Неточные совпадения
Ежели нужно только „подождать“, то отчего же не „подождать“?»
Все это до того резонно, что
так и кажется, будто кто-то стоит и подталкивает сзади: подожди да подожди!
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту, как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них один и тот же, что
вся разница в том, что один делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Все относящееся до обуздания вошло,
так сказать, в интимную обстановку моей жизни, примелькалось, как плоский русский пейзаж, прислушалось, как сказка старой няньки, и этого, мне кажется, совершенно достаточно, чтоб объяснить то равнодушие, с которым я отношусь к обуздывательной среде и к вопросам, ее волнующим.
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать
все наши поступки,
все житейские отношения наши.
Как бы то ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во
всех азбуках, на
всех фронтисписах, на
всех лбах. Он до того незыблем, что даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому ли, спрашивается, он
так живуч, не потому ли о нем неудобно говорить, что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Он несет их без услад, которые могли бы обмануть его насчет свойств лежащего на нем бремени, без надежды на возможность хоть временных экскурсий в область запретного; несет потому, что
вся жизнь его
так сложилась, чтоб сделать из него живулю, способную выдерживать всевозможные обуздательные опыты.
Для него лично нет в мире угла, который не считался бы заповедным, хотя он сам открыт со
всех сторон, открыт для
всех воздействий, на изобретение которых
так тороват досужий человеческий ум.
Нельзя себе представить положения более запутанного, как положение добродушного простеца, который изо
всех сил сгибает себя под игом обуздания и в то же время чувствует, что жизнь на каждом шагу
так и подмывает его выскользнуть из-под этого ига.
Ясно, что при
такой обстановке совсем невозможно было бы существовать, если б не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на
все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и с колокольни соскочить без всякой мысли о том, что из этого может произойти.
Говоря по совести, оно не только лишено какой бы то ни было согласованности, но
все сплошь как бы склеено из кусочков и изолированных теорий, из которых каждая питает саму себя, организуя
таким образом как бы непрекращающееся вавилонское столпотворение.
— А крестьяне покудова проклажались, покудова что… Да и засилья настоящего у мужиков нет:
всё в рассрочку да в годы — жди тут! А Крестьян Иваныч — настоящий человек! вероятный! Он тебе вынул бумажник, отсчитал денежки — поезжай на
все четыре стороны! Хошь — в Москве, хошь — в Питере, хошь — на теплых водах живи! Болотце-то вот, которое просто в придачу, задаром пошло, Крестьян Иваныч нынче высушил да засеял —
такая ли трава расчудесная пошла, что теперича этому болотцу и цены по нашему месту нет!
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это
так. Этому дай в руки топор, он
все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на
все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу —
всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон.
Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Восклицание «уж
так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и
весей российских. Везде, где бы вы ни были, — вы можете быть уверены, что услышите эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою —
все в одно слово вопиют: «Слаб стал народ!» То же самое услышали мы и на постоялом дворе.
— Нет, ты вообрази!
Все ведь с песком! Семен-то Архипыч даже глаза вытаращил:
так, говорит, хорошие торговцы не делают!
— «Что же, говорю, Василий Порфирыч, условие
так условие, мы от условиев не прочь: писывали!» Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал; одно слово,
все как следует.
—
Так он меня измучил!
так надо мной насмеялся! Верите ли: даже во сне его увижу —
так вся и задрожу.
И капитал целее будет, и пьян
все одно будешь!» Словом сказать,
такое омерзение к иностранным винам внушили, что под конец он даже никакой другой посуды видеть не мог — непременно чтоб был полштоф!
— Он-то! помилуйте! статочное ли дело! Он уж с утра муху ловит! А ежели явится —
так что ж? Милости просим! Сейчас ему в руки бутыль, и дело с концом! Что угодно —
все подпишет!
Но не забудьте, что в настоящее время мы
все живем очень быстро и что вообще чиновничья мудрость измеряется нынче не годами, а плотностью и даже,
так сказать, врожденностью консервативных убеждений, сопровождаемых готовностью, по первому трубному звуку, устремляться куда глаза глядят.
Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые не прощают, очень мало, да и те вынуждены вести уединенную жизнь. Даже
таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая же часть прощает с пением и танцами, прощает и во
все колокола звонит: вот, дескать, какой мы маскарад устроиваем!
— Однако, какая пропасть гнезд! А мы-то, простаки, ездим, ходим, едим, пьем, посягаем — и даже не подозреваем, что
все эти отправления совершаются нами в самом,
так сказать, круговороте неблагонамеренностей!
Поэтому, ежели вы там произнесете слова вроде «ассоциация, ирригация, аберрация» —
все равно: половые и погибшие создания все-таки поймут, что вы распространяете революцию.
—
Все это возможно, а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. Вообразите себе, что сваха по дворянству вдруг начинает действовать, как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то и тут. Мы привыкли представлять себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде карасей, или проводящим время в кругу любезных гостей — и вдруг: первая соха! Неприлично-с! Не принято-с! Возмутительно-с!
