Неточные совпадения
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья,
Что
было и не
будет вновь…
Может
быть,
ты и прав, что мне не доверяешь.
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от
тебя известия; признаюсь, уж я думал, что
ты, подражая некоторым, не
будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о том дело — поговорим вообще.
Желаю, брат,
тебе всевозможного успеха и исполнения всего возлагаемого на
тебя. Не забывай нас и
будь счастлив — вот искреннее желание друга твоего.
P.S. Верно,
ты читал в газетах, что Бурцов получил [орден] Анны 2-й степени. Порадуйся. Дай бог ему успеха. Но меня удивляет, что я до сих пор не имею от него ответа на письмо, которое
было написано
тобою. Не понимаю, что это значит.
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану
тебе рассказывать, как мне приятно
было получить о
тебе весточку;
ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Вот
тебе, любезный Володя, все, что можно сказать в тесных пределах письма. Молю бога, чтоб
ты, кончивши благополучно поручение свое, порадовал скорее меня своим приездом. Сколько нам нужно
будет потолковать! Беседа твоя усладит меня. Не знаю, что
ты думаешь? Не знаю, что
ты предпримешь?
Если
тебе будет время, пусти грамотку ко мне прежде твоего выезда из Оренбурга…; по моему расчету это письмо
тебя должно непременно там найти. Прощай!
Будь здоров и счастлив.
Кюхельбекера здесь нет. Он в деревне у матери и, вероятно,
будет у
тебя.
Вяземский
был очень болен. Теперь, однако, вышел из опасности; я вижу его довольно часто — и всегда непременно об
тебе говорим. Княгиня — большой твой друг.
Только желает, чтоб
ты тогда ей заплатил, когда сам
будешь иметь довольное количество монеты.
Прошу
тебя с ним познакомиться или узнать его короче, если с ним прежде
был знаком.
В начале декабря непременно
буду — в письме невозможно всего сказать: откровенно признаюсь
тебе, что твое удаление из Петербурга для меня больше, чем когда-нибудь горестно… Я должен
буду соображаться с твоими действиями и увидеть, что необходимость заставит предпринять…
— Annette, надеюсь, что
ты будешь аккуратна попрежнему, однако
будь осторожна с лимоном, ибоМуханов мне сегодня сказал, что уже эта хитрость открыта, и я боюсь, чтобы она нам не повредила.
Eudoxie,
ты добра и, я уверен, готова на всякое пожертвование для [меня], но прошу
тебя не ехать ко мне, ибо мы
будем все вместе, и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо, говорят, Чернышевой это отказано. [А. Г. Чернышева все-таки поехала в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву и брату З. Г. Чернышеву.] Разлука сердец не разлучит.
Уверен только, что где бы
ты ни
был, а
будешь то, что я от
тебя ожидаю; надеюсь также, что когда-нибудь все это узнаю.
Прошу
тебя, милая Annette, уведомить меня, что сделалось с бедной Рылеевой.Назови ее тетушкой Кондратьевой.Я не говорю об Алексее, ибо уверен, что вы все для него сделаете, что можно, и что скоро, получив свободу,
будет фельдъегерем и за мной приедет.
Ты меня извинишь, любезный друг, что я, может
быть, невольным образом передаю
тебе мрачность моих мыслей.
Уже с поселения почаще
буду всех навещать моими посланиями,
ты и Марья
будете иметь свою очередь; прошу только не поскучать многоречием и большей частью пустословием моим. Между тем, по старой памяти, могу
тебе заметить, что
ты не знаешь внутренних происшествий.Поклон твой Митькову остается при
тебе по очень хорошей причине: я не могу передать его в Красноярск, где он с 1836 года. Все здешние твои знакомые
тебя приветствуют…
К. Ивановна говорила с Пятницким и поручает мне
тебе это сказать: сама она сегодня не пишет при всем желании, потому что Володя не на шутку хворает, — у них руки упали;
ты не
будешь ее винить.
