Неточные совпадения
Раз приезжает
сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались;
те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать.
Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в
то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать ли вам? я думаю, он в состоянии был исполнить в
самом деле
то, о чем говорил шутя.
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы
сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток,
то скрываясь под ледяной корою,
то с пеною прыгая по черным камням.
— Если он меня не любит,
то кто ему мешает отослать меня домой? Я его не принуждаю. А если это так будет продолжаться,
то я
сама уйду: я не раба его — я княжеская дочь!..
— Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год
тому назад она ему больно нравилась — он мне
сам говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым,
то, верно, бы посватался…
«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не знаю; знаю только
то, что если я причиною несчастия других,
то и
сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело в
том, что это так.
Я отвечал, что много есть людей, говорящих
то же
самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче
те, которые больше всех и в
самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Такой злодей; хоть бы в сердце ударил — ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а
то в спину…
самый разбойничий удар!
Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все время не заметил ни одной слезы на ресницах его: в
самом ли деле он не мог плакать, или владел собою — не знаю; что до меня,
то я ничего жальче этого не видывал.
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности
того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы
самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над
самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям.
Защитив глаза ладонью от лучей солнца, она пристально всматривалась в даль,
то смеялась и рассуждала
сама с собой,
то запевала снова песню.
Эта комедия начинала мне надоедать, и я готов был прервать молчание
самым прозаическим образом,
то есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих.
Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с
тем, что вы сказали, но которая в
самом деле есть только продолжение его собственной речи.
Он так часто старался уверить других в
том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он
сам почти в этом уверился.
— Нет, видел: она подняла твой стакан. Если б был тут сторож,
то он сделал бы
то же
самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень понятно, что ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на простреленную ногу…
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из
тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в
самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с
тех пор отвечает на его поклон
самой милой улыбкою.
То они в минуту постигают и угадывают
самую потаенную нашу мысль,
то не понимают
самых ясных намеков…
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие
того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было
то же
самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!»
Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на
то никакого положительного права, — не
самая ли это сладкая пища нашей гордости?
Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец
тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до
самого моря.
Нет ничего парадоксальнее женского ума: женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до
того, чтоб они убедили себя
сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики.
С
тех пор как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в
самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что
те же поэты за деньги величали Нерона полубогом…
Горные речки,
самые мелкие, опасны, особенно
тем, что дно их — совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменяется; где был вчера камень, там нынче яма.
— Мне очень жаль, что я вошел после
того, как вы уж дали честное слово в подтверждение
самой отвратительной клеветы. Мое присутствие избавило бы вас от лишней подлости.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом! Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит
та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я
сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в
самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И
то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что
тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на
самом углу; спиною к пропасти; если он не будет убит,
то противники поменяются местами.
— Пора! — шепнул мне доктор, дергая за рукав, — если вы теперь не скажете, что мы знаем их намерения,
то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает… если вы ничего не скажете,
то я
сам…
Несколько лет
тому назад, расставаясь с тобою, я думала
то же
самое; но небу было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое слабое сердце покорилось снова знакомому голосу… ты не будешь презирать меня за это, не правда ли?
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, — а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от
того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже
самые добрые,
самые умные!..
— Итак, вы
сами видите, — сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкою, — вы
сами видите, что я не могу на вас жениться, если б вы даже этого теперь хотели,
то скоро бы раскаялись.