Неточные совпадения
Через несколько
дней Разумовский пишет дедушке,
что оба его внука выдержали экзамен, но
что из нас двоих один только может быть принят
в Лицей на том основании,
что правительство желает, чтоб большее число семейств могло воспользоваться новым заведением.
Между тем, когда я достоверно узнал,
что и Пушкин вступает
в Лицей, то на другой же
день отправился к нему как к ближайшему соседу.
При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда с ним гулял
в Летнем саду; эти свидания вошли
в обычай, так
что, если несколько
дней меня не видать, Василий Львович, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня.
Среди
дела и безделья незаметным образом прошло время до октября.
В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться
в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем,
что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое
дело так поразило и понравилось императору Александру,
что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только
что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса
в Педагогическом институте, и назначенного
в Лицей на политическую кафедру.
Он так был проникнут ощущением этого
дня и
в особенности речью Куницына,
что в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую статью и все отослал
в дерптский журнал.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером
в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной;
в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину,
что любопытно бы знать, о
чем так горячатся они, о
чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако,
в указанную мною чету и на другой
день встретил меня стихами...
Как ни вертел я все это
в уме и сердце, кончил тем,
что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения
в деле, ответственном пред целию самого союза.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только,
что за несколько
дней до его выезда сгорел
в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар
в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
С той минуты, как я узнал,
что Пушкин
в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество
в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и
в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать
в Михайловское. Вследствие этой программы я подал
в отпуск на 28
дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Из
дела видно,
что Пушкин по назначенному маршруту, через Николаев, Елизаветград, Кременчуг, Чернигов и Витебск, отправился из Одессы 30 июля 1824 года, дав подписку нигде не останавливаться на пути по своему произволу и, по прибытии
в Псков, явиться к гражданскому губернатору.
Что делалось с Пушкиным
в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую,
что Пушкин первый встретил меня
в Сибири задушевным словом.
В самый
день моего приезда
в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
В литературе о Пушкине и декабристах считалось,
что портфель Пущина хранился со
дня восстания на Сенатской площади до середины 1857 г. у П. А. Вяземского.
Другим лучше меня, далекого, известны гнусные обстоятельства, породившие дуэль; с своей стороны скажу только,
что я не мог без особенного отвращения об них слышать — меня возмущали лица, действовавшие и подозреваемые
в участии по этому гадкому
делу, подсекшему существование величайшего из поэтов.
С каким восхищением я пустился
в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает. Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот
день для меня была еще другая радость — я узнал от фельдъегеря,
что Михайло произведен
в офицеры.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих
днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую
в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так
что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия
в действии, которое даже я не взял на себя труда совершенно узнать, не только по важности его обдумать.
Вот два года, любезнейший и почтенный друг Егор Антонович,
что я
в последний раз видел вас, и — увы! — может быть,
в последний раз имею случай сказать вам несколько строк из здешнего тюремного замка, где мы уже более двадцати
дней существуем.
Грустно было Пущину читать,
что лицеисты собрались
в этот
день без Дельвига.]
Вы им скажите,
что Ив. Ив., несмотря на отдаление, мысленно
в вашем кругу: он убежден,
что, не дожидаясь этого письма, вы уверили всех,
что он как бы слышит ваши беседы этого
дня и
что они находят верный отголосок
в его сердце.
Не могу тебе дать отчета
в моих новых ощущениях: большой беспорядок
в мыслях до сих пор и жизнь кочевая. На
днях я переехал к ксендзу Шейдевичу; от него, оставив вещи, отправлюсь
в Урик пожить и полечиться; там пробуду
дней десять и к 1 сентябрю отправлюсь
в дальний путь; даст бог доберусь до места
в месяц, а
что дальше — не знаю.
Второе твое письмо получил я у них, за два
дня до кончины незабвенной подруги нашего изгнания. Извини,
что тотчас тебе не отвечал — право, не соберу мыслей, и теперь еще
в разброде, как ты можешь заметить. Одно время должно все излечивать — будем когда-нибудь и здоровы и спокойны.