Поместили нас в общественном доме. В тот же вечер явились К. Карл, с Нонушкой и Мария Николаевна с Мишей. [К. Карл. — Кузьмина, воспитательница Нонушки — С. Н. Муравьевой; Мария Николаевна — Волконская, ее сын Миша — крестник Пущина, писавший ему в детстве: «Милый Папа Ваня».] Объятия и пр., как
ты можешь себе представить. Радостно
было мне найти прежнее неизменное чувство доброй моей кумушки. Миша вырос и узнал меня совершенно — мальчишка хоть куда: смел, говорлив, весел.
Все наши по просьбам родных помещены, куда там просили, кроме Трубецких, Юшневских и Артамона. Они остались на местах известного
тебе первого расписания. Не понимаю, что это значит, вероятно, с почтою
будет разрешение. Если Барятинского можно
было поместить в Тобольск, почему же не
быть там Трубецким?! В Красноярск Давыдов и Спиридов: следовательно, нет затруднения насчет губернских городов.
Грустно подумать, что мы расстались до неизвестного времени; твоя деревня, как говорится, мне шибко не нравится; не смею предлагать
тебе Туринска, где, может
быть, тоже тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся так, чтобы
быть с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет поговорить с твоей сестрой — пожалуйста, не упрямься.
Вчера вечером поздно возвратился домой, не успел сказать
тебе, любезный друг, слова.
Был у преосвященного, он обещал освободить Иакинфа, но не наверное. — Просидел у Юшневских вечер. Днем сделал покупку, казанскую телегу за 125 рублей — кажется, она довезет меня благополучно с моим хламом. Может
быть, можно бы и дешевле приискать колесницу, но тоска ходить — все внимание обращено на карман, приходящий в пустоту.
Будь здоров, скажи мне побольше о себе и обо всем, что у
тебя делается.
Прощай — разбирай как умеешь мою нескладицу — мне бы лучше
было с
тобой говорить, нежели переписываться. Что ж делать, так судьбе угодно, а наше дело уметь с нею мириться. Надеюсь, что у
тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от
тебя с места.
Любезный друг Иван, прими меня, каков я
есть, узнай старого признательного
тебе лицейского товарища; с прежнею доверенностью детства и юности обращаюсь к
тебе сердцем:
ты, верный добрым воспоминаниям, поймешь мое дружеское приветствие без дальнейших объяснений.
Не стану благодарить
тебя за снисходительную твою дружбу ко мне: она нас утешила обоих и
будет утешать в разлуке неизбежной; мы чувствами соединим твой восток с моим западом и станем как можно чаще навещать друг друга письмами.
Ты подробно
будешь знать о моем существовании; оно должно
быть достойно нашего положения; это убеждение дает силы, необходимые в трудном нашем поприще.
Душевно рад, что
ты довольнее Етанцой, нежели я ожидал; но все-таки не хочу думать, чтоб
ты должен
был там оставаться…
Забыл
было сказать
тебе адрес Розена: близ Ревеля мыза Ментак.К нему еще не писал. В беспорядке поговорил только со всеми родными поодиночке и точно не могу еще прийти в должный порядок. Столько впечатлений в последний месяц, что нет возможности успокоиться душою. Сейчас писал к Annette и поговорил ей о
тебе; решись к ней написать,
ты ее порадуешь истинно.
Из Иркутска я к
тебе писал;
ты, верно, давно получил этот листок, в котором сколько-нибудь узнал меня. Простившись там с добрыми нашими товарищами-друзьями, я отправился 5 сентября утром в дальний мой путь. Не
буду тем дальним путем вести
тебя — скажу только словечко про наших, с которыми удалось увидеться.
Ты можешь себе представить мильон вопросов, ответов, прерываемых рассказов, воспоминаний вечных, с которыми сроднилось все наше существование, — все это
было и радостно и грустно: опять разлука.
В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После ужасной, бесконечной разлуки не
было конца разговорам, — он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого, на земле очень, очень много. Непременно просил дружески обнять
тебя: он почти не переменился, та же спокойная, веселая наружность; кой-где проглядывает белый волос, но вид еще молод. Жалуется на прежние свои недуги, а я его уверяю, что он совершенно здоров. Трудится сколько может и чрезвычайно полезен.
