Неточные совпадения
Теперь самому любопытно бы было заглянуть на себя тогдашнего,
с тогдашнею обстановкою; но
дело кончено: тетради в печке и поправить беды невозможно.
При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда
с ним гулял в Летнем саду; эти свидания вошли в обычай, так что, если несколько
дней меня не видать, Василий Львович, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня.
Среди
дела и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь
с домашними; сестры успокаивали меня тем, что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
Мелкого нашего народу
с каждым
днем прибывало. Мы знакомились поближе друг
с другом, знакомились и
с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея не было, но некоторые профессора приходили заниматься
с нами, предварительно испытывая силы каждого, и таким образом, знакомясь
с нами, приучали нас, в свою очередь, к себе.
Я, как сосед (
с другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал
с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того
дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало.
Все тотчас согласились
с его мнением, и
дело было сдано в архив.
Сидели мы
с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо
с жестами рассуждала
с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой
день встретил меня стихами...
С назначением Энгельгардта в директоры школьный наш быт принял иной характер: он
с любовью принялся за
дело.
Летом, в вакантный месяц, директор делал
с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город завтракать или пить чай в праздничные
дни; в саду, за прудом, катались
с гор и на коньках.
Между нами мнения насчет этого нововведения были различны: иные, по суетности и лени, желали этой лакейской должности; но
дело обошлось одними толками, и, не знаю почему, из этих толков о сближении
с двором выкроилась для нас верховая езда.
В тот же
день, после обеда, начали разъезжаться: прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался в Лицее.
С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был ехать в деревню к родным; я уж не застал его, когда приехал в Петербург.
Между тем как товарищи наши, поступившие в гражданскую службу, в июне же получили назначение; в том числе Пушкин поступил в коллегию иностранных
дел и тотчас взял отпуск для свидания
с родными.
На
днях был у меня Николай Тургенев; разговорились мы
с ним о необходимости и пользе издания в возможно свободном направлении; тогда это была преобладающая его мысль.
Глядя на него, я долго думал: не должен ли я в самом
деле предложить ему соединиться
с нами?
— Энгельгардт, — сказал ему государь, — Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок
с Милорадовичем, но это не исправляет
дела.
С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания
с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28
дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Что делалось
с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый
день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
В собрании стихотворение, в 23-й строке: «грустно живет», у Пущина: «грустно поет»; в 7-й строке от конца: «Радостно песнь свободы запой…», у Пущина: «Сладкую песню
с нами запой!» Сохранил Пущин написанную декабристом Ф. Ф. Вадковским музыку к стихотворению «Славянские
девы».
Другим лучше меня, далекого, известны гнусные обстоятельства, породившие дуэль;
с своей стороны скажу только, что я не мог без особенного отвращения об них слышать — меня возмущали лица, действовавшие и подозреваемые в участии по этому гадкому
делу, подсекшему существование величайшего из поэтов.
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого
дела. [В Приложении Пущин поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие поэта к роковой дуэли, и несколько писем, связанных
с последней (почти все — на французском языке; их русский перевод — в «Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934 и 1937). Здесь не приводятся, так как не находятся в прямой связи
с воспоминаниями Пущина о великом поэте и не разъясняют историю дуэли.]
На другой
день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай
с маленьким запасом.
С каким восхищением я пустился в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает. Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот
день для меня была еще другая радость — я узнал от фельдъегеря, что Михайло произведен в офицеры.
Губернатор велел истопить нам баню, и мы здесь проведем
дня два, чтоб немного отдохнуть и собраться
с силами на дальнюю дорогу.
Будет время когда-нибудь, что несколько поленится это
дело для многих, которые его видят теперь, может быть,
с другой точки.
В письме вашем от 28 сентября, которое получено братцом вашим в самый Екатеринин
день, вы между прочим просите кого-нибудь из нас описать вам новое наше жилище. По поручению Ивана Ивановича
с удовольствием исполняю ваше желание, любезнейшая Анна Ивановна, и постараюсь, сколько могу, дать вам ясное понятие о столь занимательной для вас тюрьме.
В ней играет свою роль ковер, который, наконец, прибыл сюда несколько
дней тому назад
с моими вещами.
Для него собственно этот
день связан
с незабвенными воспоминаниями; он его чтит ежегодно памятью о всех старых товарищах, старается, сколько возможно, живее представить себе быт и круг действия каждого из них.
На другой
день вечером я отправился в Урик. Провел там в беспрестанной болтовне два
дня, и. теперь я в городе. Насчет Гымылямоего все усердно расхлопотались, и я уже был переведен в деревню Грановщину близ Урика, как в воскресенье
с почтою пришло разрешение о Туринске.
Вообрази, любезный Оболенский, что до сих пор еще не писал домой — голова кругом, и ждал, что им сказать насчет места моего поселения. Здесь нашел письмо ото всех Малиновских; пишут, что Розенберг у них пробыл пять
дней и встретился там
с семейством Розена…
Вчера вечером поздно возвратился домой, не успел сказать тебе, любезный друг, слова. Был у преосвященного, он обещал освободить Иакинфа, но не наверное. — Просидел у Юшневских вечер.