Я объяснил со смехом пополам, послал нашу рыбу
в Тобольск. Между тем, шутя, пересказал этот необыкновенный случай
в письме к сестре. Пусть читают
в канцелярии и покажут губернатору,
что он не имеет права возвращать писем. Формально
дела заводить не стоит…
Странный человек Кучевский — ужели он
в самом
деле не будет тебе отвечать, как бывало говаривал? Мне жаль,
что я его не навестил, когда был
в Иркутске: подробно бы тебя уведомил об его бытье; верно, он хорошо устроился. Борисовы сильно меня тревожат: ожидаю от Малиновского известия о их сестрах; для бедного Петра было бы счастие, если бы они могли к ним приехать.
Что наш сосед Андреевич? Поговори мне об нем — тоже ужасное положение.
В двух словах скажу вам, почтенный Михаил Александрович,
что три
дня тому назад получил добрейшее письмо ваше с рукописью. От души благодарю вас за доверенность, с которою вы вверяете полезный ваш труд. Тут же нашел я, открыв письмо из Иркутска, и записочку доброго нашего Павла Сергеевича [Бобрищева-Пушкина]. Радуюсь вашему соединению…
Вы, верно, слышали,
что мне из Тобольска возвращено было одно письмо мое к Якушкину, после розысканий о рыбе.Мою карту, которую мы так всегда прежде называли, туда возили и нашли,
что выражения двусмысленны и таинственны. Я все это
в шуткахописал сестре. Кажется, на меня сердится Горчаков, впрочем, этоего
дело…
Не извиняюсь,
что преследую вас разного рода поручениями; вы сами виноваты,
что я без зазрения совести задаю вам хлопоты. Может быть, можно будет вам через тезку Якушкина избавить этого человека от всяких посторонних расходов. Словом сказать, сделать все,
что придумаете лучшим; совершенно на вас полагаюсь и уверен,
что дело Кудашева
в хороших руках.
Андреевич
в больнице под надзором; сначала пускали ходить, но он всякий
день покупал мильон товаров и не платил денег. Должны были поставить сторожа… Первое слово Якова Максимовича
в Удинске было,
что мы его обокрали и разорили. Кажется, невозвратно потерян…
Странно,
что на лицо он чрезвычайно свеж,
чего я обыкновенно не замечал
в детях, подверженных этой болезни, Марья Петровна занимается огородом и цветами — большая до них охотница и знает хорошо это
дело.
Денежные
дела меня не беспокоят, они устроятся, как все,
что деньгами можно кончить, но существование его там
в одиночестве так не должно продолжаться; я многих выражений истинно не понимаю — он
в каком-то волнении, похожем на то,
что я ощущаю при биении моего сердца…
Вы справедливо говорите,
что у меня нет определенного занятия, — помогите мне
в этом случае, и без сомнения урочное
дело будет иметь полезное влияние и на здоровье вместе с гидропатией, которая давно уже
в действии.
Басаргин
в восторге,
что я приехал. Вчера он пере» брался домой, но всякий
день бывает.
Ты невольно спрашиваешь,
что будет с этими малютками? Не могу думать, чтобы их с бабушкой не отдали родным, и надеюсь,
что это позволение не замедлит прийти. Кажется,
дело просто, и не нужно никаких доказательств, чтобы понять его
в настоящем смысле. Не умею тебе сказать, как мне трудно говорить всем об этом печальном происшествии…
Очень рад,
что твои финансовые
дела пришли
в порядок. Желаю, чтобы вперед не нужно было тебе писать
в разные стороны о деньгах. Должно быть, неприятно распространяться об этом предмете. Напиши несколько строк Семенову и скажи ему общую нашу признательность за пятьсот рублей, которые ему теперь уже возвращены.
Мы кончили Паскаля, — теперь он уже
в переплете. Я кой-где подскабливаю рукопись и недели через две отправлю
в Петербург. Вероятно, она вознаградит труды доброго нашего Павла Сергеевича. Между тем без хвастовства должен сказать,
что без меня вряд ли когда-нибудь это
дело кончилось. Немного ленив наш добрый оригинал. Он неимоверно потолстел. Странно видеть ту же фигуру
в виде Артамона. Брат его и Барятинский с ним.
Он мне рассказывал про ваше житье-бытье
в Туринске и, наконец, начал меня уверять,
что дела ваши и вашего семейства
в совершенном расстройстве,
что вам необходимо пуститься
в какие-нибудь обороты и
что даже вы готовы на это».
