Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный
друг, молчком не отделаешься —
и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е.
И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом
И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо
и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Между
тем, когда я достоверно узнал, что
и Пушкин вступает в Лицей,
то на
другой же день отправился к нему как к ближайшему соседу.
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы
и чтения,
и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за
то, что
другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Друзья мои, прекрасен наш союз:
Он, как душа, неразделим
и вечен,
Неколебим, свободен
и беспечен,
Срастался он под сенью дружных Муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Все
те же мы; нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.
Я, как сосед (с
другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае
того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность,
и это его волновало.
Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с
тем полным благорасположением, которое знает
и видит все неровности характера
и другие недостатки, мирится с ними
и кончает
тем, что полюбит даже
и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро
и незаметно устроилось.
Пушкин охотнее всех
других классов занимался в классе Куницына,
и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него
и в обычае не было: все делалось а livre ouvert.
В Россию скачет…
и другие мелочи в
том же духе.
Между
тем тот же Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру
и очень часто сердил меня
и вообще всех нас
тем, что любил, например, вертеться у оркестра околоОрлова, Чернышева, Киселева
и других: они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты.
[Цензурный запрет был наложен в 1859 г. на рассказ о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н.
И. Тургеневым при участии
других заговорщиков литературно-политическом журнале, о размышлениях над
тем, привлекать ли Пушкина к заговору, о встрече Пущина с отцом поэта (от абзаца «Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию самого союза» в абзаце «Я задумался…» (стр. 71–73).
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы,
и потому я его просил оставить эту статью,
тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от
другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Мой первый
друг, мой
друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил;
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует
то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейским ясных дней!
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку
той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием
друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть,
другим людям
и при
других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
Размышляя тогда
и теперь очень часто о ранней смерти
друга, не раз я задавал себе вопрос: «Что было бы с Пушкиным, если бы я привлек его в наш союз
и если бы пришлось ему испытать жизнь, совершенно иную от
той, которая пала на его долю».
Положительно, сибирская жизнь,
та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б
и не вовсе иссушила его могучий талант,
то далеко не дала бы ему возможности достичь
того развития, которое, к несчастию,
и в
другой сфере жизни несвоевременно было прервано.
На
другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две
и то после долгих
и несносных хлопот. Заплатил
тем, кто более нуждались,
и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Я прошу поцеловать ручку у батюшки
и матушки. Если провидению не угодно, чтоб мы здесь увиделись, в чем, впрочем, я не отчаиваюсь,
то будем надеяться, что бог, по милосердию своему, соединит нас там, где не будет разлуки. Истинно божеская религия
та, которая из надежды сделала добродетель. Обнимите всех добрых
друзей.
Между
тем как нас правительство не хочет предать каждого своей судьбе
и с некоторыми почестями пред
другими несчастными (как их здесь довольно справедливо называют) кажется намерено сделать более несчастными.
Почтенный
друг Егор Антонович, кажется, вы нарочно медлили отправлением вашей грамотки, чтобы она дошла до меня около
того времени, когда чувства
и мысли мои больше обыкновенного с вами
и с товарищами первых моих лет.
Появление ваше в их кругу, известность моих чувств к вам, конечно, могли обратить мысль
и разговор на
того, который вместе с
другими своими сослуживцами некогда посещал гостеприимную Пустынку
и сохранил благодарное чувство за внимание добрых хозяев.
Все эти вопросы доказывают вам, почтенный
друг, что я на добрые ваши слова обращаю взор не шуточный, но исполненный
той же любви
и доверенности, которые вы мне показываете.
Добрый
друг мой, сколько мог, я вам, одним вам, высказал мои мысли по совести; вы меня поймете. Между
тем позвольте мне думать, что одно письменное участие ваше представило вам нечто в мою пользу; в заключение скажу вам, что если бы
и могли существовать
те чувства, которые вы стараетесь угадать,
то и тогда мне только остается в молчании благоговеть пред ними, не имея права, даже простым изъявлением благодарности, вызывать на такую решимость, которой вся ответственность на мне, Таков приговор судьбы моей.
