Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный
друг, молчком не отделаешься —
и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е.
И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом
И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо
и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Впрочем, вы не будете тут искать исключительной точности — прошу смотреть без излишней взыскательности на мои воспоминания о человеке, мне близком с самого нашего детства: я гляжу на Пушкина не как литератор, а как
друг и товарищ.
Между тем, когда я достоверно узнал, что
и Пушкин вступает в Лицей, то на
другой же день отправился к нему как к ближайшему соседу.
Из
других товарищей видались мы иногда с Ломоносовым
и Гурьевым.
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы
и чтения,
и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что
другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Мелкого нашего народу с каждым днем прибывало. Мы знакомились поближе
друг с
другом, знакомились
и с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея не было, но некоторые профессора приходили заниматься с нами, предварительно испытывая силы каждого,
и таким образом, знакомясь с нами, приучали нас, в свою очередь, к себе.
Я не знаю, есть ли
и теперь
другое, на этом основании существующее.
Друзья мои, прекрасен наш союз:
Он, как душа, неразделим
и вечен,
Неколебим, свободен
и беспечен,
Срастался он под сенью дружных Муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы; нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.
Мы призадумались, молча посмотрели
друг на
друга, потом начались между нами толки
и даже рассуждения о незаконности такой меры стеснения, не бывшей у нас в виду при поступлении в Лицей.
[Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями») не был пропущен в печать в 1859 г.] Роскошь помещения
и содержания, сравнительно с
другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как говорили тогда, намерен был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая
и Михаила, почти наших сверстников по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим
и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.
В нижнем этаже помещалось хозяйственное управление
и квартиры инспектора, гувернеров
и некоторых
других чиновников, служащих при Лицее.
Я, как сосед (с
другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность,
и это его волновало.
Товарищ милой,
друг прямой!
Тряхнем рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Педантам сродну скуку.
Не в первый раз мы вместе пьем,
Нередко
и бранимся,
Но чашу дружества нальем,
И тотчас помиримся.
Повторяю свое мнение
и рад говорить вечно, что легче найти квадратуру круга, нежели средство написать путешествие сообразно с истиною
и скромностию, не введя в замешательство себя самого или какого-нибудь
другого честного человека» (переведено с немецкого; напечатано в «Вестнике Европы» за 1814 г., т. 78, № 22, ноябрь, отд.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету
и на
другой день встретил меня стихами...
«Вот что ты заставил меня написать, любезный
друг», — сказал он, видя, что я несколько призадумался, выслушав его стихи, в которых поразило меня окончание. В эту минуту подошел к нам Кайданов, — мы собирались в его класс. Пушкин
и ему прочел свой рассказ.
Кайданов взял его за ухо
и тихонько сказал ему: «Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее.
И вы, Пущин, не давайте волю язычку», — прибавил он, обратясь ко мне. Хорошо, что на этот раз подвернулся нам добрый Иван Кузьмич, а не
другой кто-нибудь.
Пушкин охотнее всех
других классов занимался в классе Куницына,
и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него
и в обычае не было: все делалось а livre ouvert.
Дитя харит, воображенья!
В порыве пламенной души,
Небрежной кистью наслажденья
Мне
друга сердце напиши,
и пр.
Друзья! Досужный час настал,
Все тихо, все в покое,
и пр..
Мы с ним постоянно были в дружбе, хотя в иных случаях розно смотрели на людей
и вещи; откровенно сообщая
друг другу противоречащие наши воззрения, [В рукописи после этого густо зачеркнуто несколько строк; в этом абзаце зачеркнуто еще несколько отдельных строк.] мы все-таки умели их сгармонировать
и оставались в постоянном согласии.
Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который, между
другими помещениями, был выход
и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны.
[Весь следующий абзац
и часть второго («Было еще
другого рода… верховая езда») не могли появиться в 1859 г. в печати по цензурным условиям; выброшены были также куплеты о Левашове.]
Прочтя сии набросанные строки
С небрежностью на памятном листке,
Как не узнать поэта по руке?
Как первые не вспомянуть уроки
И не сказать при дружеском столе:
«
Друзья, у нас есть
друг и в Хороле...
Говоришь, бывало: «Что тебе за охота, любезный
друг, возиться с этим народом; ни в одном из них ты не найдешь сочувствия,
и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать, что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
[Цензурный запрет был наложен в 1859 г. на рассказ о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н.
И. Тургеневым при участии
других заговорщиков литературно-политическом журнале, о размышлениях над тем, привлекать ли Пушкина к заговору, о встрече Пущина с отцом поэта (от абзаца «Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию самого союза» в абзаце «Я задумался…» (стр. 71–73).
Юсупов — не пророк, а угадчик,
и точно, на
другой год ни я, ни многие
другие уже не танцевали в Москве!
Разве не знаете, что он под двойным надзором —
и полицейским
и духовным?» — «Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить
друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим в ста верстах.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы,
и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от
другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Мой первый
друг, мой
друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил;
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейским ясных дней!
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием
друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть,
другим людям
и при
других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
В этом письме указано, что М.
И. Пущин прислал брату пушкинский автограф стихотворения «Мой первый
друг» в 1843 г.
Бог помощь вам,
друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помощь вам,
друзья мои,
И в счастье,
и в житейском горе,
В стране чужой, в пустынном море
И в темных пропастях земли.
И в эту годовщину в кругу товарищей-друзей Пушкин вспомнил меня
и Вильгельма, заживо погребенных, которых они не досчитывали на лицейской сходке.
В тетрадь «заветных сокровищ» вписано
И.
И. Пущиным стихотворение его
друга и товарища по заговору К. Ф. Рылеева «Гражданин».
Другим лучше меня, далекого, известны гнусные обстоятельства, породившие дуэль; с своей стороны скажу только, что я не мог без особенного отвращения об них слышать — меня возмущали лица, действовавшие
и подозреваемые в участии по этому гадкому делу, подсекшему существование величайшего из поэтов.
Размышляя тогда
и теперь очень часто о ранней смерти
друга, не раз я задавал себе вопрос: «Что было бы с Пушкиным, если бы я привлек его в наш союз
и если бы пришлось ему испытать жизнь, совершенно иную от той, которая пала на его долю».
Положительно, сибирская жизнь, та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б
и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастию,
и в
другой сфере жизни несвоевременно было прервано.
Желаю, брат, тебе всевозможного успеха
и исполнения всего возлагаемого на тебя. Не забывай нас
и будь счастлив — вот искреннее желание
друга твоего.
На
другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две
и то после долгих
и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались,
и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Вяземский был очень болен. Теперь, однако, вышел из опасности; я вижу его довольно часто —
и всегда непременно об тебе говорим. Княгиня — большой твой
друг.
С каким восхищением я пустился в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает. Мои товарищи Поджио
и Муханов. Мы выехали 12 октября,
и этот день для меня была еще
другая радость — я узнал от фельдъегеря, что Михайло произведен в офицеры.
Пиши смело о делах семейных
и об
друзьях.
Первые трое суток мы ехали на телеге, что было довольно беспокойно; теперь сели на сани,
и я очень счастлив. Не знаю, как будет далее, а говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь, в какое время нас отправили, но слава богу, что разделались с Шлиссельбургом, где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям
и Плуталову я имел бездну пред
другими выгод; собственным опытом убедился, что в человеческой душе на всякие случаи есть силы, которые только надо уметь сыскать.
Во-первых, спасибо Eudoxie за Martyrs, [«Мученики» (франц.).] я ими питался первое время,
и Annette за все книги, которые
другим также пригодились, хотя Фридбергкупил мне «Génie de Christianisme», [Дух [характер] христианства» (Фрянц.).] но более ничего не мог выпросить.
Спасибо Плуталову — посылки ваши меня много утешали,
и я мог иногда с
другими делиться.
Я с ним познакомился в крепости,
и там слух носился, что он перемещен был в
другую крепость.
Истинно говорю вам, вашими молитвами я, грешный, ведь
и всегда пользуюсь пред
другими разными выгодами.
Любезный
друг, вот тебе поручение — прошу тебя со свойственною тебе осторожностию приложенную при сем записку вручить своеручно коллежскому асессору Казимиру Казимировичу Рачинскому, который живет у Каменного театра, в доме Гаевского,
и служит в иностранкой коллегии.