Неточные совпадения
С крестьянами и дворовыми обходился он строго и своенравно; несмотря
на то, они были ему преданы: они тщеславились богатством и славою
своего господина и в
свою очередь позволяли себе многое в отношении к их соседам, надеясь
на его сильное покровительство.
На другой день первый вопрос его был: здесь ли Андрей Гаврилович? Вместо ответа ему подали письмо, сложенное треугольником; Кирила Петрович приказал
своему писарю читать его вслух и услышал следующее...
По нынешним понятиям об этикете письмо сие было бы весьма неприличным, но оно рассердило Кирила Петровича не странным слогом и расположением, но только
своею сущностью. «Как, — загремел Троекуров, вскочив с постели босой, — высылать к ему моих людей с повинной, он волен их миловать, наказывать! — да что он в самом деле задумал; да знает ли он, с кем связывается? Вот я ж его… Наплачется он у меня, узнает, каково идти
на Троекурова!»
Кирила Петрович оделся и выехал
на охоту с обыкновенной
своею пышностию, — но охота не удалась. Во весь день видели одного только зайца, и того протравили. Обед в поле под палаткою также не удался, или по крайней мере был не по вкусу Кирила Петровича, который прибил повара, разбранил гостей и
на возвратном пути со всею
своей охотою нарочно поехал полями Дубровского.
Дубровский со
своим кучером поймал из них двоих и привел их связанных к себе
на двор.
Слух о сем происшествии в тот же день дошел до Кирила Петровича. Он вышел из себя и в первую минуту гнева хотел было со всеми
своими дворовыми учинить нападение
на Кистеневку (так называлась деревня его соседа), разорить ее дотла и осадить самого помещика в его усадьбе. Таковые подвиги были ему не в диковину. Но мысли его вскоре приняли другое направление.
Они гордо взглянули друг
на друга, и Дубровский заметил злобную улыбку
на лице
своего противника.
Владимир Дубровский несколько раз сряду перечитал сии довольно бестолковые строки с необыкновенным волнением. Он лишился матери с малолетства и, почти не зная отца
своего, был привезен в Петербург
на восьмом году
своего возраста; со всем тем он романически был к нему привязан и тем более любил семейственную жизнь, чем менее успел насладиться ее тихими радостями.
Мысль потерять отца
своего тягостно терзала его сердце, а положение бедного больного, которое угадывал он из письма
своей няни, ужасало его. Он воображал отца, оставленного в глухой деревне,
на руках глупой старухи и дворни, угрожаемого каким-то бедствием и угасающего без помощи в мучениях телесных и душевных. Владимир упрекал себя в преступном небрежении. Долго не получал он от отца писем и не подумал о нем осведомиться, полагая его в разъездах или хозяйственных заботах.
Подъехав к господскому дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями сада. В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо села. Выехав из деревни, поднялись они
на гору, и Владимир увидел березовую рощу и влево
на открытом месте серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку и бедный дом
своего отца.
Насилу мог он продраться сквозь их усердную толпу и взбежал
на ветхое крыльцо; в сенях встретила его Егоровна и с плачем обняла
своего воспитанника.
Несколько дней спустя после
своего приезда молодой Дубровский хотел заняться делами, но отец его был не в состоянии дать ему нужные объяснения; у Андрея Гавриловича не было поверенного. Разбирая его бумаги, нашел он только первое письмо заседателя и черновой ответ
на оное; из того не мог он получить ясное понятие о тяжбе и решился ожидать последствий, надеясь
на правоту самого дела.
Вскоре завидел он домик Андрея Гавриловича, и противуположные чувства наполнили душу его. Удовлетворенное мщение и властолюбие заглушали до некоторой степени чувства более благородные, но последние, наконец, восторжествовали. Он решился помириться с старым
своим соседом, уничтожить и следы ссоры, возвратив ему его достояние. Облегчив душу сим благим намерением, Кирила Петрович пустился рысью к усадьбе
своего соседа и въехал прямо
на двор.
Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого барина. Он лежал в креслах,
на которые перенес его Владимир; правая рука его висела до полу, голова опущена была
на грудь, не было уж и признака жизни в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный
на их попечение, вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и положили
на тот самый стол, за которым столько лет они служили
своему господину.
Похороны совершились
на третий день. Тело бедного старика лежало
на столе, покрытое саваном и окруженное свечами. Столовая полна была дворовых. Готовились к выносу. Владимир и трое слуг подняли гроб. Священник пошел вперед, дьячок сопровождал его, воспевая погребальные молитвы. Хозяин Кистеневки последний раз перешел за порог
своего дома. Гроб понесли рощею. Церковь находилась за нею. День был ясный и холодный. Осенние листья падали с дерев.
Владимир потупил голову, люди его окружили несчастного
своего господина. «Отец ты наш, — кричали они, целуя ему руки, — не хотим другого барина, кроме тебя, прикажи, осударь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим». Владимир смотрел
на них, и странные чувства волновали его. «Стойте смирно, — сказал он им, — а я с приказным переговорю». — «Переговори, батюшка, — закричали ему из толпы, — да усовести окаянных».
Она описывала ему
свою пустынную жизнь, хозяйственные занятия, с нежностию сетовала
на разлуку и призывала его домой, в объятия доброй подруги; в одном из них она изъявляла ему
свое беспокойство насчет здоровья маленького Владимира; в другом она радовалась его ранним способностям и предвидела для него счастливую и блестящую будущность.
Вскоре вся дворня высыпала
на двор. Бабы с криком спешили спасти
свою рухлядь, ребятишки прыгали, любуясь
на пожар. Искры полетели огненной метелью, избы загорелись.
Опомнившись, учитель увидел привязанного медведя, зверь начал фыркать, издали обнюхивая
своего гостя, и вдруг, поднявшись
на задние лапы, пошел
на него…
Маша смотрела
на него с изумлением и перевела слова его Кирилу Петровичу. Кирила Петрович ничего не отвечал, велел вытащить медведя и снять с него шкуру; потом, обратясь к
своим людям, сказал: «Каков молодец! не струсил, ей-богу, не струсил». С той минуты он Дефоржа полюбил и не думал уж его пробовать.
Он попытался было жаловаться
на то Дефоржу, но знания его во французском языке были слишком ограничены для столь сложного объяснения; француз его не понял, и Антон Пафнутьич принужден был оставить
свои жалобы.
— Подождет, Пахомовна;
на конюшне всего три тройки, четвертая отдыхает. Того и гляди подоспеют хорошие проезжие; не хочу
своею шеей отвечать за француза. Чу, так и есть! вон скачут. Э-ге-ге, да как шибко; уж не генерал ли?
Прошло около месяца от его вступления в звание учительское до достопамятного празднества, и никто не подозревал, что в скромном молодом французе таился грозный разбойник, коего имя наводило ужас
на всех окрестных владельцев. Во все это время Дубровский не отлучался из Покровского, но слух о разбоях его не утихал благодаря изобретательному воображению сельских жителей, но могло статься и то, что шайка его продолжала
свои действия и в отсутствие начальника.
В девять часов утра гости, ночевавшие в Покровском, собралися один за другим в гостиной, где кипел уже самовар, перед которым в утреннем платье сидела Марья Кириловна, а Кирила Петрович в байковом сюртуке и в туфлях выпивал
свою широкую чашку, похожую
на полоскательную.
Однажды, пришед в залу, где ожидал ее учитель, Марья Кириловна с изумлением заметила смущение
на бледном его лице. Она открыла фортепьяно, пропела несколько нот, но Дубровский под предлогом головной боли извинился, прервал урок и, закрывая ноты, подал ей украдкою записку. Марья Кириловна, не успев одуматься, приняла ее и раскаялась в ту же минуту, но Дубровского не было уже в зале. Марья Кириловна пошла в
свою комнату, развернула записку и прочла следующее...