Вчера в полночь я прибыл в Туринск. Сегодня же хочу начать беседу мою,
друг Оболенский. Много впечатлений перебывало в знакомом тебе сердце с
тех пор, как мы с тобою обнялись на разлуку в Верхнеудинске. Удаляясь от тебя, я более
и более чувствовал всю тяжесть этой скорбной минуты. Ты мне поверишь, любезный
друг, испытывая в себе мое чувство.
2 генваря мы отнесли на кладбище тело
той, которая умела достойно жить
и умереть с необыкновенным спокойствием, утешая родных
и друзей до последней своей минуты.
Вы снисходительно прочтете его
и побраните за пустоту в голове: не обвиняйте только сердца, оно
то же в верном вам
друге.
Сохраните
то же впечатление,
и мы тогда будем хорошо понимать
друг друга — это главное в наших товарищеских сношениях, которые должны быть определены настоящим образом.
Все было собрано к развязке, все получили наличными деньгами сполна,
и сверх
того осталось 2800 р., которые я отдал Сутгофу
и Юшневскому на подъем, с
тем чтобы они их выслали
тем, которые из
других разрядов не получили
того, что наши ветераны.
Разбирайте, как знаете, мои клетки. [Листок исписан также поперек текста — за отсутствием бумаги; имеются
и другие письма такого вида.] Отыщите в них только
то чувство, которое без выражения существует, — больше ничего не желает верный вам П.
Опять из Туринска приветствую тебя, любезный, милый
друг Евгений. Опять горестная весть отсюда: я не застал Ивашева. Он скоропостижно умер 27 декабря вечером
и похоронен в
тот самый день, когда в прошлом году на наших руках скончалась Камилла Петровна. В Тобольске это известие меня не застало: письмо Басаргина, где он просил меня возвратиться скорее, пришло два дни после моего отъезда. В Ялуторовске дошла до меня эта печальная истина — я тотчас в сани
и сюда…
Прощайте. Басаргин пришел звать ходить. Да
и вам пора отдохнуть от моей болтовни. Чего не сказал,
то до
другого раза. Не знаю, сказал ли что-нибудь путного. Судите сами, я не берусь читать своего письма. Жажду вашего листка. Пожалуйста, доставляйте мне иногда весточку через Дорофеева.
Мало
того — Лунин распространял их в собственноручных списках
и в копиях, которые по его поручению снимали
другие декабристы.
Ужели мы не должны
и не можем поверить
друг другу прямо
то, что думаем…
Вы спрашиваете о моем переводе… Ровно ничего не знаю. Нат. Дм. только неделю
тому назад имела сильное предчувствие, как иногда с ней случается: она видела, что со мной прощается… Это видение наяву было для нее живо
и ясно.
Других сведений ниоткуда не получаю. Надобно довольствоваться таинственными сообщениями
и ожидать исполнения. Между
тем, если в декабре не получу разрешения, думаю сняться с якоря
и опять отправиться в Туринск. В таком случае непременно заеду к вам в Ялуторовск…
Прошлого месяца 28-го числа Жадовский привез мне ваше письмецо
и книги. Благодарю вас, почтенный Яков Дмитриевич,
и за
то и за
другое. Книги мы прочтем
и прибережем до вашего приезда. Бог даст, доживем
и до этого свиданья.
Читаю все, что попадается лучшее,
друг другу пересылаем книги замечательные, даже имеем
и те, которые запрещены. Находим дорогу: на ловца бежит зверь.
Флора здешняя,
то есть Западной Сибири, несравненно беднее Восточной: там
и местность,
и растительность,
и воды совсем
другие. От самого Томска на Запад томительная плоскость; между
тем как на Востоке горы, живописные места
и самое небо темноголубое, а не сероватое, как часто здесь бывает.
Однако прощайте, почтенный
друг. Вы, я думаю,
и не рады, что заставили меня от времени до времени на бумаге беседовать с вами, как это часто мне случалось делать мысленно. Не умею отвыкнуть от вас
и доброго вашего семейного круга, с которым я сроднился с первых моих лет. Желаю вам всех возможных утешений. Если когда-нибудь вздумаете мне написать,
то посылайте письма Матрене Михеевне Мешалкиной в дом Бронникова. Это скорее доходит. Крепко жму вашу руку.
