шельма — это я
и при нем скажу! — отрекомендовал Терпибедов.
Несмотря на несколько лет благополучного хозяйничанья, он все
еще резко напоминал собой бойкого полового, хотя, впрочем, уже свысока относился к этой незавидной должности
и изо всех сил старался подражать «настоящим хозяевам».
Вообще, с первого же взгляда можно было заключить, что это человек, устроивающий свою карьеру
и считающий себя
еще далеко не в конце ее, хотя, с другой стороны, заметное развитие брюшной полости уже свидетельствовало о рождающейся наклонности к сибаритству.
— Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать!
И без того они ко мне ненависть питают! Такую, можно сказать, мораль на меня пущают:
и закладчик-то я,
и монетчик-то я! Даже на каторге словно мне места нет! Два раза дело мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой, в самое, то есть, бойкое время, рекрутский набор был, а у меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против меня —
и кончено дело! Стало быть, ежели теперича им
еще сказать — что же такое будет!
Начальство заметило меня; между обвиняемыми мое имя начинает вселять спасительный страх. Я не смею
еще утверждать решительно, что последствием моей деятельности будет непосредственное
и быстрое уменьшение проявлений преступной воли (а как бы это было хорошо, милая маменька!), но, кажется, не ошибусь, если скажу, что года через два-три я буду призван к более высокому жребию.
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением
и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но
и горести!
И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере,
еще в институте была на сей счет в недоумении, да
и теперь в оном же нахожусь.
P. S. А что ты насчет адвоката Ерофеева пишешь, будто бы со скопца сорок тысяч получил, то не завидуй ему. Сорок тысяч тогда полезны, если на оные хороший процент получать; Ерофеев же наверное сего направления своим деньгам не даст, а либо по портным да на галстуки оные рассорит, либо в кондитерской на пирожках проест.
Еще смолоду он эту склонность имел
и никогда утешением для своих родителей не был".
Стало быть, это так свыше определено, чтоб им быть,
и определено для того, чтобы, от сравнения с ними, добродетель
еще больше возвышалась
и заслуживала наград.
Да, это
еще вопрос!
и даже очень важный вопрос, милая маменька, ибо та же чувствительность, которая служит источником омерзительнейших преступлений, может подвигать человека
и к деяниям высочайшей благонамеренности
и преданности.
О замыслах его я тоже когда-нибудь лично сообщу вам, потому что боюсь поверить письму то, что покуда составляет
еще тайну между небом, моим генералом
и мной.
Сверх того, под величайшим секретом могу сообщить вам
и еще одну очень характеристичную подробность.
Но что
еще оригинальнее: чиновникам министерства отчаяния присвояются двойные оклады жалованья против чиновников министерства оплодотворения на том основании, что первые хотя
и бездействуют, но самое это бездействие имеет настолько укоризненный характер, что требует усиленного вознаграждения.
P. S. А что ты насчет Ерофеева пишешь, то удивляюсь: неужто у вас, в Петербурге, скопцы, как грибы, растут! Не лжет ли он?
Еще смолоду он к хвастовству непомерную склонность имел! Или, может быть, из зависти тебя соблазняет! Но ты соблазнам его не поддавайся
и бодро шествуй вперед, как начальство тебе приказывает!"
Он
еще допускал существование министерств (вы помните, милая маменька, его остроумную ипотезу двух министерств: оплодотворения
и отчаяния), а следовательно,
и возможность административного воздействия; они же ровно ничего не допускали, а только, по выражению моего товарища, Коли Персиянова, требовали миллион четыреста тысяч голов.
Я не понял, как много скрывается здесь для меня рокового,
и, вместо того чтобы обуздать свое усердие,
еще больше усилил его.
Конечно,
еще может подвернуться какой-нибудь особенный, сверхъестественный случай, который даст мне возможность вынырнуть, но до тех пор — я должен сознаться в этом — шансы мои очень
и очень слабы!