Неточные совпадения
Часу в шестом Перепетуя Петровна проснулась и пробыла несколько минут в том состоянии, когда человек не знает еще хорошенько, проснулся он или нет,
а потом старалась припомнить, день был это или ночь; одним словом, она заспалась,
что, как известно, часто случается с здоровыми людьми, легшими после сытного обеда успокоить свое бренное тело.
—
Что же ты, дура, давно мне не скажешь, — проговорила Перепетуя Петровна, вставая проворно с постели, насколько может проворно встать женщина лет около пятидесяти и пудов шести веса,
а потом, надев перед зеркалом траурный тюлевый чепец, с печальным лицом, медленным шагом вышла в гостиную. Гостья и хозяйка молча поцеловались и уселись на диване.
—
Что ж такое гипохондрия! Ничего! — возразила Феоктиста Саввишна. — Да вот недалеко пример — Басунов, Саши, племянницы моей, муж, целый год был в гипохондрии, однако прошла; теперь здоров совершенно.
Что же после открылось? Его беспокоило,
что имение было в залоге; жена глядела, глядела, видит, делать нечего, заложила свою деревню,
а его-то выкупила, и прошло.
Ну, без сомнения, я каждый день то сама, то посылаю; не поверите, все ночи не сплю, не знаю, как и самое-то бог подкрепляет; вот, сударыня моя, накануне троицына дня приходит ее Марфутка-ключница и говорит мне: «
Что это, говорит, матушка, у нас барыня-то все задумывается?»
А я и говорю: «Как же, я говорю, не задумываться; это по-вашему ничего, кто бы ни умер, мать ли, муж ли — все равно».
А она мне на это и говорит (она, даром
что простая, умная этакая, сметливая, славная женщина): «Нет, говорит, матушка, барыня-то что-то очень сумнительна: все нас изволит высылать вон и все перебирает письма Василья Петровича да Павла Васильича,
а вчера как будто бы и заговариваться стала: говорит,
а что — и понять невозможно».
— Лиза писала,
что приедет и с мужем сюда совсем на житье;
а Паша уж месяца с три как приехал из Москвы; он, слава богу, все ихные там экзамены кончил хорошо; в наверситете ведь он был.
—
Что он? Ничего… мужчина! У них, знаете, как-то чувств-то этаких нет…
А уж он и особенно, всегда был такой неласковый. Ну, вот хоть ко мне: я ему, недалеко считать, родная тетка; ведь никогда, сударыня моя, не придет; чтобы этак приласкался, поговорил бы, посоветовался, рассказал бы что-нибудь — никогда! Придет, сидит да ногой болтает, согрешила грешная. Я с вами, Феоктиста Саввишна, говорю откровенно…
Хорошо,
что я же нашла жениха,
а то, пожалуй, и теперь бы сидела в девках… никто бы и не заметил.
Ну, сначала было все хорошо, очень были рады,
что выходит замуж,
а после на меня же была претензия; Василий Петрович часто говаривал: «Бог с вами, сестрица, спровадили от нас Лизу за тридевять земель, жила бы лучше поближе к нам; зять — человек неизвестный, бог знает как и живет».
А и теперь, для
чего я живу?
Были слухи, будто бы Марья Ивановна говорила иногда и от себя, высказывала иногда и личные свои мнения, так, например, жаловалась на Владимира Андреича, говорила,
что он решительно ни в
чем не дает ей воли,
а все потому,
что взял ее без состояния,
что он человек хитрый и хорош только при людях; на дочерей своих она тоже жаловалась, особенно на старшую, которая, по ее словам, только и боялась отца.
Хозяйке и барышням раскланялась она жеманно, свернув несколько голову набок,
а Владимиру Андреичу, видно для выражения своего почтения, присела ниже,
чем прочим.
— Вот этого-то тебе и не позволят сделать, — возразил Владимир Андреич. — Я уж заметил,
что ты всегда с дрянью танцуешь.
А отчего? Оттого,
что все готово! Как бы своя ноша потянула, так бы и знала, с кем танцевать; да! — заключил он выразительно и вышел.
А дней через несколько с помощью Феоктисты Саввишны и исчисленных мною особ многие, очень многие узнали,
что после покойного Бешметева приехал сын, ужасный чудак, неловкий, да, кажется, и недальний — просто тюфяк.
— Счастье твое, мать моя!
А со мной — так он не больно говорлив. О
чем это с тобою-то говорил?