— Эх, братец, — прервал Кирила Петрович, — убирайся, знаешь куда, со
своими приметами. Я тебе моего француза не выдам, покамест сам не разберу дела. Как можно верить
на слово Антону Пафнутьичу, трусу и лгуну: ему пригрезилось, что учитель хотел ограбить его. Зачем он в то же утро не сказал мне о том ни слова?
— Поди, Маша, в
свою комнату и не беспокойся. — Маша поцеловала у него руку и ушла скорее в
свою комнату, там она бросилась
на постелю и зарыдала в истерическом припадке. Служанки сбежались, раздели ее, насилу-насилу успели ее успокоить холодной водой и всевозможными спиртами, ее уложили, и она впала в усыпление.
В тридцати верстах от него находилось богатое поместие князя Верейского. Князь долгое время находился в чужих краях, всем имением его управлял отставной майор, и никакого сношения не существовало между Покровским и Арбатовым. Но в конце мая месяца князь возвратился из-за границы и приехал в
свою деревню, которой отроду еще не видал. Привыкнув к рассеянности, он не мог вынести уединения и
на третий день по
своем приезде отправился обедать к Троекурову, с которым был некогда знаком.
Излишества всякого рода изнурили его здоровие и положили
на нем
свою неизгладимую печать.
Кирила Петрович был чрезвычайно доволен его посещением, приняв оное знаком уважения от человека, знающего свет; он по обыкновению
своему стал угощать его смотром
своих заведений и повел
на псарный двор.
Возвратись, он велел подавать
свою карету и, несмотря
на усильные просьбы Кирила Петровича остаться ночевать, уехал тотчас после чаю.
Перед домом расстилался густо-зеленый луг,
на коем паслись швейцарские коровы, звеня
своими колокольчиками.
Ужин в
своем достоинстве ничем не уступал обеду. Гости отправились в комнаты, для них отведенные, и
на другой день поутру расстались с любезным хозяином, дав друг другу обещание вскоре снова увидеться.
Марья Кириловна сидела в
своей комнате, вышивая в пяльцах, перед открытым окошком. Она не путалась шелками, подобно любовнице Конрада, которая в любовной рассеянности вышила розу зеленым шелком. Под ее иглой канва повторяла безошибочно узоры подлинника, несмотря
на то ее мысли не следовали за работой, они были далеко.
Он тихо обнял стройный ее стан и тихо привлек ее к
своему сердцу. Доверчиво склонила она голову
на плечо молодого разбойника. Оба молчали.
— Как не так, — отвечал рыжий и, вдруг перевернувшись
на одном месте, освободил
свои щетины от руки Степановой. Тут он пустился было бежать, но Саша догнал его, толкнул в спину, и мальчишка упал со всех ног. Садовник снова его схватил и связал кушаком.
Кирила Петрович ходил взад и вперед по зале, громче обыкновенного насвистывая
свою песню; весь дом был в движении, слуги бегали, девки суетились, в сарае кучера закладывали карету,
на дворе толпился народ. В уборной барышни перед зеркалом дама, окруженная служанками, убирала бледную, неподвижную Марью Кириловну, голова ее томно клонилась под тяжестью бриллиантов, она слегка вздрагивала, когда неосторожная рука укалывала ее, но молчала, бессмысленно глядясь в зеркало.
На дворе множество людей, коих по разнообразию одежды и по общему вооружению можно было тотчас признать за разбойников, обедало, сидя без шапок, около братского котла.
На валу подле маленькой пушки сидел караульный, поджав под себя ноги; он вставлял заплатку в некоторую часть
своей одежды, владея иголкою с искусством, обличающим опытного портного, и поминутно посматривал во все стороны.
Караульщик кончил
свою работу, встряхнул
свою рухлядь, полюбовался заплатою, приколол к рукаву иголку, сел
на пушку верхом и запел во все горло меланхолическую старую песню...
Дубровский, полагаясь
на совершенное расстройство неприятеля, остановил
своих и заперся в крепости, приказав подобрать раненых, удвоив караулы и никому не велев отлучаться.