Неточные совпадения
С великим моим удовольствием исполняю сие ваше желание и препровождаю к вам, милостивый государь мой, все,
что из его разговоров, а также из собственных моих наблюдений запомнить могу.
Молодой хозяин сначала стал следовать за мною со всевозможным вниманием и прилежностию; но как по счетам оказалось,
что в последние два года число крестьян умножилось, число же дворовых птиц и домашнего скота нарочито уменьшилось, то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением и далее меня не слушал, и в ту самую минуту, как я своими разысканиями и строгими допросами плута старосту в крайнее замешательство привел и к совершенному безмолвию принудил,
с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича крепко храпящего на своем стуле.
Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда не случалось мне видеть его навеселе (
что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может); к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость была в нем истинно девическая. [Следует анекдот, коего мы не помещаем, полагая его излишним; впрочем, уверяем читателя,
что он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе не заключает. (Прим. А.
С. Пушкина.)]
Вот, милостивый государь мой, все,
что мог я припомнить касательно образа жизни, занятий, нрава и наружности покойного соседа и приятеля моего. Но в случае, если заблагорассудите сделать из сего моего письма какое-либо употребление, всепокорнейше прошу никак имени моего не упоминать; ибо хотя я весьма уважаю и люблю сочинителей, но в сие звание вступить полагаю излишним и в мои лета неприличным.
С истинным моим почтением и проч.
Сильвио встал, побледнев от злости, и
с сверкающими глазами сказал: «Милостивый государь, извольте выйти, и благодарите бога,
что это случилось у меня в доме».
Но после несчастного вечера мысль,
что честь его была замарана и не омыта по его собственной вине, эта мысль меня не покидала и мешала мне обходиться
с ним по-прежнему; мне было совестно на него глядеть.
— Может быть, мы никогда больше не увидимся, — сказал он мне, — перед разлукой я хотел
с вами объясниться. Вы могли заметить,
что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление.
Сильвио встал и вынул из картона красную шапку
с золотою кистью,
с галуном (то,
что французы называют bonnet de police [В полицейской шапке (фр.).]); он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.
Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы,
что известная особа скоро должна вступить в законный брак
с молодой и прекрасной девушкой.
Слуга вошел и объявил,
что лошади готовы. Сильвио крепко сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два чемодана, один
с пистолетами, другой
с его пожитками. Мы простились еще раз, и лошади поскакали.
Принялся я было за неподслащенную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею
с горя, т. е. самым горьким пьяницею,
чему примеров множество видел я в нашем уезде.
В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б***; но в нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый год своего замужества, и то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух,
что графиня
с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они прибыли в начале июня месяца.
«Скажите, правду ли муж говорит? — сказала она, обращаясь к грозному Сильвио, — правда ли,
что вы оба шутите?» — «Он всегда шутит, графиня, — отвечал ей Сильвио; — однажды дал он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить…»
С этим словом он хотел в меня прицелиться… при ней!
Жена лежала в обмороке; люди не смели его остановить и
с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде
чем успел я опомниться».
Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня.
С героем оной уже я не встречался. Сказывают,
что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.
Она прощалась
с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти и оканчивала тем,
что блаженнейшею минутою жизни почтет она ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей.
То казалось ей,
что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее,
с мучительной быстротою тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное подземелие… и она летела стремглав
с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного.
Отец и мать заметили ее беспокойство; их нежная заботливость и беспрестанные вопросы:
что с тобою, Маша? не больна ли ты, Маша? — раздирали ее сердце.
Дрожащим голосом объявила она,
что ей ужинать не хочется, и стала прощаться
с отцом и матерью.
Лошадь начинала уставать, а
с него пот катился градом, несмотря на то,
что он поминутно был по пояс в снегу.
Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца. Владимир
с ужасом увидел,
что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело им. Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия несчастного Владимира.
Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в колпаке и байковой куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате. Подали самовар, и Гаврила Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее здоровье и как она почивала. Девчонка воротилась, объявляя,
что барышня почивала-де дурно, но
что ей-де теперь легче и
что она-де сейчас придет в гостиную. В самом деле, дверь отворилась, и Марья Гавриловна подошла здороваться
с папенькой и
с маменькой.
