Неточные совпадения
Мысль о скорой разлуке со мною
так поразила матушку,
что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии,
что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а
так, чтоб только не играть даром,
что, по его словам, самая скверная привычка.
Что прикажете? День я кончил
так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя,
что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.
Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «
Что это, сударь, с тобою сделалось? — сказал он жалким голосом, — где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду
такого греха не бывало!» — «Молчи, хрыч! — отвечал я ему, запинаясь, — ты, верно, пьян, пошел спать… и уложи меня».
Савельич
так был поражен моими словами,
что сплеснул руками и остолбенел.
Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику,
что ты пошутил,
что у нас и денег-то
таких не водится.
— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он с глубоким вздохом. — Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире!
Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам?
что скажут они, как узнают,
что дитя пьет и играет.
Ветер выл с
такой свирепой выразительностию,
что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом — и скоро стали.
«Да
что ехать? — отвечал он, слезая с облучка, — невесть и
так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом».
«Эй, ямщик! — закричал я, — смотри:
что там
такое чернеется?» Ямщик стал всматриваться.
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было
так темно,
что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Я расплатился с хозяином, который взял с нас
такую умеренную плату,
что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его.
— Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?» — «Врешь, Максимыч, — сказала капитанша, — у Полежаева и
так тесно; он же мне кум и помнит,
что мы его начальники.
Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть, наконец, человеческое лицо
так овладело мною,
что я не вытерпел.
«
Что это мой Иван Кузмич сегодня
так заучился! — сказала комендантша.
Небось на нас не сунутся; а насунутся,
так я
такую задам острастку,
что лет на десять угомоню».
А теперь
так привыкла,
что и с места не тронусь, как придут нам сказать,
что злодеи около крепости рыщут».
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело,
так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы,
что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»
Мы разговаривали, по-видимому,
так дружелюбно,
что Иван Игнатьич от радости проболтался.
Впрочем, слава богу,
что все
так кончилось».
«Я
так и обмерла, — сказала она, — когда сказали нам,
что вы намерены биться на шпагах.
— Да
так… он
такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне противен; а странно: ни за
что б я не хотела, чтоб и я ему
так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх.
Так изволь-ка прочитать,
что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на тебя».
Во всю ночь Василиса Егоровна не могла заснуть и никак не могла догадаться,
что бы
такое было в голове ее мужа, о
чем бы ей нельзя было знать.
На другой день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и сор всякого рода, запиханный в нее ребятишками. «
Что бы значили эти военные приготовления? — думала комендантша, — уж не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван Кузмич стал бы от меня таить
такие пустяки?» Она кликнула Ивана Игнатьича, с твердым намерением выведать от него тайну, которая мучила ее дамское любопытство.
— Каков мошенник! — воскликнула комендантша. —
Что смеет еще нам предлагать! Выдти к нему навстречу и положить к ногам его знамена! Ах он собачий сын! Да разве не знает он,
что мы уже сорок лет в службе и всего, слава богу, насмотрелись? Неужто нашлись
такие командиры, которые послушались разбойника?
Пытка, в старину,
так была укоренена в обычаях судопроизводства,
что благодетельный указ, [Имеется в виду указ Александра I об отмене пыток, на практике не выполнявшийся.] уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия.
— И, пустое! — сказала комендантша. — Где
такая крепость, куда бы пули не залетали?
Чем Белогорская ненадежна? Слава богу, двадцать второй год в ней проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачева отсидимся!
— В комендантском, — отвечал казак. — После обеда батюшка наш отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему видно,
что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится
так жарко,
что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать: все приемы
такие важные… А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел величиною с пятак, а на другой персона его.
Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с
такою непритворной веселостию,
что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная
чему.
Вопрос мошенника и его дерзость показались мне
так забавны,
что я не мог не усмехнуться.
Пугачев взглянул на меня быстро. «
Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня
что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?».
Моя искренность поразила Пугачева. «
Так и быть, — сказал он, ударя меня по плечу. — Казнить
так казнить, миловать
так миловать. Ступай себе на все четыре стороны и делай
что хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит».
В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать,
что из того выйдет. «Это
что?» — спросил важно Пугачев. «Прочитай,
так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «
Что ты
так мудрено пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»
Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал, и с нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе представит,
что я не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь
такое влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает,
так нечего у тебя и управы искать, а коли признает,
что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается,
что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
— Полно, Наумыч, — сказал он ему. — Тебе бы все душить да резать.
Что ты за богатырь? Поглядеть,
так в
чем душа держится. Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало крови на твоей совести?
Дядька был в
таком изумлении при виде всего,
что происходило,
что не сделал мне никакого вопроса.
— И ты прав, ей-богу прав! — сказал самозванец. — Ты видел,
что мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том,
что ты шпион и
что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, — прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, — помня твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь,
что я не
такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья.
Соединенный
так нечаянно с милой девушкою, о которой еще утром я
так мучительно беспокоился, я не верил самому себе и воображал,
что все со мною случившееся было пустое сновидение.
— С дамою! Где же ты ее подцепил? Эге, брат! (При сих словах Зурин засвистел
так выразительно,
что все захохотали, а я совершенно смутился.)
— Ну, — продолжал Зурин, —
так и быть. Будет тебе квартира. А жаль… Мы бы попировали по-старинному… Гей! малый! Да
что ж сюда не ведут кумушку-то Пугачева? или она упрямится? Сказать ей, чтоб она не боялась: барин-де прекрасный; ничем не обидит, да хорошенько ее в шею.
— Как!
Так это о тебе мне сейчас докладывали? Помилуй!
что ж это значит?
— Каким же образом, — возразил мой допросчик, — дворянин и офицер один пощажен самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег? Отчего произошла
такая странная дружба и на
чем она основана, если не на измене или по крайней мере на гнусном и преступном малодушии?
Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной
так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло в голову,
что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами [Извет (устар.) — донос, клевета.] злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку — эта ужасная мысль
так меня поразила,
что я замялся и спутался.
Я не был свидетелем всему, о
чем остается мне уведомить читателя; но я
так часто слыхал о том рассказы,
что малейшие подробности врезались в мою память и
что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал.
Марья Ивановна
так просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым,
что оно не только не беспокоило их, но еще и заставляло часто смеяться от чистого сердца.
Дядька не утаил,
что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева и что-де злодей его
таки жаловал; но клялся,
что ни о какой измене он не слыхивал.
Мысль увидеть императрицу лицом к лицу
так устрашала ее,
что она с трудом могла держаться на ногах. Через минуту двери отворились, и она вошла в уборную государыни.
Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее и почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала в ней ту даму, с которой
так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня подозвала ее и сказала с улыбкою: «Я рада,
что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру».