Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться
за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно,
что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Это замечание мое до того справедливо,
что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом:
что мы
за люди и какой это мундир?
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства
за то,
что другой, ни на
что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Среди дела и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем,
что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал
за мной к Разумовскому.
[В. Ф. Малиновский был «бледен как смерть» и волновался потому,
что вынужден был читать не свою речь, забракованную министром А. К. Разумовским
за ее прогрессивное содержание, а речь, составленную И. И. Мартыновым по приказанию министра в реакционном духе.]
В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру,
что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только
что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
Через несколько дней после открытия,
за вечерним чаем, как теперь помню, входит директор и объявляет нам,
что получил предписание министра, которым возбраняется выезжать из Лицея, а
что родным дозволено посещать нас по праздникам.
Измайлов до того был в заблуждении,
что, благодаря меня
за переводы, просил сообщить ему для его журнала известия о петербургском театре: он был уверен,
что я живу в Петербурге и непременно театрал, между тем как я сидел еще на лицейской скамье.
Повторяю свое мнение и рад говорить вечно,
что легче найти квадратуру круга, нежели средство написать путешествие сообразно с истиною и скромностию, не введя в замешательство себя самого или какого-нибудь другого честного человека» (переведено с немецкого; напечатано в «Вестнике Европы»
за 1814 г., т. 78, № 22, ноябрь, отд.
Когда при рассуждениях конференции о выпуске представлена была директору Энгельгардту черная эта книга, где мы трое только и были записаны, он ужаснулся и стал доказывать своим сочленам,
что мудрено допустить, чтобы давнишняя шалость,
за которую тогда же было взыскано, могла бы еще иметь влияние и на будущность после выпуска.
Фома был дядька, который купил нам ром. Мы кой-как вознаградили его
за потерю места. Предполагается,
что песню поет Малиновский, его фамилию не вломаешь в стих. Барон — для рифмы, означает Дельвига.
Кайданов взял его
за ухо и тихонько сказал ему: «Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пущин, не давайте волю язычку», — прибавил он, обратясь ко мне. Хорошо,
что на этот раз подвернулся нам добрый Иван Кузьмич, а не другой кто-нибудь.
Он отвечал,
что чуть ли не более десяти человек этого желают (и Пушкин тогда колебался, но родные его были против, опасаясь
за его здоровье).
Говоришь, бывало: «
Что тебе
за охота, любезный друг, возиться с этим народом; ни в одном из них ты не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать,
что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
В это время я слышу,
что кто-то сзади берет меня
за плечо.
Я страдал
за него, и подчас мне опять казалось,
что, может быть, Тайное общество сокровенным своим клеймом поможет ему повнимательней и построже взглянуть на самого себя, сделать некоторые изменения в ненормальном своем быту.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только,
что за несколько дней до его выезда сгорел в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «
Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит,
что я — Надворный Судья.
Спускаясь с горы, недалеко от усадьбы, которой
за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились набок,
что ямщик слетел.
На это я ему ответил,
что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении,
что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения,
что вообще читающая наша публика благодарит его
за всякий литературный подарок,
что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец,
что близкие и друзья помнят и любят его, желая искренно, чтоб скорее кончилось его изгнание.
Я привез Пушкину в подарок Горе от ума;он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда,
за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль,
что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.
Я рад был,
что мы избавились этого гостя, но мне неловко было
за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля.
Горлов отстранен от должности
за то,
что не понял высочайшей воли, хотя она и не была объявлена.
И он и Ершов не могли осенью 1841 г. забыть,
что в майской книге «Современника»
за тот же год были напечатаны два посвященные Пущину стихотворения Пушкина: «Современник» получался декабристами в разных местах сибирского поселения.
В надписи Пущина на первом листе тетради сказано,
что, когда Здекауер будет слушать музыку Вадковского, он вспомнит «отголосок мечты» декабристов, боровшихся
за свободу отечества.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне,
что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее
за участие, извинился,
что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль,
что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж я думал,
что ты, подражая некоторым, не будешь к нам писать. Извини, брат,
за заключение. Но не о том дело — поговорим вообще.
Мой Надворный Суд не так дурен, как я ожидал. Вот две недели,
что я вступил в должность; трудов бездна, средств почти нет. На канцелярию и на жалование чиновников отпускается две тысячи с небольшим. Ты можешь поэтому судить,
что за народ служит, — и, следовательно, надо благодарить судьбу, если они что-нибудь делают. Я им толкую о святости нашей обязанности и стараюсь собственным примером возбудить в них охоту и усердие.
Об Муханове уведоми как-нибудь сестру его: она живет в Москве на Пречистенке и замужем
за Шаховским, зовут ее Лизавета Александровна. Скажи ей,
что брат ее перевезен был из Выборга для присоединения к нам двум — и слава богу мы все здоровы.
Ma chère Catherine, [Часть письма — обращение к сестре, Е. И. Набоковой, — в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те печали, которые я причиняю вам. Если вы меня любите, вспоминайте обо мне без слез, но думая о тех приятных минутах, которые мы переживали.
Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести все,
что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому
что вы страдаете из-за меня.
Никак не умею себе представить,
что у вас делается; хотел бы к вам забраться в диванную нечаянно, и сия минута вознаградила бы меня
за прошедшее и много укрепила вперед.
Лепарский [См. Дневник М. И. Пущина (стр. 371 и сл.).] отличный человек, и это заставляет меня думать,
что правительство не совсем хочет нас загнать. Я
за все благодарю и стараюсь быть всем довольным. Бога ради — будьте спокойны, молитесь обо мне!
Прошу тебя, милая Annette, уведомить меня,
что сделалось с бедной Рылеевой.Назови ее тетушкой Кондратьевой.Я не говорю об Алексее, ибо уверен,
что вы все для него сделаете,
что можно, и
что скоро, получив свободу, будет фельдъегерем и
за мной приедет.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том,
что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам
за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
— Эти слова между нами не должны казаться сильными и увеличенными — мы не на них основали нашу связь, потому ясмело их пишу, зная,
что никакая земная причина не нарушит ее; истинно благодарен вам
за утешительные строки, которые я от вас имел, и душевно жалею,
что не удалось мне после приговора обнять вас и верных друзей моих, которых прошу вас обнять; называть их не нужно — вы их знаете; надеюсь,
что расстояние 7 тысяч верст не разлучит сердец наших.
Мы выехали из Тобольска 1 ноября на обывательских лошадях с жандармами и частным приставом, который так добр,
что на ночь позволяет нам снимать цепи,
что мы делаем с осторожностью, ибо
за этими людьми присматривают и всякое добро может им сделать неприятность.
Я очень часто об этом думал и, верю, был бы ему гораздо благодарнее, нежели
за деньги. Правда,
что свидание наше было под выстрелом, но можно было найти средство (даже должно было). Надеюсь на бога.
Может быть, это мечта, но мечта для меня утешительная сладостная. Объяснений между нами не нужно: я пойму, если вы пришлете мне какую-нибудь книгу и скажете в письме,
что она вам нравится, — тогда я прямо
за перо с некоторыми добрыми друзьями и спечем вам пирог. Но — увы! — когда еще этот листок до вас долетит и когда получу ответ? Мильон верст!
Он знает, кому из вас
чем из этих вещей он обязан, и вполне каждого, в свою очередь, благодарит
за незаслуженную им дружбу.
Простите,
что в них мало искусства, но я вам ручаюсь
за верность.
Только хочу благодарить вас
за памятные листки о последних минутах поэта-товарища, как узнаю из газет,
что нашего Илличевсксго не стало.
Прощайте, добрый друг мой, большое спасибо вам
за то,
что вы, несмотря на ваши занятия, уделили мне минутку дорогого вашего времени.
Ты скажешь, любезный друг Иван, доброму нашему Суворочке,
что я с истинным участием порадовался
за него, прочитавши отставку бригадного командира.
Благодарю тебя, любезный друг Иван,
за добрые твои желания — будь уверен,
что всегда буду уметь из всякого положения извлекать возможность сколько-нибудь быть полезным. Ты воображаешь меня хозяином — напрасно. На это нет призвания, разве со временем разовьется способность; и к этому нужны способы, которых не предвидится. Как бы только прожить с маленьким огородом, а о пашне нечего и думать.
Скоро ли к вам дойдут мои несвязные строки? Скоро ли от вас что-нибудь услышу? Говорите мне про себя, про наших, если
что знаете из писем. Нетерпеливо жду вашего доброго письма. Приветствуйте
за меня Матвея Ивановича. Обоим вам желаю всего приятного и утешительного.
Второе твое письмо получил я у них,
за два дня до кончины незабвенной подруги нашего изгнания. Извини,
что тотчас тебе не отвечал — право, не соберу мыслей, и теперь еще в разброде, как ты можешь заметить. Одно время должно все излечивать — будем когда-нибудь и здоровы и спокойны.
Благодарю вас, добрый Иван Дмитриевич,
за все,
что вы мне говорите в вашем письме. Утешительно думать,
что мы с вами неразлучны; признаюсь, я бы хотел, чтоб мы когда-нибудь соединились в одном городке, мне бы гораздо лучше было; как-то здесь неудачно началось мое существование…
К Якушкину иногда пишу — губернатор ко мне придирается, видно
за то,
что глупо с нами поступил в Тобольске, — это иногда бывает.
Прощайте, Петр Николаевич, обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот раз не завидую вам. Если
что узнаете об наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы больше теперь знаете. Я давно порадовался
за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив матери обстоятельства, как они были.
В двух словах скажу вам, почтенный Михаил Александрович,
что три дня тому назад получил добрейшее письмо ваше с рукописью. От души благодарю вас
за доверенность, с которою вы вверяете полезный ваш труд. Тут же нашел я, открыв письмо из Иркутска, и записочку доброго нашего Павла Сергеевича [Бобрищева-Пушкина]. Радуюсь вашему соединению…