Между
тем я еще до сих пор в Тобольске у добрых
друзей — Михаила Александровича
и Натальи Дмитриевны.
Давно я прочел твой листок, добрый
друг Матюшкин, давно поблагодарил тебя за него, но еще не откликнулся тебе, — тебе, впрочем, давно сказали добрые мои сестры, что я в марте месяце порадован был твоим письменным воспоминанием. С
тех пор много времени прошло, но мы такими сроками отсчитываем время, что эта отсрочка нипочем, особенно когда независимо от годов верна лицейская дружба. С этой уверенностию можно иногда
и молча понимать
друг друга.
Мы до
того обрадовались
друг другу, что, когда надевали нам цепи, мне казалось, что это самый удобный наряд, хоть они были 10 ф. весу
и длиною только в пол-аршина.
Пора бы за долговременное терпение дать право гражданства в Сибири, но, видно, еще не пришел назначенный срок. Между
тем уже с лишком половины наших нет на этом свете. Очень немногие в России — наша категория еще не тронута. Кто больше поживет,
тот, может быть, еще обнимет родных
и друзей зауральских. Это одно мое желание, но я это с покорностию предаю на волю божию.
Крепко тебя обнимаю. Ты еще
и о
других моих листках будешь слышать — везде один
и тот же вздор. По этому ты меня узнаешь — больше мне ничего не нужно.
Между
тем говорит, что не может встать
и принять его в
другой комнате.
До приезда Бачманова с твоим письмом, любезный
друг Матюшкин,
то есть до 30 генваря, я знал только, что инструмент будет, но ровно ничего не понимал, почему ты не говоришь о всей прозе такого дела, — теперь я
и не смею об ней думать. Вы умели поэтизировать,
и опять вам спасибо — но довольно, иначе не будет конца.
Не знаю, сказал ли я все, что хотелось бы сказать, но, кажется, довольно уже заставлять тебя разбирать мою всегда спешную рукопись
и уверять в
том, что ты
и все вы знаете. На этот раз я как-то изменил своему обычаю: меньше слов! — Они недостаточны для полных чувств между
теми, которые хорошо
друг друга понимают
и умеют обмануть с лишком четвертьвековую разлуку. — Вот истинная поэзия жизни!
Пушкина последнее воспоминание ко мне 13 декабря 826-го года: «Мой первый
друг и пр.» — я получил от брата Михаилы в 843-м году собственной руки Пушкина. Эта ветхая рукопись хранится у меня как святыня. Покойница А. Г. Муравьева привезла мне в
том же году список с этих стихов, но мне хотелось иметь подлинник,
и очень рад, что отыскал его.
20 сентября Таскин привез мне добрые твои листки от 1
и 26 августа,
и я до сих пор не откликнулся тебе, между [
тем] как очень часто в продолжение этих месяцев мысленно был с тобой
и с добрыми нашими
друзьями.
Доболтался до
того, что надобно тебя обнять
и просить расцеловать всех наших стариков. Я мысленно с вами, добрые
друзья, когда вы вместе, зная, что
и вы меня вспоминаете нередко.
В четверг рано утром завез мне Добронравов твои листы, добрый
друг Николай. Спасибо тебе за твой рассказ — именно судьба тебя отыскала,
и я вполне уверен, что ты сделаешь все по ожиданию К. Н. Он, без сомнения, тебя выбрал не по технической части, а по бескорыстию, которое в нынешнем веке капитал. Следовательно, тебе, без всякой скромности, можно быть на этом месте
тем, чем ты есть…
Заботливо теперь у меня — паралич бедной Михеевны совершенно срезал
и нас. Вот скоро три недели, что мы все возимся с нею, но успеха мало
и вряд ли можно надеяться на выздоровление. Она всегда была, на старости лет, олицетворенная деятельность;
и тем ей теперь труднее, нежели
другому, привыкшему хворать, — делаем, что можем, —
и это наша прямая обязанность за ее заботы об нас в продолжение 13 лет.