Неточные совпадения
Да и если б я мог достаточные дать черты каждому души моея движению, то слабы еще
были бы они для произведения в тебе подобного тем чувствованиям, какие в душе моей возникали и теснилися тогда.
— И подлинно на сказку похоже;
да как же сказке верить, — сказала жена вполголоса, зевая ото сна, — поверю ли я, что
были Полкан, Бова или Соловей-разбойник.
И ну-ну-ну, ну-ну-ну: по всем по трем, вплоть до Питера, к Корзинкину прямо на двор. — Добро пожаловать. Куды какой его высокопревосходительство затейник, из-за тысячи верст шлет за какою дрянью. Только барин доброй. Рад ему служить. Вот устерсы теперь лишь с биржи. Скажи, не меньше ста пятидесяти бочка, уступить нельзя, самим пришли дороги.
Да мы с его милостию сочтемся. — Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли, курьер уже опять скачет; успел лишь зайти в кабак и
выпить два крючка сивухи.
— Учредителю плавания я рек: —
Да корабли мои рассеются по всем морям,
да узрят их неведомые народы; флаг мой
да известен
будет на Севере, Востоке, Юге и Западе.
А дабы бдительность твоя не усыплялася негою власти, се кольцо дарую тебе,
да возвестит оно тебе твою неправду, когда на нее дерзать
будешь.
Ответствовал он: сии
суть таинства закона; и нужно
было,
да сотворю сотворенное и их познаю.
В шестьдесят лет бела как снег и красна как маков цвет, губки всегда сжимает кольцом; ренского
выпьет перед обедом полчарочки при гостях
да в чулане стаканчик водки.
Но, любезный читатель, ты уже зеваешь. Полно, видно, мне снимать силуэты. Твоя правда; другого не
будет, как нос
да нос, губы
да губы. Я и того не понимаю, как ты на силуэте белилы и румяна распознаешь.
Я видел (
да и может ли
быть иначе), что закон судит о деяниях, не касаяся причин, оные производивших.
Во дворе людей
было один мальчик, купленный им в Москве, парикмахер дочернин,
да повариха старуха.
Если нынешнего века скосырь, привлекший должное на себя презрение, восхочет оное на мне отомстить и, встретясь со мною в уединенном месте, вынув шпагу, сделает на меня нападение,
да лишит меня жизни или, по крайней мере,
да уязвит меня, — виновен ли я
буду, если, извлекши мой меч на защищение мое, я избавлю общество от тревожащего спокойствие его члена?
Говорили, что я принял мзду от жены убитого асессора,
да не лишится она крестьян своих отсылкою их в работу, и что сия-то истинная
была причина странным и вредным моим мнениям, право всего дворянства вообще оскорбляющим.
Он замечен
будет чертою мерзения в своих согражданах, и всяк, имеяй довольно сил,
да отметит на нем обиду, им соделанную.
Ш. Как, матка? Сверх того, что в нынешние времена не худо иметь хороший чин, что меня называть
будут: ваше высокородие, а кто поглупее — ваше превосходительство; но будет-таки кто-нибудь, с кем в долгие зимние вечера можно хоть поиграть в бирюльки. А ныне сиди, сиди, все одна;
да и того удовольствия не имею, когда чхну, чтоб кто говорил: здравствуй. А как муж
будет свой, то какой бы насморк ни
был, все слышать
буду: здравствуй, мой свет, здравствуй, моя душенька…
Если же оно без ощущения пребудет —
да забвени
будем друг друга, яко же нам не родитися.
Вопрошаемы
были ли,
да рождени
будете?
Власть моя,
да пекуся о воскормлении вашем или небрегу о нем;
да сохраню дни ваши или расточителем в них
буду; оставлю вас живых или дам умрети завременно —
есть ясное доказательство, что вы мне не обязаны в том, что живы.
Не моей ли я в том искал пользы,
да благи
будете.
Но прежде всего попечение мое
было,
да познаете ваш собственной,
да умеете на оном изъяснять ваши мысли словесно и письменно, чтобы изъяснение сие
было в вас непринужденно и поту на лице не производило.
Не дерзай никогда исполнять обычая в предосуждение закона. Закон, каков ни худ,
есть связь общества. И если бы сам государь велел тебе нарушить закон, не повинуйся ему, ибо он заблуждает себе и обществу во вред.
Да уничтожит закон, яко же нарушение оного повелевает, тогда повинуйся, ибо в России государь
есть источник законов.
Если же наикраснейшими деяниями жизни прикрывать
будете коварство, ложь, вероломство, сребролюбие, гордость, любомщение, зверство, — то хотя ослепите современников ваших блеском ясной наружности, хотя не найдете никого столь любящего вас,
да представит вам зерцало истины, не мните, однако же, затмить взоры прозорливости.
Отец обязан сына воскормить и научить и должен наказан
быть за его проступки, доколе он не войдет в совершеннолетие; а сын должности свои
да обрящет в своем сердце.
Тщетно он утомлялся, напрягая свои мышцы; тщетно возвышал глас свой,
да услышан
будет в опасности.
Да и так
быть должно; ибо кто не знает, с какою наглостию дворянская дерзкая рука поползается на непристойные и оскорбительные целомудрию шутки с деревенскими девками.