Она советовалась со своим мужем,
с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили,
что, видно, такова была судьба Марьи Гавриловны,
что суженого конем не объедешь,
что бедность не порок,
что жить не
с богатством, а
с человеком, и тому подобное.
Поведение его
с Марьей Гавриловной было просто и свободно; но
что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его так за нею и следовали.
Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла,
что некогда был он ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще)
с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
Она не могла не сознаваться в том,
что она очень ему нравилась; вероятно, и он,
с своим умом и опытностию, мог уже заметить,
что она отличала его: каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания?
Что удерживало его? робость, неразлучная
с истинною любовию, гордость или кокетство хитрого волокиты?
Ее военные действия имели желаемый успех: по крайней мере Бурмин впал в такую задумчивость, и черные глаза его
с таким огнем останавливались на Марье Гавриловне,
что решительная минута, казалось, уже близка.
«Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала
с живостию Марья Гавриловна, — я никогда не могла быть вашею женою…» — «Знаю, — отвечал он ей тихо, — знаю,
что некогда вы любили, но смерть и три года сетований…
— Боже мой! — закричала Марья Гавриловна, — и вы не знаете,
что сделалось
с бедной вашею женою?
— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню,
с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе,
что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так
что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.
Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение и, наконец, купленному им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал
с удивлением,
что сердце его не радовалось.
«Извините, любезный сосед, — сказал он тем русским наречием, которое мы без смеха доныне слышать не можем, — извините,
что я вам помешал… я желал поскорее
с вами познакомиться.
Адриан пил
с усердием и до того развеселился,
что сам предложил какой-то шутливый тост.
Гробовщик, по обыкновению своему, побожился,
что лишнего не возьмет; значительным взглядом обменялся
с приказчиком и поехал хлопотать.
— Как ты заспался, батюшка, Адриан Прохорович, — сказала Аксинья, подавая ему халат. — К тебе заходил сосед портной и здешний будочник забегал
с объявлением,
что сегодня частный [Частный — частный пристав, полицейский чин, начальник «части».] именинник, да ты изволил почивать, и мы не хотели тебя разбудить.
—
Что ты, батюшка? не
с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца — воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили.
Еще несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо,
с редким не имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени; покамест скажу только,
что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде.
Легко можно догадаться,
что есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них мне драгоценна. Обстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать
с любезными читателями.
Вследствие сего смотрители со мною не церемонились, и часто бирал я
с бою то,
что, во мнении моем, следовало мне по праву.
В самом деле,
что было бы
с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай?
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли,
что увижу ее снова. Но, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; вероятно, Дуня уже замужем. Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции ***
с печальным предчувствием.
Он пощупал пульс больного, поговорил
с ним по-немецки, и по-русски объявил,
что ему нужно одно спокойствие и
что дни через два ему можно будет отправиться в дорогу.
Он был чрезвычайно весел, без умолку шутил то
с Дунею, то
с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал
с проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю,
что на третье утро жаль было ему расстаться
с любезным своим постояльцем.
Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе
с гусаром, как нашло на него ослепление, и
что тогда было
с его разумом.
Рано утром пришел он в его переднюю и просил доложить его высокоблагородию,
что старый солдат просит
с ним увидеться.
«Ваше высокоблагородие! — продолжал старик, —
что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню.
Он воротился и, поравнявшись
с кучером: «Чья, брат, лошадь? — спросил он, — не Минского ли?» — «Точно так, — отвечал кучер, — а
что тебе?» — «Да вот
что: барин твой приказал мне отнести к его Дуне записочку, а я и позабудь, где Дуня-то его живет».
— «Нужды нет, — возразил смотритель
с неизъяснимым движением сердца, — спасибо,
что надоумил, а я свое дело сделаю».
В сени (где некогда поцеловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы мои отвечала,
что старый смотритель
с год как помер,
что в доме его поселился пивовар, а
что она жена пивоварова.