Ты не
будешь искать сочинения в моих листках, потому говорю
тебе все, что попадется.
Ты можешь себе представить, что я покамест и не думаю искать перемены, как прежде не искал
быть здесь.
Одно, что попросил бы, это чтобы
быть с
тобой, — но и это не от менязависит.
Благодарю
тебя, любезный друг Иван, за добрые твои желания —
будь уверен, что всегда
буду уметь из всякого положения извлекать возможность сколько-нибудь
быть полезным.
Ты воображаешь меня хозяином — напрасно. На это нет призвания, разве со временем разовьется способность; и к этому нужны способы, которых не предвидится. Как бы только прожить с маленьким огородом, а о пашне нечего и думать.
Из Красноярска я привез
тебе дружеское приветствие старого твоего однополчанина Митькова: он завелся домком и живет полным хозяином, — много мы с ним потолковали про старину,
ты был на первом плане в наших разговорах…
Чего-то сильно недостает: не раз мечтал об нашем соединении и сердечно хотел бы с
тобой быть вместе.
Если б
ты мог как-нибудь это устроить, я думаю, мы оба
были бы довольны.
Даже скажу более: от
тебя зависит выбор места в здешних краях; впрочем, дело не в том или другом городе, главное — чтобы
быть нам соединенным под одной крышей.
Подумай о том, что я
тебе говорю, и действуй через твоих родных, если не найдешь в себе какого-нибудь препятствия и если желания наши, равносильные, могут
быть согласованы, как я надеюсь.
Второе твое письмо получил я у них, за два дня до кончины незабвенной подруги нашего изгнания. Извини, что тотчас
тебе не отвечал — право, не соберу мыслей, и теперь еще в разброде, как
ты можешь заметить. Одно время должно все излечивать —
будем когда-нибудь и здоровы и спокойны.
Наконец, любезный друг, я получил письма от Марьи Николаевны. Давно мне недоставало этого утешения. Она обещает писать часто.
Ты, верно, с Трубецкими в переписке; следовательно, странно бы мне рассказывать отсюда, что делается в соседстве твоем. Меня порадовало известие, что Сутгова матушка к нему начала снова писать попрежнему и обеспечила их будущность; это я узнал вчера из письма Марьи Казимировны — невольно
тебе сообщаю старую весть, может
быть, давно уже известную.
Во всяком случае,
ты из них узнаешь больше или меньше, что со мной делается, и увидишь, что моя новая жизнь как-то не клеится, нездоровье мое сильно мне наскучает, я никак не думал, чтобы пришлось так долго хворать: прежде все эти припадки
были слабее и проходили гораздо скорей.
Душевно рад, любезный друг, что
ты живешь деятельно и находишь утешительные минуты в твоем существовании, но признаюсь, что мне не хотелось, чтоб
ты зарылся в своей Етанце. Кто
тебе мешает пристроить семью, о которой постоянно имел попечение, и перейти к Трубецким, где твое присутствие
будет полезно и приятно…
Прощай, любезный друг Оболенский, мильон раз
тебя целую, больше, чем когда-нибудь. Продолжай любить меня попрежнему.
Будь доволен неполным и неудовлетворительным моим письмом. Об соседях на западе нечего сказать особенного. Знаю только, что Беляевы уехали на Кавказ. Туда же просились Крюковы, Киреев и Фролов. Фонвизину отказано. — Крепко обнимаю
тебя.
Евгений вместе со мной жмет
тебе руку. Мы здесь живем спокойно, вдали от вашего губернского шума. Может
быть, зимою, если позволят власти, я побываю у вас.
…Последняя могила Пушкина! Кажется, если бы при мне должна
была случиться несчастная его история и если б я
был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России, хотя не всем его стихам поклоняюсь;
ты догадываешься, про что я хочу сказать; он минутно забывал свое назначение и все это после нашей разлуки…