Неточные совпадения
Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и
таким образом Придворный календарь
не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам.
Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу,
не для выигрыша, а
так, чтоб только
не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка.
Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с тобою сделалось? — сказал он жалким голосом, — где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду
такого греха
не бывало!» — «Молчи, хрыч! — отвечал я ему, запинаясь, — ты, верно, пьян, пошел спать… и уложи меня».
Я подумал, что если в сию решительную минуту
не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что
так мне вздумалось. А тебе советую
не умничать и делать то, что тебе приказывают».
Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то
таких не водится.
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда
так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
«Ваше благородие, сделайте мне
такую милость, — прикажите поднести стакан вина; чай
не наше казацкое питье».
Я расплатился с хозяином, который взял с нас
такую умеренную плату, что даже Савельич с ним
не заспорил и
не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его.
Конечно: дисциплина перво дело, но
так ли пишут к старому камрад?.. «ваше превосходительство
не забыло»… гм… «и… когда… покойным фельдмаршалом Мин… походе… также и…
—
Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?» — «Врешь, Максимыч, — сказала капитанша, — у Полежаева и
так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники.
Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть, наконец, человеческое лицо
так овладело мною, что я
не вытерпел.
Небось на нас
не сунутся; а насунутся,
так я
такую задам острастку, что лет на десять угомоню».
— «И вам
не страшно, — продолжал я, обращаясь к капитанше, — оставаться в крепости, подверженной
таким опасностям?» — «Привычка, мой батюшка, — отвечала она.
А теперь
так привыкла, что и с места
не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут».
— Смела ли Маша? — отвечала ее мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор
не может слышать выстрела из ружья:
так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки,
так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет
не отправилась. С тех пор уж и
не палим из проклятой пушки.
Швабрин переменился в лице. «Это тебе
так не пройдет, — сказал он, стиснув мне руку. — Вы мне дадите сатисфакцию».
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак
не мог меня понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело,
так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу:
не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»
— Да
так… он
такой насмешник! Я
не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я
не хотела, чтоб и я ему
так же
не нравилась. Это меня беспокоило бы страх.
Во всю ночь Василиса Егоровна
не могла заснуть и никак
не могла догадаться, что бы
такое было в голове ее мужа, о чем бы ей нельзя было знать.
На другой день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и сор всякого рода, запиханный в нее ребятишками. «Что бы значили эти военные приготовления? — думала комендантша, — уж
не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван Кузмич стал бы от меня таить
такие пустяки?» Она кликнула Ивана Игнатьича, с твердым намерением выведать от него тайну, которая мучила ее дамское любопытство.
«Слышь ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей покашливая. — Отец Герасим получил, говорят, из города…» — «Полно врать, Иван Кузмич, — перервала комендантша, — ты, знать, хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, [Да лих (устар.) — да нет уж.]
не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, — сказал он, — коли ты уже все знаешь,
так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем и при тебе». — «То-то, батька мой, — отвечала она, —
не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».
— Каков мошенник! — воскликнула комендантша. — Что смеет еще нам предлагать! Выдти к нему навстречу и положить к ногам его знамена! Ах он собачий сын! Да разве
не знает он, что мы уже сорок лет в службе и всего, слава богу, насмотрелись? Неужто нашлись
такие командиры, которые послушались разбойника?
Пытка, в старину,
так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, [Имеется в виду указ Александра I об отмене пыток, на практике
не выполнявшийся.] уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия.
Ты, знать,
не впервой уже бунтуешь, коли у тебя
так гладко выстрогана башка.
— И, пустое! — сказала комендантша. — Где
такая крепость, куда бы пули
не залетали? Чем Белогорская ненадежна? Слава богу, двадцать второй год в ней проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачева отсидимся!
— Добро, — сказала комендантша, —
так и быть, отправим Машу. А меня и во сне
не проси:
не поеду. Нечего мне под старость лет расставаться с тобою да искать одинокой могилы на чужой сторонке. Вместе жить, вместе и умирать.
А как сказала я про больную племянницу,
так он, веришь ли,
так взглянул на меня, как бы ножом насквозь; однако
не выдал, спасибо ему и за то.
— Нет,
не узнал; а кто ж он
такой?
— В комендантском, — отвечал казак. — После обеда батюшка наш отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится
так жарко, что и Тарас Курочкин
не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать: все приемы
такие важные… А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел величиною с пятак, а на другой персона его.
Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с
такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам
не зная чему.
Вопрос мошенника и его дерзость показались мне
так забавны, что я
не мог
не усмехнуться.
Пугачев взглянул на меня быстро. «
Так ты
не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев
не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня
не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?».
— Нет, — отвечал я с твердостию. — Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить
не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра,
так отпусти меня в Оренбург.
Пугачев задумался. «А коли отпущу, — сказал он, —
так обещаешься ли по крайней мере против меня
не служить?»
В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я
не мог придумать, что из того выйдет. «Это что?» — спросил важно Пугачев. «Прочитай,
так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты
так мудрено пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи
не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»
— Виноват: обмолвился, — отвечал Савельич. — Злодеи
не злодеи, а твои ребята
таки пошарили да порастаскали.
Не гневись: конь и о четырех ногах да спотыкается. Прикажи уж дочитать.
Видя мое доброе согласие с Пугачевым, он думал употребить оное в пользу; но мудрое намерение ему
не удалось. Я стал было его бранить за неуместное усердие и
не мог удержаться от смеха. «Смейся, сударь, — отвечал Савельич, — смейся; а как придется нам сызнова заводиться всем хозяйством,
так посмотрим, смешно ли будет».
Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал, и с нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе представит, что я
не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь
такое влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.
— Как же
так, господин коллежский советник? — возразил изумленный генерал. — Других способов тактика
не представляет: движение оборонительное или наступательное…
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить
не беда; а
не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем
не признает,
так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами?
Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
Дядька был в
таком изумлении при виде всего, что происходило, что
не сделал мне никакого вопроса.
Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал колокольчик Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на крыльце. Он был одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: «И ты наш? Давно бы
так!» — Я отворотился от него и ничего
не отвечал.
Соединенный
так нечаянно с милой девушкою, о которой еще утром я
так мучительно беспокоился, я
не верил самому себе и воображал, что все со мною случившееся было пустое сновидение.
— Ну, — продолжал Зурин, —
так и быть. Будет тебе квартира. А жаль… Мы бы попировали по-старинному… Гей! малый! Да что ж сюда
не ведут кумушку-то Пугачева? или она упрямится? Сказать ей, чтоб она
не боялась: барин-де прекрасный; ничем
не обидит, да хорошенько ее в шею.
Старик был тронут. «Ох, батюшка ты мой Петр Андреич! — отвечал он. — Хоть раненько задумал ты жениться, да зато Марья Ивановна
такая добрая барышня, что грех и пропустить оказию. Ин быть по-твоему! Провожу ее, ангела божия, и рабски буду доносить твоим родителям, что
такой невесте
не надобно и приданого».
— Каким же образом, — возразил мой допросчик, — дворянин и офицер один пощажен самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег? Отчего произошла
такая странная дружба и на чем она основана, если
не на измене или по крайней мере на гнусном и преступном малодушии?
Я
не был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя; но я
так часто слыхал о том рассказы, что малейшие подробности врезались в мою память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал.
Марья Ивановна
так просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым, что оно
не только
не беспокоило их, но еще и заставляло часто смеяться от чистого сердца.
Дядька
не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева и что-де злодей его
таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он
не слыхивал.