Неточные совпадения
Подозвал дежурного чиновника и объявил ему,
что андреевскому кавалеру [П. И. Пущин имел орден Андрея Первозванного.] не приходится ждать,
что ему нужен Алексей Кириллович,
а не туалет его.
Именно замечательно,
что она строго наблюдала, чтоб наши ласки не переходили границ, хотя и любила с нами побалагурить и пошалить,
а про нас и говорить нечего: мы просто наслаждались непринужденностию и некоторою свободою в обращении с милой девушкой.
Среди дела и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем,
что будут навещать по праздникам,
а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
Мы, школьники, больше всех были рады,
что он замолк: гости сидели,
а мы должны были стоя слушать его и ничего не слышать.
[В. Ф. Малиновский был «бледен как смерть» и волновался потому,
что вынужден был читать не свою речь, забракованную министром
А. К. Разумовским за ее прогрессивное содержание,
а речь, составленную И. И. Мартыновым по приказанию министра в реакционном духе.]
Наши стихи вообще не клеились,
а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль,
что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе. Это было чуть ли не в 811-м году, и никак не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об этом потому,
что ни Бартенев, ни Анненков ничего об этом не упоминают. [П. И. Бартенев — в статьях о Пушкине-лицеисте («Моск. ведом.», 1854). П. В. Анненков — в комментариях к Сочинениям Пушкина. Стих. «Роза» — 1815 г.]
Кайданов взял его за ухо и тихонько сказал ему: «Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пущин, не давайте волю язычку», — прибавил он, обратясь ко мне. Хорошо,
что на этот раз подвернулся нам добрый Иван Кузьмич,
а не другой кто-нибудь.
Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало
что записывал,
а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и в обычае не было: все делалось
а livre ouvert.
Не знаю, к счастию ли его, или несчастию, он не был тогда в Петербурге,
а то не ручаюсь,
что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его с собою.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем,
а рассказал только,
что за несколько дней до его выезда сгорел в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
С той минуты, как я узнал,
что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла,
а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Поводом к этой переписке, без сомнения, было перехваченное на почте письмо Пушкина, но кому именно писанное — мне неизвестно; хотя об этом письме Нессельроде и не упоминает,
а просто пишет,
что по дошедшим до императора сведениям о поведении и образе жизни Пушкина в Одессе его величество находит,
что пребывание в этом шумном городе для молодого человека во многих отношениях вредно, и потому поручает спросить его мнение на этот счет.
Мне показалось,
что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более
что все наши толкования ни к
чему не вели,
а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было,
что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
При этом вопросе рассказал мне, будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжих в столицу, и тогда только успокоился, когда убедился,
что не он приехал,
а брат его Левушка.
Хвалил своих соседей в Тригорском, [Соседи в Тригорском — семья П.
А. Осиповой.] хотел даже везти меня к ним, но я отговорился тем,
что приехал на такое короткое время,
что не успею и на него самого наглядеться.
Д. Д. Благого и И.
А. Кубасова, 1934, стр. 151) и продолжал: «Может быть, я делаю нескромность, внося в мои воспоминания задушевный голос нашего поэта, но он так верно высказывает наши общие чувства,
что эта нескромность мне простится».]
Что делалось с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую,
что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу
А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
В литературе о Пушкине и декабристах считалось,
что портфель Пущина хранился со дня восстания на Сенатской площади до середины 1857 г. у П.
А. Вяземского.
Здесь, между прочим, сообщается,
что автор «Конька-Горбунка» прислал для «Современника», в письме к их общему товарищу Треборну от 10 января 1841 г., «два приобретенные им, из альбомов, стихотворения покойного
А.
В ответ на это Ершов писал: «Буду так просто делиться с добрейшим П.
А. [Плетневым]
чем бог послал.
Только, во всяком случае, уверь П.
А. [Плетнева],
что я не способен никого мистифицировать, да, признаться, и не умею» (стр. 83).
А Пущин не писал бы в сентябре 1841 г.,
что стихотворения, опубликованные в мае, нигде не напечатаны: майский номер «Современника» мог быть уже в сентябре в Сибири,
а тем более в ноябре.]
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не понимал слов рассказчика, — так далека от меня была мысль,
что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба — ошеломило меня,
а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только и речи было,
что о смерти Пушкина — об общей нашей потере, но в итоге выходило одно:
что его не стало и
что не воротить его!
Будущее не в нашей воле, и я надеюсь,
что как бы ни было со мной — будет лучше крепости, и, верно, вы довольны этой перемене, которую я ждал по вашим посылкам, но признаюсь,
что они так долго не исполнялись,
что я уже начинал думать,
что сапоги и перчатки присланы для утешения моего или по ошибочным уведомлениям,
а не для настоящего употребления.
Первые трое суток мы ехали на телеге,
что было довольно беспокойно; теперь сели на сани, и я очень счастлив. Не знаю, как будет далее,
а говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь, в какое время нас отправили, но слава богу,
что разделались с Шлиссельбургом, где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям и Плуталову я имел бездну пред другими выгод; собственным опытом убедился,
что в человеческой душе на всякие случаи есть силы, которые только надо уметь сыскать.
Уверен только,
что где бы ты ни был,
а будешь то,
что я от тебя ожидаю; надеюсь также,
что когда-нибудь все это узнаю.
Е.
А. принимает только: хорошои худо;поэтому я обвиняю себя безусловно: то,
что мы сделали, пред законом — худо,мы преступники, и постигшая нас гибель справедлива.
Но, признавая пагубные последствия наших необдуманных начинаний, я не могу не надеяться на того судью, который судит не по тому,
что делаютслабые, слепые смертные,
а по тому,
что хотятони делать.
Я часто вспоминаю слова ваши,
что не трудно жить, когда хорошо,
а надобно быть довольным, когда плохо. Благодаря бога я во всех положениях довольно спокоен и очень здоров —
что бог даст вперед при новом нашем образе жизни в Читинской,
что до сих пор от нас под большим секретом, — и потому я заключаю,
что должно быть одно из двух: или очень хорошо, или очень дурно.
Подвиг жен воспел Н.
А. Некрасов в своей знаменитой поэме «Декабристки» («Русские женщины»)] Признаюсь,
что я не беру на себя говорить об этом,
а еще более судить; будет,
что богу угодно.
Эта мысль, может быть, вам не понравится; но вы со мной согласитесь,
что, живши там, можно иногда быть и в Каменке,
а в том краю несравненно более средств к воспитанию детей.
Без объяснений скажу тебе, добрый Евгений,
что ты меня истинно утешил твоими двумя листками: первый я получил в Чертовкине,
а второй в Иркутске.
Теперь редкий день не забегу на минуту; беда только,
что всякий день дожди и надобно от грязи спасаться на извозчике: это стоит денег —
а их немного.
Прощай — разбирай как умеешь мою нескладицу — мне бы лучше было с тобой говорить, нежели переписываться.
Что ж делать, так судьбе угодно,
а наше дело уметь с нею мириться. Надеюсь,
что у тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от тебя с места.
Надобно твердо быть уверенным в испытанном вашем снисхождении и бесконечной доброте,
что так непринужденно и небрежно болтать с вами: по-моему, это необходимое условие — иначе посылаешь сочинение,
а не письмо.
Поехал дальше. Давыдовых перегнал близ Нижне-удинска, в Красноярске не дождался. Они с детьми медленно ехали,
а я, несмотря на грязь, дождь и снег иногда, все подвигался на тряской своей колеснице. Митьков, живший своим домом, хозяином совершенным — все по часам и все в порядке. Кормил нас обедом — все время мы были почти неразлучны, я останавливался у Спиридова, он еще не совсем устроился, но надеется,
что ему в Красноярске будет хорошо. В беседах наших мы все возвращались к прошедшему…
В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После ужасной, бесконечной разлуки не было конца разговорам, — он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого, на земле очень, очень много. Непременно просил дружески обнять тебя: он почти не переменился, та же спокойная, веселая наружность; кой-где проглядывает белый волос, но вид еще молод. Жалуется на прежние свои недуги,
а я его уверяю,
что он совершенно здоров. Трудится сколько может и чрезвычайно полезен.
