Неточные совпадения
Сия глупая старуха
не умела никогда различить двадцатипятирублевой ассигнации от пятидесятирублевой; крестьяне, коим она всем была кума, ее вовсе
не боялись; ими выбранный староста до того им потворствовал, плутуя заодно,
что Иван Петрович принужден был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостию, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникою и тому подобным; и тут были недоимки.
Молодой хозяин сначала стал следовать за мною со всевозможным вниманием и прилежностию; но как по счетам оказалось,
что в последние два года число крестьян умножилось, число же дворовых птиц и домашнего скота нарочито уменьшилось, то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением и далее меня
не слушал, и в ту самую минуту, как я своими разысканиями и строгими допросами плута старосту в крайнее замешательство привел и к совершенному безмолвию принудил, с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича крепко храпящего на своем стуле.
Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда
не случалось мне видеть его навеселе (
что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может); к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость была в нем истинно девическая. [Следует анекдот, коего мы
не помещаем, полагая его излишним; впрочем, уверяем читателя,
что он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе
не заключает. (Прим. А. С. Пушкина.)]
Вот, милостивый государь мой, все,
что мог я припомнить касательно образа жизни, занятий, нрава и наружности покойного соседа и приятеля моего. Но в случае, если заблагорассудите сделать из сего моего письма какое-либо употребление, всепокорнейше прошу никак имени моего
не упоминать; ибо хотя я весьма уважаю и люблю сочинителей, но в сие звание вступить полагаю излишним и в мои лета неприличным. С истинным моим почтением и проч.
На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо,
что случалось, но в подробности
не входил, и видно было,
что таковые вопросы были ему неприятны.
Мы
не сомневались в последствиях и полагали нового товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав,
что за обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но чувствуя,
что хозяину было
не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.
Он отвечал,
что об Сильвио он
не имел еще никакого известия.
Но после несчастного вечера мысль,
что честь его была замарана и
не омыта по его собственной вине, эта мысль меня
не покидала и мешала мне обходиться с ним по-прежнему; мне было совестно на него глядеть.
«Господа, — сказал им Сильвио, — обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия; еду сегодня в ночь; надеюсь,
что вы
не откажетесь отобедать у меня в последний раз.
— Может быть, мы никогда больше
не увидимся, — сказал он мне, — перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить,
что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление.
Мне должно было стрелять первому, но волнение злобы во мне было столь сильно,
что я
не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел: противник мой
не соглашался.
Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе
не дорожит?
Я обратился к секундантам, объявив,
что нынче стрелять
не намерен, и поединок тем и кончился.
В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б***; но в нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый год своего замужества, и то прожила там
не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух,
что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они прибыли в начале июня месяца.
Она изображала какой-то вид из Швейцарии; но поразила меня в ней
не живопись, а то,
что картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую.
— Изрядно, — отвечал я, обрадовавшись,
что разговор коснулся наконец предмета, мне близкого. — В тридцати шагах промаху в карту
не дам, разумеется, из знакомых пистолетов.
— О, — заметил я, — в таком случае бьюсь об заклад,
что ваше сиятельство
не попадете в карту и в двадцати шагах: пистолет требует ежедневного упражнения.
Однажды случилось мне целый месяц
не брать пистолета: мои были в починке;
что же бы вы думали, ваше сиятельство?
На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали,
что у меня в кабинете сидит человек,
не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто,
что ему до меня есть дело.
«Жалею, — сказал он, —
что пистолет заряжен
не черешневыми косточками… пуля тяжела.
Мне все кажется,
что у нас
не дуэль, а убийство: я
не привык целить в безоружного.
Не понимаю,
что со мною было и каким образом мог он меня к тому принудить… но — я выстрелил, и попал вот в эту картину.
«Милая, — сказал я ей, — разве ты
не видишь,
что мы шутим?
Жена лежала в обмороке; люди
не смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде
чем успел я опомниться».
Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я
не встречался. Сказывают,
что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.
Переписываясь и разговаривая таким образом, они (
что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга дышать
не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без нее?
Отец и мать заметили ее беспокойство; их нежная заботливость и беспрестанные вопросы:
что с тобою, Маша?
не больна ли ты, Маша? — раздирали ее сердце.
Дрожащим голосом объявила она,
что ей ужинать
не хочется, и стала прощаться с отцом и матерью.
Он уговорил Владимира остаться у него отобедать и уверил его,
что за другими двумя свидетелями дело
не станет.
Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель,
что он ничего
не взвидел.
Но ему казалось,
что уже прошло более получаса, а он
не доезжал еще до Жадринской рощи.
Наконец он увидел,
что едет
не в ту сторону. Владимир остановился: начал думать, припоминать, соображать, и уверился,
что должно было взять ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа он был в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю
не было конца. Все сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Но он ехал, ехал, а Жадрина было
не видать; роще
не было конца. Владимир с ужасом увидел,
что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело им. Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия несчастного Владимира.
Однако ж ее слова были столь несообразны ни с
чем,
что мать,
не отходившая от ее постели, могла понять из них только то,
что дочь ее была смертельно влюблена во Владимира Николаевича и
что, вероятно, любовь была причиною ее болезни.
Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили,
что, видно, такова была судьба Марьи Гавриловны,
что суженого конем
не объедешь,
что бедность
не порок,
что жить
не с богатством, а с человеком, и тому подобное.
Он объявлял им,
что нога его
не будет никогда в их доме, и просил забыть о несчастном, для которого смерть остается единою надеждою.
Кто из тогдашних офицеров
не сознается,
что русской женщине обязан он был лучшей, драгоценнейшей наградою?..
Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла,
что некогда был он ужасным повесою, и это
не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
Она
не могла
не сознаваться в том,
что она очень ему нравилась; вероятно, и он, с своим умом и опытностию, мог уже заметить,
что она отличала его: каким же образом до сих пор
не видала она его у своих ног и еще
не слыхала его признания?
«Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала с живостию Марья Гавриловна, — я никогда
не могла быть вашею женою…» — «Знаю, — отвечал он ей тихо, — знаю,
что некогда вы любили, но смерть и три года сетований…
Добрая, милая Марья Гавриловна!
не старайтесь лишить меня последнего утешения: мысль,
что вы бы согласились сделать мое счастие, если бы… молчите, ради бога, молчите.
«Помилуй, где ты замешкался? — сказал мне кто-то, — невеста в обмороке; поп
не знает,
что делать; мы готовы были ехать назад.
— Боже мой! — закричала Марья Гавриловна, — и вы
не знаете,
что сделалось с бедной вашею женою?
—
Не знаю, — отвечал Бурмин, —
не знаю, как зовут деревню, где я венчался;
не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе,
что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так
что я
не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.
Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение и, наконец, купленному им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал с удивлением,
что сердце его
не радовалось.
Из уважения к истине мы
не можем следовать их примеру и принуждены признаться,
что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу.
«Извините, любезный сосед, — сказал он тем русским наречием, которое мы без смеха доныне слышать
не можем, — извините,
что я вам помешал… я желал поскорее с вами познакомиться.
Хоть, конечно, мой товар
не то,
что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба
не живет».
— «Сущая правда, — заметил Адриан, — однако ж, если живому
не на
что купить сапог, то,
не прогневайся, ходит он и босой; а нищий мертвец и даром берет себе гроб».
На другой день, ровно в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли из калитки новокупленного дома и отправились к соседу.
Не стану описывать ни русского кафтана Адриана Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж,
не излишним заметить,
что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки,
что бывало у них только в торжественные случаи.