Здоровья своего,
что называется, не щадила; немало с тобой возилась, не молоденькая была;
а тебе не хочется остаться успокоить ее в последние,
что называется, минуты.
А главное, на
что воспитывать детей, которых уже теперь двое?
Он рассказывал шурину довольно странные про себя вещи; так, например, он говорил,
что в турецкую кампанию какой-то янычар с дьявольскими усами отрубил у него у правой ноги икру; но их полковой медик, отличнейший знаток, так
что все петербургские врачи против него ни к черту не годятся, пришил ему эту икру, и не его собственную, которая второпях была затеряна,
а икру мертвого солдата.
Общество, как повествует предание, было самое блистательное, так
что какой-то господин, проживавший в том городе целую зиму, отзывался об нем, по приезде в Петербург, в самых лестных выражениях, называя тамошних дам душистыми цветками,
а все общество чрезвычайно чистым и опрятным.
Вон посмотришь на другую-то молодежь:
что это за ловкость,
что это за вежливость в то же время к дамам, — вчуже, можно сказать, сердце радуется;
а в нем решительно ничего этого нет: с нами-то насилу слово скажет,
а с посторонними так и совсем не говорит.
Он очень успел, по словам тетки, заискать в обществе,
а все потому,
что ласков и обходителен; и к ней он тоже был очень ласков.
Перепетуя Петровна была совершенно права в своих приговорах насчет племянника. Он был очень не говорлив, без всякого обращения и в настоящее время действительно никуда не выезжал, несмотря на то,
что владел фраком отличнейшего сукна и парными санями. Но так как многие поступки человека часто обусловливаются весьма отдаленными причинами,
а поэтому я не излишним считаю сказать здесь несколько слов о детстве и юношестве моего героя.
Все почти товарищи, некоторые из зависти,
а другие просто для удовольствия, любили подтрунить над ним, рассказывая,
что будто бы он спит с нянькою и по вечерам беспрестанно долбит уроки,
а трубки покурить не смеет и подумать, потому
что маменька высечет.
Она прозвала его старичком и всем своим знакомым рассказывала,
что постояльца ей просто бог послал,
что он второй феномен,
что этакой скромности она даже сама в девицах не имела,
что он, кроме университета, никуда даже шагу не сделал,
а уж не то чтобы заводить какие-нибудь дебоширства.
Титулярная советница, несмотря на сорок пятый год жизни, хранила еще в груди своей сердце, способное любить: когда Бешметев уехал на вакацию, она с ужасом догадалась,
что питает к своему постояльцу не привычку,
а чувство более нежное, более страстное, потому
что, в продолжение трех месяцев его отсутствия, безмерно грустила и скучала,
а когда Павел приехал, она до сумасшествия обрадовалась ему и чрезвычайно сконфузилась.
А глаза… даже на таком дальнем расстоянии видно было,
что у ней чудные черные глаза!
Павел догадался,
что они ездят к обедне,
а потом узнал — и куда именно; оказалось,
что в соседний приход.
Через несколько времени Павел получил письмо от тетки, которая уведомляла его,
что отец его умер,
а мать в параличе, и просила его непременно приезжать как можно скорее домой.
Оставаясь один, он обыкновенно ложился на кровать и бог знает о
чем начинал думать,
а сердце между тем беспрестанно ныло и тосковало.
Семейная жизнь сестры была для Бешметева новым источником неприятностей; Масуров казался ему отвратительнейшим существом,
а сестра страдалицею, тем более
что ей угрожало впереди существенное зло — бедность.
— Это
что за вздор?
А я-то на
что? Я знакома, все равно. Нечего, извольте-ка сбираться: вместе и поедем, отпусти свою лошадь-то. Палашка, вели его лошади домой ехать!
Гости же Феоктисты Саввишны в отношении особ высшего круга держали себя почтительно,
а хозяйка оказывала им исключительное внимание, хотя в то же время все почти знали,
что эти особы — пуф, или, как говорили многие, сидят на овчинах,
а бьют с соболей, то есть крепко небогаты.
Барышни с своей стороны не глядели более ни на Павла, ни на его собеседника,
а разговаривали громко о недавно бывшем маскараде на французском языке,
что они всегда делали в укор невежественным гостям Феоктисты Саввишны.