— Отчет? А помнится, у вас же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков».
Так вот в этом самом выражении резюмируется программа
всех моих отчетов, прошедших, настоящих и будущих. Скажу даже больше: отчет свой я мог бы совершенно удобно написать в моей к — ской резиденции, не ездивши сюда. И ежели вы видите меня здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать мое присутствие.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил.
Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были — и тех
всех до одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Слуга покорный-с. Нынче, сударь,
все молодежь пошла. Химии да физики в ходу, а мы ведь без химий век прожили, а наипаче на божью милость надеялись. Не годимся-с.
Такое уж нонче время настало, что в церкву не ходят, а больше, с позволения сказать, в удобрение веруют.
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один,
так и тот намеднись при
всей публике
так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
Характеристическим отличием его плоского лица представлялись широкие, пещеристые ноздри, которые,
так сказать, и определяли
всю его физиономию.
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю,
все одно, чью кровь ни сосать!»
Так нет, и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал,
все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй!
Так нет,
все хочется, как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А то как бы не жить! Житье — первый сорт!
— А какую я вам, Сергей Иваныч, рыбку припас, — обратился Терпибедов к Колотову, — уж если эта рыбка невкусна покажется,
так хоть
всю речную муть перешарьте — пустое дело будет.
— И добро бы из долгогривых —
все бы не
так обидно! А то ведь дворянин-с!
— Все-таки не мешает хоть понимать, в чем заключается вред.
— А
так мы их понимаем, как есть они по
всей здешней округе самый вредный господин-с. Теперича, ежели взять их да еще господина Анпетова,
так это именно можно сказать: два сапога — пара-с!
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания человек, однако при
всем том
так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на одной линии с мужиком идти! Помилуйте! одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.
Посетители сидят, чай пьют,
все, можно сказать, в умилении, а он как вошел в фуражке,
так и шмыгнул наверх-с!
—
Так оскорбил!
так оскорбил-с, даже душа во мне
вся перевернулась! как перед истинным-с! Помилуйте! тут публика… чай кушают… в умилении-с… а они в фуражке!
Все, можно сказать,
так и ахнули!
— Кажется,
таких правилов нет, чтобы мужикам господ учить! Они здесь
всех учат, а не то чтобы что-с!
Живя несколько лет безвыездно в деревне, я
так от нынешних порядков отстала, что, признаюсь, не совсем даже поняла, какая
такая это должность, в которой
все обвинять нужно.
Не знаю,
так ли объяснил братец (он у нас привык обо
всем в ироническом смысле говорить, за что и по службе успеха не имел), но ежели
так, то, по-моему, это очень хорошо.
Я никогда не была озабочена насчет твоего будущего: я знаю, что ты у меня умница. Поэтому меня не только не удивило, но даже обрадовало, что ты
такою твердою и верною рукой сумел начертить себе цель для предстоящих стремлений. Сохрани эту твердость, мой друг! сохрани ее навсегда! Ибо жизнь без сего светоча —
все равно что утлая ладья без кормила и весла, несомая в бурную ночь по волнам океана au gre des vents. [по воле ветров (франц.)]
Ты пишешь, что стараешься любить своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного и не ожидала от тебя. Но знаешь ли, друг мой, почему начальники
так дороги твоему сердцу, и почему мы
все,tous tant que nous sommes, [
все, сколько нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
Не знаю, как я дошел до своей квартиры. Нервы мои были
так возбуждены, что я буквально целые полчаса рыдал. О, если б
все подчиненные умели понимать и ценить сердца своих начальников!
"По получении твоего письма, голубчик Николенька, сейчас же послала за отцом Федором, и
все вместе соединились в теплой мольбе всевышнему о ниспослании тебе духа бодрости, а начальникам твоим долголетия и нетленных наград. И когда
все это исполнилось,
такое в душе моей сделалось спокойствие, как будто тихий ангел в ней пролетел!
И
так далее,
все в духе пророка Илии.
Я не могу передать вам в настоящем письме
всех подробностей этой печальной истории: до
такой степени она подавляет меня!
Я не только на тебя не сержусь, но думаю, что
все это со временем еще к лучшему поправиться может.
Так, например: отчего бы тебе немного погодя вновь перед генералом не открыться и не заверить его, что
все это от неопытности твоей и незнания произошло? Генералы это любят, мой друг, и раскаивающимся еще больше протежируют!
Так за Деруновым и утвердилась навсегда кличка «министр». И не только у нас в доме, но и по
всей округе, между помещиками, которых дела он, конечно, знал лучше, нежели они сами. Везде его любили,
все советовались с ним и удивлялись его уму, а многие даже вверяли ему более или менее значительные куши под оборот, в полной уверенности, что Дерунов не только полностью отдаст деньги в срок, но и с благодарностью.
— А коли знаешь,
так, значит, прежде
всего бога люби да родителев чти. Почитаешь ли родителей-то?