Неточные совпадения
Собираясь теперь проверить былое с некоторою отчетливостью, я чувствую, что очень поспешно и опрометчиво поступил, истребивши
в Лицее тогдашний мой дневник, который продолжал с лишком
год.
1811
года в августе, числа решительно не помню, дед мой, адмирал Пущин, повез меня и двоюродного моего брата Петра, тоже Пущина, к тогдашнему министру народного просвещения графу А. К.
Это замечание мое до того справедливо, что потом даже,
в 1817
году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные
в гвардию, были
в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом: что мы за люди и какой это мундир?
Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло
в том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает
в те
годы (каждому из нас было 12
лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Случалось точно удивляться переходам
в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по
летам в думы и чтения, и тут же [
В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит
в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Дельвиг
в прощальной песне 1817
года за нас всех вспоминает этот день...
Разумеется, временное это волнение прошло, как проходит постепенно все, особенно
в те
годы.
[Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями») не был пропущен
в печать
в 1859 г.] Роскошь помещения и содержания, сравнительно с другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как говорили тогда, намерен был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая и Михаила, почти наших сверстников по
летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.
Для Лицея отведен был огромный, четырехэтажный флигель дворца, со всеми принадлежащими к нему строениями. Этот флигель при Екатерине занимали великие княжны: из них
в 1811
году одна только Анна Павловна оставалась незамужнею.
Слишком долго рассказывать преступление этого парня; оно же и не идет к делу. [Лицейский врач Пешель обозначен
в рукописи Пущина только буквою «П.». Лицейский служитель Сазонов за два
года службы
в Лицее совершил
в Царском Селе 6 или 7 убийств.]
Так вспоминал Пушкин это время
в 1815
году в стихах на возвращение императора из Парижа.
Потом опять
в 1817
году в Альбоме перед самым выпуском, он же сказал мне...
Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе. Это было чуть ли не
в 811-м
году, и никак не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об этом потому, что ни Бартенев, ни Анненков ничего об этом не упоминают. [П. И. Бартенев —
в статьях о Пушкине-лицеисте («Моск. ведом.», 1854). П.
В. Анненков —
в комментариях к Сочинениям Пушкина. Стих. «Роза» — 1815 г.]
О, друзья мои сердечны!
Вам клянуся, за столом
Всякий
год,
в часы беспечны,
Поминать его вином.
— Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина (точно, была такого рода экспедиция, где действовал на первом плане граф Сильвестр Броглио, теперь сенатор Наполеона III [Это сведение о Броглио оказалось несправедливым; он был избран французскими филеленами
в начальники и убит
в Греции
в 1829
году (пояснение И. И. Пущина).]), но теперь уж не дают проходу фрейлинам жены моей».
Летом,
в вакантный месяц, директор делал с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город завтракать или пить чай
в праздничные дни;
в саду, за прудом, катались с гор и на коньках.
Слишком за
год до выпуска государь спросил Энгельгардта: есть ли между нами желающие
в военную службу?
К этому он прибавил, что
в продолжение многих
лет никогда не видал камер-пажа ни на прогулках, ни при выездах царствующей императрицы.
Кто не спешил
в тогдашние наши
годы соскочить со школьной скамьи; но наша скамья была так заветно-приветлива, что невольно, даже при мысли о наступающей свободе, оглядывались мы на нее.
К тому же
в 1818
году, когда часть гвардии была
в Москве по случаю приезда прусского короля, столько было опрометчивых действий одного члена общества, что признали необходимым делать выбор со всею строгостию, и даже, несколько
лет спустя, объявлено было об уничтожении общества, чтобы тем удалить неудачно принятых членов.
Очень жаль, что этот смело набросанный очерк
в разгроме 1825
года не уцелел, как некоторые другие мелочи.
После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился
в большом свете, а я был как можно подальше от него.
Летом маневры и другие служебные занятия увлекали меня из Петербурга. Все это, однако, не мешало нам, при всякой возможности встречаться с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось
в Петербурге; большею частью свидания мои с Пушкиным были у домоседа Дельвига.
В генваре 1820
года я должен был ехать
в Бессарабию к больной тогда замужней сестре моей.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его
в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться, и то не прежде 1825
года.
В промежуток этих пяти
лет генерала Инзова назначили наместником Бессарабии; с ним Пушкин переехал из Екатеринославля
в Кишинев, впоследствии оттуда поступил
в Одессу к графу Воронцову по особым поручениям. Я между тем, по некоторым обстоятельствам, сбросил конно-артиллерийский мундир и преобразился
в Судьи уголовного департамента московского Надворного Суда. Переход резкий, имевший, впрочем, тогда свое значение.