Приехавши ночью, я не хотел будить женатых людей — здешних наших товарищей. Остановился на отводной квартире. Ты должен знать,
что и Басаргин с августа месяца семьянин: женился на девушке 18 лет — Марье Алексеевне Мавриной, дочери служившего здесь офицера инвалидной команды. Та самая, о которой нам еще в Петровском говорили. Она его любит, уважает,
а он надеется сделать счастие молодой своей жены…
Благодарю тебя, любезный друг Иван, за добрые твои желания — будь уверен,
что всегда буду уметь из всякого положения извлекать возможность сколько-нибудь быть полезным. Ты воображаешь меня хозяином — напрасно. На это нет призвания, разве со временем разовьется способность; и к этому нужны способы, которых не предвидится. Как бы только прожить с маленьким огородом,
а о пашне нечего и думать.
Вот моя исповедь, когда-то узнаю,
что ты ее выслушал? В исполнении моего желания не хочу сомневаться
а все зависит от тебя.
Вряд ли Вадковский сюда будет — по письму Волконского от 14 генваря видно,
что он остается в Кузьмине,
а до обзаведения позволено прожить в Иркутске.
Пользуюсь случаем доставить вам то,
что вы желали получить от меня. Кажется, случай верный,
а другого не скоро дождешься в нашем захолустье.
Сообщенные вами новости оживили наше здешнее неведение о всем,
что делается на белом свете, — только не думаю, чтобы Чернышева послали в Лондон,
а туда давно назначаю Ал. Орлова, знаменитого дипломата новейших времен. Назначение Бибикова вероятно, если Канкрин ослеп совершенно.
Рад услышать,
что желание Ивановского исполнилось,
а еще более рад,
что Данзас верен старой дружбе. Эти опыты не всегда удаются.
Очень рад,
что, наконец, Александр Лукич [У Пущина — только инициалы имени-отчества
А. Л. Кучевского.] отозвался из Тугутуя, — поздравь его и от меня на новоселье: понимаю, как тебе приятно получить его признательный голос и как ты радуешься его обзаведению.
Тяжело, любезный друг, подумать о многих из наших в финансовом отношении,
а помочь теперь нет возможности;
что бог даст вперед…
Вообразите,
что на прошедшей почте получил от Спиридова новое странное поручение: теперь уже не зовет в Тобольск за благодарностию,
а просит, чтобы мои родные взяли Гленова сына из Нарвы, где он в пансионе, и определили в кадетский корпус. Странно и довольно трудно!
Жаль его, бедного,
а помочь нечем здесь; делают все,
что можно, пользы большой нет.
Annette советует мне перепроситься в Ялуторовск, но я еще не решаюсь в ожидании Оболенского и по некоторой привычке, которую ко мне сделали в семье Ивашева. Без меня у них будет очень пусто — они неохотно меня отпускают в Тобольск, хотя мне кажется,
что я очень плохой нынче собеседник. В Ялуторовске мне было бы лучше, с Якушкиным мы бы спорили и мирились. Там и климат лучше,
а особенно соблазнительно,
что возле самого города есть роща, между тем как здесь далеко ходить до тени дерева…
Сейчас заходил ко мне Михаил Александрович и просил написать тебе дружеской от него поклон. С Натальей Дмитриевной я часто вспоминаю тебя; наш разговор,
чем бы ни начался, кончается тюрьмой и тюремными друзьями. Вне этого мира все как-то чуждо. Прощай, любезный друг! Дай бог скорее говорить,
а не переписываться.