Днем сделал покупку, казанскую телегу за 125 рублей — кажется, она довезет меня благополучно
с моим хламом. Может быть, можно бы и дешевле приискать колесницу, но тоска ходить — все внимание обращено на карман, приходящий в пустоту.
Наконец, финансы требуют скорейшего выезда из города — что
день, то расход, — трудно, брат, нам справляться
с практической жизнью, мы совершенно от нее отстали.
Прощай — разбирай как умеешь мою нескладицу — мне бы лучше было
с тобой говорить, нежели переписываться. Что ж делать, так судьбе угодно, а наше
дело уметь
с нею мириться. Надеюсь, что у тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от тебя
с места.
До отъезда увижу Ксенофонта; что найдешь нужным сделать для него насчет учения, пиши прямо к Марье Николаевне: она знает и все устроит. Грустно мне
с ними разлучаться: эти
дни опять сжились вместе. Прощай, друг, крепко жму тебе руку; без объяснений люблю тебя.
Ты
с участием
разделишь горе бедного Ивашева.
Часто я всматриваюсь в милый рисунок и мысленно беседую
с вами и
с теми, которые
делили со мной впечатления молодости.
В двух словах скажу вам, почтенный Михаил Александрович, что три
дня тому назад получил добрейшее письмо ваше
с рукописью. От души благодарю вас за доверенность,
с которою вы вверяете полезный ваш труд. Тут же нашел я, открыв письмо из Иркутска, и записочку доброго нашего Павла Сергеевича [Бобрищева-Пушкина]. Радуюсь вашему соединению…
Бобрищеву-Пушкину Ивашев скоро пошлет копию
с образа спасителя, о котором давно П.
С. просил его. Она готова, но Ивашев медлен больше, нежели прежде. Скоро Бобрищев-Пушкин должен получить от Юшневских остальную сумму? Душевно рад, что Якубовича
дела поправились и что он действует не как простой потребитель.
Ивашев обнимает тебя; ему, бедному, эти
дни тяжелы грустным воспоминанием — она унесла
с собой все земные радости.
Ивашев третьего
дня через Тулинова просил вас выслать сюда его деньги, за исключением двухсот рублей, которые вы отдадите Кудашеву; они ему следуют по счету Ивашева
с Басаргиным.
В Урике я
с Ф. Б. много толковал про вас — от него и Кар. Карловны получал конфиденции. Как-то у них идет
дело с Жозефиной Адамовной, молодой супругой Александра? Много от нее ожидать нельзя для Нонушки. Она недурна собой, но довольно проста и, кажется, никогда наставницей не может быть…
Любезный Александр Петрович, я отправил твое письмо к брату. Не знаю, будет ли успех, — желаю искренно, чтоб
дела твои поправились. Я не знаю, знаком либрат
с Бобринским, — от него никогда не слыхал об этом знакомстве. Я просил его постараться устроить. Во всяком случае, Николай уведомит, чем кончилось
дело.
Вы справедливо говорите, что у меня нет определенного занятия, — помогите мне в этом случае, и без сомнения урочное
дело будет иметь полезное влияние и на здоровье вместе
с гидропатией, которая давно уже в действии.
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина
с женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы больше или меньше говорим об этом
дне, лишь только сойдемся.
С Завьяловым писал Фонвизиным, Бобрищеву-Пушкину и Черепанову по известному вам
делу.
Останься я
день в Тобольске, мы
с вами бы не увиделись. Почта туда должна была прийти на другой
день моего выезда. Не стану говорить вам, как свидание мое
с вами и добрым Матвеем Ивановичем освежило мою душу, вы оба в этом уверены без объяснений. У вас я забыл рубашку, значит скоро опять увидимся. Пока дети здесь, я не тронусь, а потом не ручаюсь, чтоб остался в Туринске.
Ты невольно спрашиваешь, что будет
с этими малютками? Не могу думать, чтобы их
с бабушкой не отдали родным, и надеюсь, что это позволение не замедлит прийти. Кажется,
дело просто, и не нужно никаких доказательств, чтобы понять его в настоящем смысле. Не умею тебе сказать, как мне трудно говорить всем об этом печальном происшествии…
Мы
с тобой и без завода пропускаем их. Нам это понятно, но странно, что
С. Г. удивляется искусству Горбачевского. Я, напротив, уверен, что Горбачевский чудесно устраивает свои
дела, а Волконский из зависти над ним трунит. Завод должен отлично идти, потому что он заведен по моему совету, а советовать я мастер, как ты видишь из начала этого листка.
За двести рублей я
с ним счелся — у нас беспрестанные денежные
дела; чтобы избежать пересылки, он платит там за меня, а я здесь за их поручения по части туринских художников.
Прасковья Егоровна непременно хочет, увидевши, в чем
дело, написать к своей матери в Париж
с тем, чтобы ее ответ на клевету, лично до нее относящуюся, напечатали в журнале.
Мы кончили Паскаля, — теперь он уже в переплете. Я кой-где подскабливаю рукопись и недели через две отправлю в Петербург. Вероятно, она вознаградит труды доброго нашего Павла Сергеевича. Между тем без хвастовства должен сказать, что без меня вряд ли когда-нибудь это
дело кончилось. Немного ленив наш добрый оригинал. Он неимоверно потолстел. Странно видеть ту же фигуру в виде Артамона. Брат его и Барятинский
с ним.