На
днях сюда приехал акушер Пономарев для прекращения язвы, которая давно кончилась.
В этих случаях, как и во многих других, правительство действует по пословице: лучше поздно,
чем никогда…
Я читал и перечитывал его;
в истинной грусти не ищешь развлечения, — напротив, хочется до малейшего впечатления
разделить с тобой все,
что испытывало твое сердце
в тяжелые минуты.
На этих
днях, почтенный друг Егор Антонович, получил я ваши листки от 17 января, мне их привез черномазый мой племянник, которого я распек за то,
что он с вами не повидался
в Петербурге. На всякий случай начинаю беседу с вами, когда-нибудь найдется возможность переслать болтовню.
Скоро я надеюсь увидеть Вильгельма, он должен проехать через наш город
в Курган, я его на несколько
дней заарестую. Надобно будет послушать и прозы и стихов. Не видал его с тех пор, как на гласисе крепостном нас собирали, — это тоже довольно давно. Получал изредка от него письма, но это не то,
что свидание.
Если б вам рассказать все проделки Вильгельма
в день происшествия и
в день объявления сентенции, то вы просто погибли бы от смеху, несмотря,
что он был тогда на сцене трагической и довольно важной.
Если б мне сказали
в 1826 году,
что я доживу до сегодняшнего
дня и пройду через все тревоги этого промежутка времени, то я бы никогда не поверил и не думал бы найти
в себе возможность все эго преодолеть.
Заболтался. Оболенский напоминает,
что имениннику пора похлопотать о предстоящих посетителях.
В эти торжественные
дни у нас обыкновенно отворяется одна дверь, которая заставлена ширмой, и романтический наш порядок
в доме принимает вид классический. Пора совершить это превращение. Прощайте.
Совестно видеть,
что государственные люди, рассуждая
в нынешнее время о клеймах, ставят их опять на лицо с корректурною поправкою; уничтожая кнут, с неимоверной щедростию награждают плетьми, которые гораздо хуже прежнего кнута, и, наконец, раздробляя или, так сказать, по словам высочайшего указа, определяя с большею точностью и род преступлений и степень наказаний, не подумали,
что дело не
в издании законов, а
в отыскании средств, чтобы настоящим образом исполнялись законы.
«1846 года января
дня,
в присутствии ялуторовского полицейского управления, мы, нижеподписавшиеся, проживающие
в городе Ялуторовске, находящиеся под надзором полиции государственные и политические преступники, выслушав предписание господина состоящего
в должности тобольского гражданского губернатора, от 8 числа настоящего месяца, за № 18, дали эту подписку
в том,
что обязываемся не иметь у себя дагерротипов и
что в настоящее время таковых у себя не имеем.
Мне это тем неприятнее,
что я привык тебя видеть поэтом не на бумаге, но и
в делах твоих,
в воззрениях на людей, где никогда не слышен был звук металла.
Я
в полном смысле слова Иоанн безземельный, порадуюсь,
что тебя занимает собственность. Мы совершенно
в разных обстоятельствах и потому вкусы наши различны. Буду ждать известий о твоем
деле, лишь бы тебе удалось доказать свое право' вопреки всем министрам…
…Все прочее старое по-старому —
в доказательство этой истины мне 4-го числа минет 50 лет. Прошу не шутить. Это
дело не шуточное. Доживаю, однако, до замечательного времени. Правда, никакой политик не предугадает,
что из всего этого будет, но нельзя не сознаться,
что быстрота событий изумительная… Я как будто предчувствовал, выписал «Journal des Débats» [Французская политическая газета.] вместо всех русских литературных изданий…
Я на
днях буду писать к Розену. Он нас недавно уведомил,
что третьего своего сибирского сына отправил
в корпус.
Я счел лучшим действовать предварительными дипломатическими нотами, интервенциями, потому
что не хотел, чтоб мои родные вообразили себе,
что я
в самом
деле нуждаюсь
в серном купанье…
В надежде на снисхождение вашего сиятельства, прямо к вам обращаюсь с покорнейшею просьбою; знаю,
что следовало бы просить по начальству; но как
дело идет о здоровье, которое не терпит промедления, то уверен,
что вы простите больному человеку это невольное отклонение от формы и благосклонно взглянете на его просьбу.