Неточные совпадения
Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с
того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо
самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита.
Не
то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями
сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти.
При
самом начале — он наш поэт. Как теперь вижу
тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами». [В автографе еще: «Мой стих никак», зачеркнуто.]
Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть и от
самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему это в
тот же вечер.
Эта высокая цель жизни
самой своей таинственностию и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою — я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящей в состав
того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие.
Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае, не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый человек, да и
тот медведь!» Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь
самое безопасное время — по Неве идет лед».
[Цензурный запрет был наложен в 1859 г. на рассказ о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н. И. Тургеневым при участии других заговорщиков литературно-политическом журнале, о размышлениях над
тем, привлекать ли Пушкина к заговору, о встрече Пущина с отцом поэта (от абзаца «
Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию
самого союза» в абзаце «Я задумался…» (стр. 71–73).
Между
тем это очень просто, как сейчас
сам увидишь.
Как ни вертел я все это в уме и сердце, кончил
тем, что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию
самого союза.
Вообще Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однакож,
ту же веселость; может быть,
самое положение его произвело на меня это впечатление.
Хвалил своих соседей в Тригорском, [Соседи в Тригорском — семья П. А. Осиповой.] хотел даже везти меня к ним, но я отговорился
тем, что приехал на такое короткое время, что не успею и на него
самого наглядеться.
Между
тем у нас, с течением времени, силою
самых обстоятельств, устроились более смелые контрабандные сношения с европейской Россией — кой-когда доходили до нас не одни газетныеизвестия.
Annette! Кто меня поддерживает? Я в Шлиссельбурге
сам не свой был, когда получал письмо твое не в субботу, а в воскресенье, — теперь вот слишком год ни строки, и я, благодаря бога, спокоен, слезно молюсь за вас. Это каше свидание. У Плуталова после смерти нашли вашу записку, но я ее не видал, не знаю, получили ли вы
ту, которую он взял от меня и обещал вам показать.
Сама она к вам не пишет, потому что теперь вы получаете через меня известия о братце, и сверх
того он думает, что вы не совсем были довольны ею, когда она исполняла должность секретаря при Иване Ивановиче.
Благодаря бога, до сих пор не имел случая на себя жаловаться, и
сам столько лет находил в себе силы,
то без сомнения теперь не время беспокоиться о
том, что рано или поздно должно со мной случиться.
Конечно, придет время, когда меня повезут на поселение, и вижу в этом одно утешение, что
сам возьму перо в руки и буду вам писать
то, что теперь диктую…
Семенов
сам не пишет, надеется, что ему теперь разрешат свободную переписку. Вообразите, что в здешней почтовой экспедиции до сих пор предписание — не принимать на его имя писем; я хотел через тещу Басаргина к нему написать — ей сказали, что письмо пойдет к Талызину. Городничий в месячных отчетах его аттестует, как тогда, когда он здесь находился, потому что не было предписания не упоминать о человеке, служащем в Омске. Каков Водяников и каковы
те, которые читают такого рода отчеты о государственных людях?
Сестра находит это невозможным: видно, надобно просить
самого Никса и она не решается; между
тем по словам ее заметно, что она просит меня повременить в каких-то надеждах на свадьбу, — они все там с ума сошли на этом пункте, от которого, признаюсь, я ничего не ожидаю.
Annette советует мне перепроситься в Ялуторовск, но я еще не решаюсь в ожидании Оболенского и по некоторой привычке, которую ко мне сделали в семье Ивашева. Без меня у них будет очень пусто — они неохотно меня отпускают в Тобольск, хотя мне кажется, что я очень плохой нынче собеседник. В Ялуторовске мне было бы лучше, с Якушкиным мы бы спорили и мирились. Там и климат лучше, а особенно соблазнительно, что возле
самого города есть роща, между
тем как здесь далеко ходить до тени дерева…
Я
сам здесь немного педагогствовал, но это большею частию кончается
тем, что ученик получает нанки на шаровары и не новые сведения в грамматике и географии. Вероятно, легче обмундировать юношество, нежели научать. Не убеждают ли тебя твои опыты в
той же истине?