Юсупов — не пророк, а угадчик, и точно, на другой
год ни я, ни многие другие уже не танцевали
в Москве!
В 1824
году в Москве тотчас узналось, что Пушкина из Одессы сослали
в псковскую деревню отца своего, под надзор местной власти; надзор этот был поручен Пещурову, тогдашнему предводителю дворянства Опочковского уезда.
Наконец, пробила слеза (она и теперь, через тридцать три
года, мешает писать
в очках) — мы очнулись.
Из дела видно, что Пушкин по назначенному маршруту, через Николаев, Елизаветград, Кременчуг, Чернигов и Витебск, отправился из Одессы 30 июля 1824
года, дав подписку нигде не останавливаться на пути по своему произволу и, по прибытии
в Псков, явиться к гражданскому губернатору.
9 августа того же
года Пушкин прибыл
в имение отца своего статского советника Сергея Львовича Пушкина, состоящее
в Опочковском уезде.
Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея, потребовал объяснения, каким образом из артиллеристов я преобразовался
в Судьи. Это было ему по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19 октября» 1825
года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и мое судейство...
Когда я ему сказал, что не я один поступил
в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это
в связи с майором Раевским, которого пятый
год держат
в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать».
Хотя посещение его было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne raine à mauvais jeu [Делать веселое лицо при плохой игре (франц.).] и старался уверить его
в противном; объяснил ему, что я — Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой
в Кишиневе, где я
в 1820
году с ним встречался.
Я осужден; 1828
года, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга
в Читу, где я соединился, наконец, с товарищами моего изгнания и заточения, прежде меня прибывшими
в тамошний острог.
Кстати, здесь, после моей прозы, поместить стихи покойного Александра Одоевского, написанные
в альбом княгини М. Н. Волконской 25-го декабря 1829
года (это день ее рождения; тогда ей было 25-ть
лет).
Что делалось с Пушкиным
в эти
годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня
в Сибири задушевным словом.
В самый день моего приезда
в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
По приезде моем
в Тобольск
в 1839
году я послал эти стихи к Плетневу; таким образом были они напечатаны; а
в 1842 брат мой Михаил отыскал
в Пскове самый подлинник Пушкина, который теперь хранится у меня
в числе заветных моих сокровищ.
Если Пущин послал Плетневу
в 1839 г. два неизданных стихотворения Пушкина, то как мог редактор «Современника» держать их под спудом больше полутора
лет?
Поэтому предположение о передаче стихов Ершову
в 1840 г. бл'иже к действительности, чем заявление Пущина о 1839 г., сделанное почти через двадцать
лет после пребывания
в Тобольске.
В 1872
году была издана книга А. Ярославцева о Ершове.
Наконец,
в новейшей работе о Ершове, изданной отдельной книгой
в 1950 г., автор ее
В. Утков заявляет: «Осенью 1840
года Пущин передал Ершову два пожелтевших листка, вырванных из альбома…
И он и Ершов не могли осенью 1841 г. забыть, что
в майской книге «Современника» за тот же
год были напечатаны два посвященные Пущину стихотворения Пушкина: «Современник» получался декабристами
в разных местах сибирского поселения.
В своеобразной нашей тюрьме я следил с любовью за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являющимися
в свет, получая почти все повременные журналы.
В письмах родных и Энгельгардта, умевшего найти меня и за Байкалом, я не раз имел о нем некоторые сведения. Бывший наш директор прислал мне его стихи «19 октября 1827
года...
Проходили
годы; ничем отрадным не навевало
в нашу даль — там,на нашем западе, все шло тем же тяжелым ходом. Мы, грешные люди, стояли как поверстные столбы на большой дороге: иные путники, может быть, иногда и взглядывали, но продолжали путь тем же шагом и
в том же направлении…
Таким образом,
в генваре 1837
года возвратившийся из отпуска наш плац-адъютант Розенберг зашел
в мой 14-й номер.
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не понимал слов рассказчика, — так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете
лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба — ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась
в тюрьме — во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина — об общей нашей потере, но
в итоге выходило одно: что его не стало и что не воротить его!
Положительно, сибирская жизнь, та, на которую впоследствии мы были обречены
в течение тридцати
лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастию, и
в другой сфере жизни несвоевременно было прервано.
Манифестом 26 августа 1856
года я возвращен из Сибири.
В Нижнем-Новгороде я посетил Даля (он провел с Пушкиным последнюю ночь). У него я видел Пушкина простреленный сюртук. Даль хочет принести его
в дар Академии или Публичной библиотеке.
Он оставил службу по неприятностям, но, вероятно, устроивши дела свои
в деревне нынешним
летом, опять начнет трудиться для пользы общественной.
Летом, признаюсь, несносно действовать
в Суде, где, впрочем, дела идут порядочно…