— Если, барин, ты не шутишь, — сказала мне Анюта, — то вот что я тебе скажу: у меня отца нет, он умер уже года с два,
есть матушка
да маленькая сестра.
Мужа
буду любить,
да и он меня любить
будет, в том не сомневаюсь.
Муж и жена в обществе
суть два гражданина, делающие договор, в законе утвержденный, которым обещеваются прежде всего на взаимное чувств услаждение (
да не дерзнет здесь никто оспорить первейшего закона сожития и основания брачного союза, начало любви непорочнейшия и твердый камень основания супружнего согласия), обещеваются жить вместе, общее иметь стяжание, возращать плоды своея горячности и, дабы жить мирно, друг друга не уязвлять.
Да не воспользуется тем потомство наше,
да не пожнет венца нашего и с презрением о нас
да не скажет: они
были.
Блюдитеся,
да не отравлены
будете вожделенною вами пищею.
Кто возмущает словом (
да назовем так в угодность власти все твердые размышления, на истине основанные, власти противные),
есть такой же безумец, как и хулу глаголяй на бога.
Судия же пред светом и пред поставившим его судиею
да оправдится едиными делами [Г. Дикинсон, имевший участие в бывшей в Америке перемене и тем прославившийся,
будучи после в Пенсильвании президентом, не возгнушался сражаться с наступавшими на него.
Если мы скажем и утвердим ясными доводами, что ценсура с инквизициею принадлежат к одному корню; что учредители инквизиции изобрели ценсуру, то
есть рассмотрение приказное книг до издания их в свет, то мы хотя ничего не скажем нового, но из мрака протекших времен извлечем, вдобавок многим другим, ясное доказательство, что священнослужители
были всегда изобретатели оков, которыми отягчался в разные времена разум человеческий, что они подстригали ему крылие,
да не обратит полет свой к величию и свободе.
Древнейшее о ценсуре узаконение, доселе известное, находим в 1486 году, изданное в самом том городе, где изобретено книгопечатание. Предузнавали монашеские правления, что оно
будет орудием сокрушения их власти, что оно ускорит развержение общего рассудка, и могущество, на мнении, а не на пользе общей основанное, в книгопечатании обрящет свою кончину.
Да позволят нам здесь присовокупить памятник, ныне еще существующий на пагубу мысли и на посрамление просвещения.
Если кто сие наше попечительное постановление презрит или против такового нашего указа подаст совет, помощь или благоприятство своим лицом или посторонним, — тем самым подвергает себя осуждению на проклятие,
да сверх того лишен
быть имеет тех книг и заплатит сто золотых гульденов пени в казну нашу. И сего решения никто без особого повеления
да нарушить не дерзает. Дано в замке С. Мартына, во граде нашем Майнце, с приложением печати нашей. Месяца януария, в четвертый день 1486 года».
Известившись о соблазнах и подлогах, от некоторых в науках переводчиков и книгопечатников происшедших, и желая оным предварить и заградить путь по возможности, повелеваем,
да никто в епархии и области нашей не дерзает переводить книги на немецкий язык, печатать или печатные раздавать, доколе таковые сочинения или книги в городе нашем Майнце не
будут рассмотрены вами и касательно до самой вещи, доколе не
будут в переводе и для продажи вами утверждены, согласно с вышеобъявленным указом.
Буллу свою начинает он жалобою на диавола, который куколь сеет во пшенице, и говорит: «Узнав, что посредством сказанного искусства многие книги и сочинения, в разных частях света, наипаче в Кельне, Майнце, Триере, Магдебурге напечатанные, содержат в себе разные заблуждения, учения пагубные, христианскому закону враждебные, и ныне еще в некоторых местах печатаются, желая без отлагательства предварить сей ненавистной язве, всем и каждому сказанного искусства печатникам и к ним принадлежащим и всем, кто в печатном деле обращается в помянутых областях, под наказанием проклятия и денежныя пени, определяемой и взыскиваемой почтенными братиями нашими, Кельнским, Майнцким, Триерским и Магдебургским архиепископами или их наместниками в областях, их, в пользу апостольской камеры, апостольскою властию наистрожайше запрещаем, чтобы не дерзали книг, сочинений или писаний печатать или отдавать в печать без доклада вышесказанным архиепископам или наместникам и без их особливого и точного безденежно испрошенного дозволения; их же совесть обременяем,
да прежде, нежели дадут таковое дозволение, назначенное к печатанию прилежно рассмотрят или чрез ученых и православных велят рассмотреть и
да прилежно пекутся, чтобы не
было печатано противного вере православной, безбожное и соблазн производящего».
Но то и другое пеклися,
да власть
будет всецела,
да очи просвещения покрыты всегда пребудут туманом обаяния и
да насилие царствует на счет рассудка.
Делаварское государство в объявлении изъяснительном прав, в 23 статье говорит: «Свобода печатания
да сохраняема
будет ненарушимо».
Скрыли они от глаз потомства нелепое какое-либо законоположение, которое на суд будущий власть оставить стыдилась, которое, оставшися явным,
было бы, может
быть, уздою власти,
да не дерзает на уродливое.
Ты проклинал некогда обычай варварский в продаже черных невольников в отдаленных селениях твоего отечества; возвратись, — повторил я, — не
будь свидетелем нашего затмения и
да не возвестиши стыда нашего твоим согражданам, беседуя с ними о наших нравах.