Юлия Владимировна сжалилась и с кислою миною уселась за фортепьяно. С первым же ее аккордом все гости, игравшие и не игравшие в карты, вышли в залу,
а потом со второго куплета (она пела: «
Что ты, ветка бедная… « [«
Что ты, ветка бедная…» — романс на слова И.П.Мятлева (1796—1844).]) многие начали погружаться в приятную меланхолию.
«Милая Лиза!
Что ты делаешь в деревне? Приезжай скорее: мне очень скучно. Матушка в том же положении, тетка бранится; мужа твоего не видал,
а у детей был: они, слава богу, здоровы. Приезжай! Мне о многом надобно с тобой переговорить. Брат твой…» и проч.
Страшно и отрадно становилось ему, когда он начинал думать,
что эта девушка, столь прекрасная и которая теперь так далека от него, не только полюбит его, но и отдастся ему в полное обладание, будет принадлежать ему телом и душой,
а главное, душой…
Впрочем, Павел все это только думал, сестре же говорил: «Конечно, недурно… но ведь как?..» Со времени появления в голове моего героя мысли о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в крови: мечтания его сделались как-то раздражительны,
а желание видеть Юлию еще сильнее, так
что через несколько дней он пришел к сестре и сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых.
— Я не боюсь, но не люблю общества; мне как-то неловко бывать с людьми; все на тебя смотрят: нужно говорить,
а я решительно не нахожусь, в голове моей или пустые фразы, или уж чересчур серьезные мысли,
а что прилично для разговора, никогда ничего нет.
— Потом стороной и разузнаем,
что и как…
а там ты съездишь в дом раза два…
—
А вот посмотрим…
Что ж? Прикажете одеваться? Угодно вам ехать? — шутила Лизавета Васильевна, вставая.
Не говоря уже о толстых, усевшихся играть в преферанс или вист, было даже несколько тоненьких молодых людей с гораздо более неприличными,
чем он, для бала физиономиями и фраками: некоторые из них, подобно ему, сидели вдали,
а другие даже танцевали.
Высоким господином интересовались, кажется, многие дамы: некоторые на него взглядывали, другие приветливо ему кланялись,
а одна молодая дама даже с умыслом села близ него, потому
что, очень долго заставив своего кавалера, какого-то долговязого юношу, носить по зале стул, наконец показала на колонну, около которой стоял франт; но сей последний решительно не обратил на нее внимания и продолжал лениво смотреть на свои усы.
—
А вот мы так не так!.. — сказал Масуров, живо перекинувшись через борт бильярда, и, вывернув неимоверно локти, принялся целиться. — Бац! — вскрикнул он, сделав довольно ловко желтого шара в среднюю лузу. — Вот оно
что значит на контру-то, каков удар!
А? — продолжал он, обращаясь к зрителям.
— Вот как долго целитесь,
а еще говорите,
что с Тюрей играли… на «себя», ей-богу, на «себя»! — повторил Масуров, между тем как прицеливался его партнер.
—
А то понимать,
что сестра твоя свела интригу.
— Нет, мне нечего ее щадить; она сама себя не щадит, коли так делает; я говорю,
что чувствую. Я было хотела сейчас же ехать к ней, да Михайла Николаича пожалела, потому
что не утерпела бы, при нем же бы все выпечатала.
А ты так съезди, да и поговори ей; просто скажи ей,
что если у них еще раз побывает Бахтиаров, то она мне не племянница. Слышишь?
Перепетую Петровну возмутила Феоктиста Саввишна. Она рассказала ей различные толки о Лизавете Васильевне, носившиеся по городу и по преимуществу развиваемые в дружественном для нее доме, где прежде очень интересовались Бахтиаровым,
а теперь заметно на него сердились, потому
что он решительно перестал туда ездить и целые дни просиживал у Масуровых.
— Время такое, насморки везде.
А я так сегодня целый день не бывала дома; бездомовница такая сделалась,
что ужас; теперь вот у вас сижу, после обеда была у вашей тетушки… как она вас любит!
А целое утро и обедала я у Кураевых…
Что это за прекрасное семейство!
— Да, это Юлия Владимировна: прекрасная девица. Дай только бог ей партию хорошую,
а из нее выйдет превосходная жена; наперед можно сказать,
что она не огорчит своего мужа ни в малейших пустяках, не только своим поведением или какими-нибудь неприличными поступками, как делают в нынешнем свете другие жены. — Последние слова Феоктиста Саввишна произнесла с большим выражением, потому
что, говоря это, имела в виду кольнуть Лизавету Васильевну.