Прощайте. Басаргин пришел звать ходить. Да и вам пора отдохнуть от моей болтовни. Чего не сказал,
то до другого раза. Не знаю, сказал ли что-нибудь путного. Судите
сами, я не берусь читать своего письма. Жажду вашего листка. Пожалуйста, доставляйте мне иногда весточку через Дорофеева.
Грустно подумать о нем, и признаюсь, такое состояние его, что кажется, если бы
сам должен был все это переносить,
то лучше пожелал бы неминуемого конца.
Понимаю, что вам может иногда приходить на сердце желание не обременять отца и братьев необходимыми на вас издержками…», но «от нас всегда зависит много уменьшить наши издержки», — поучает своего корреспондента И. Д. Якушкин и переходит к моральной стороне вопроса: «Во всяком положении есть для человека особенное назначение, и в нашем, кажется, оно состоит в
том, чтобы сколько возможно менее хлопотать о
самих себе.
Ентальцевы помаленьку собираются к вам; не очень понимаю, зачем она сюда приезжала. Пособия мужу не получила от факультета полупьяного. [Факультетом Пущин называл врача.] Развлечения также немного. Я иногда доставляю ей утешение моего лицезрения, но это утешение так ничтожно, что не стоит делать шагу. Признаюсь вам, когда мне случается в один вечер увидеть обоих — Н. С. и Ан. Вас,
то совершенно отуманится голова.
Сам делаешься полоумным…
Обнимите за меня крепко Фрицку; душевно рад, что он переселился к вам. Мысленно я часто в вашем тесном кругу с прежними верными воспоминаниями. У меня как-то они не стареют. Вижу вас, Марию Яковлевну, такими как я вас оставил; забываю, что я
сам не
тот, что прежде. Оставив в сторону хронологию, можно так живо все это представить, что сердце не верит давности.
Управление,
то есть Конституция,
то же
самое, что и за Уралом, с одною только существенною, коренною выгодою: нет крепостных.
[В пояснение»
того резкого отзыва Пущина о Д. И. Кюхельбекер можно привести отзывы
самого В. К. Кюхельбекера о своей жене.
Считайте
сами, сколько
томов составилось.
Гости будут
самые близкие люди; но давно ему не удается собрать
тех, кого бы хотелось зазвать и без больших затей угостить в своем углу.
Гораздо простее ничего не делать,
тем более что никто из нас не вправе этого требовать, состоя на особенном положении, как гвардия между ссыльными, которые между
тем могут свободно переезжать по краю после известного числа лет пребывания здесь и даже с
самого привода получают билет на проживание там, где могут найти себе источник пропитания, с некоторым только ограничением, пока не убедится общество в их поведении.
Флора здешняя,
то есть Западной Сибири, несравненно беднее Восточной: там и местность, и растительность, и воды совсем другие. От
самого Томска на Запад томительная плоскость; между
тем как на Востоке горы, живописные места и
самое небо темноголубое, а не сероватое, как часто здесь бывает.
Богат
тот, который
сам может или умеет что-нибудь произвести, — потому ты богаче меня и всех
тех, кому родные присылают больше, нежели тебе; богат между нами еще
тот, кто имеет способность распорядиться полученным без долгу; следовательно, и в этом отношении ты выше нас.
Если хочешь знать, справедлива ли весть, дошедшая до твоей Александры,
то обратись к
самому Евгению: я не умею быть историографом пятидесятилетних женихов, особенно так близких мне, как он. Трунить нет духу, а рассказывать прискорбно такие события, которых не понимаешь. Вообще все это тоска. Может быть, впрочем, я не ясно вижу вещи, но трудно переменить образ мыслей после многих убедительных опытов.
Из Иркутска я получил подробности о смерти доброго нашего Артамона — он умер сознательно с необыкновенным спокойствием.
Сам потребовал священника и распорядился всеми своими делами. Что год,
то новые могилы!..
Об Кургане просто тоска — вы хорошо сделали, что предварили старика насчет тамошнего забияки. Да и вообще весь состав как-то не мил. Вероятно, кончится
тем, что переводчика Кесаря
самого прогонят, если он слишком будет надоедать своею перебранкою с уездной администрацией… [В конце июля П. Д. Горчаков перевел А. Ф. Бриггена на службу в туринский суд. О преследовании Бриггена сибирской администрацией — в сб. «Декабристы», 1907, стр. 51 и сл.]
В
самый тот день, когда я вечером читал ваши листки, где вы между прочим упоминаете о Барбесе, я утром имел отрадные, совершенно неожиданные минуты в беседе с Александром.
Твой дядя [Так называла Аннушка Пущина своего отца лично и в письмах — до
самой его кончины.] заранее радуется, когда опять тебя увидит. К
тому времени ты все-таки будешь хорошо знать, что я, старик, буду у тебя снова учиться.
Портрет Михаила Сергеевича надеюсь вам привезти. Попрошу сделать копию с
того, который он
сам рисовал с себя… [Об автопортретах Лунина — в сб. «Декабристы и их время», 1951, стр. 303 и сл.; три из них воспроизведены в книгах о М, С. Лунине 1923 и 1926 гг.]
Мы до
того обрадовались друг другу, что, когда надевали нам цепи, мне казалось, что это
самый удобный наряд, хоть они были 10 ф. весу и длиною только в пол-аршина.
Если хотят разделить Турцию,
то это можно дипломатически сделать без всякой церемонии; если же в
самом деле хлопоты о ключике,
то не стоит так далеко из православия заходить и брать на плечи европейскую войну.
Вероятно, тебя видел Иван Федорович Иваницкий, медик, путешествовавший на судах Американской компании. Он тебя знает и обещал мне, при недавнем свидании здесь, передать тебе мой привет. Всеми способами стараюсь тебя отыскивать, только извини, что
сам не являюсь. Нет прогонов. Подождем железную дорогу. Когда она дойдет [до] Ялуторовска,
то, вероятно, я по ней поеду. Аннушка тебя целует.
Пишущие столы меня нисколько не интересуют, потому что с чертом никогда не был в переписке, да и не намерен ее начинать. Признаюсь, ровно тут ничего не понимаю. Пусть забавляются этим
те, которых занимает такая забава. Не знаю, что бы сказал, если б увидел это на
самом деле, а покамест и не думаю об столе с карандашом. Как угадать все модные прихоти человечества?…
13 декабря Якушкин писал Пущину, повидимому, после сообщения по поводу требования Д. И. Кюхельбекер: «О капиталах своих Др. Ив. нисколько не хлопочет… видно, она в
тот раз шарахнулась,
сама не зная почему».
Тут просто действует провидение, и я только должен благодарить бога и добрую женщину. Теперь подготовляю, что нужно для дороги, и с полной уверенностью провожу Аннушку. Может быть, бог даст, и
сам когда-нибудь ее увижу за Уралом… Жаль, что я не могу тебе послать теперь письма Дороховой, — впрочем, если Мария Николаевна поедет с Аннушкой,
то я тебе с нею их перешлю, но только с
тем непременным условием, чтобы ты мне их возвратил. Это мое богатство. Не знаю, за что эта добрая женщина с такою дружбою ко мне…
Вот куда бросилась мысль при
самом начале, а сел к столу с
тем, чтоб сказать тебе, что я 13 ноября получил твой листок от 31 августа с брошюрами, которые, верно, прислал мой Федернелко.
Я как будто не
та стала, и
сама не постигаю перемены своей, хотя очень ясно ощущаю ее…
То же
самое на мельнице, [В тюрьмах.] я молол постоянно свои 20 фунтов, другие нанимали.
В воскресенье получил я, любезный друг Николай, твои листки от 16-го числа. Пожалуйста, никогда не извиняйся, что не писал. Ты человек занятый и общественными и частными делами,
то есть своими, — следовательно, время у тебя на счету. Вот я, например, ровно ничего не делаю и тут не успеваю с моей перепиской. Впрочем, на это свои причины и все одни и
те же. Продолжается немощное мое положение. Марьино с
самого нашего приезда без солнца, все дожди и сырость. Разлюбило меня солнышко, а его-то я и ищу!..
Лишь бы
самому оправиться, а
то никак не можешь идти в уровень событий: нужно действовать, нужно ехать в Нижний и в Москву, а все не едется!
Мое сердце вещун с
самого того времени, как Матвей обещал мне появление Ивана Дмитриевича в Марьино, и он не являлся, я был в мрачных предчувствиях на его счет.