Неточные совпадения
Манишки и шейные платки для Петра Михайлыча, воротнички, нарукавнички и модести [Модести — вставка (чаше всего кружевная) к дамскому платью.] для Настеньки Палагея Евграфовна чистила всегда сама и сама бы, кажется, если б только сил ее доставало, мыла и все прочее, потому что, по собственному ее выражению, у нее кровью
сердце обливалось, глядя
на вымытое прачкою белье.
Настеньку никто не ангажировал; и это еще ничего — ей угрожала большая неприятность: в числе гостей был некто столоначальник Медиокритский, пользовавшийся особенным расположением исправницы, которая отрекомендовала его генеральше писать бумаги и хлопотать по ее процессу, и потому хозяйка скрепив
сердце пускала его
на свои вечера, и он обыкновенно занимался только тем, что натягивал замшевые перчатки и обдергивал жилет.
— Эх-ма, молодежь, молодежь! Ума у вас, может быть, и больше против нас, стариков, да
сердца мало! — прибавил он, всходя
на крыльцо, и тотчас, по обыкновению, предуведомил о госте к обеду Палагею Евграфовну.
— В любви нуждается бог и собственное
сердце человека. Без любви к себе подобным жить
на свете тяжело и грешно! — произнес внушительно старик.
Поравнявшись с молодыми людьми, он несколько времени смотрел
на них и, как бы умилившись своим суровым
сердцем, усмехнулся, потер себе нос и вообще придал своему лицу плутоватое выражение, которым как бы говорил: «Езжали-ста и мы
на этом коне».
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее
на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное
сердце.
Очень много
на свете людей,
сердце которых нельзя тронуть ни мольбами, ни слезами, ни вопиющей правдой, но польсти им — и они смягчатся до нежности, до службы; а герой мой, должно сказать, по преимуществу принадлежал к этому разряду.
Он один наш идол, и в жертву ему приносится все дорогое, хотя бы для этого пришлось оторвать самую близкую часть нашего
сердца, разорвать главную его артерию и кровью изойти, но только близенько,
на подножии нашего золотого тельца!
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика
на самых первых порах приезда его
на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока были приятны для его мужественного
сердца.
— Не встанет у меня! Не такое мое
сердце; нынче в лихорадке лежал, так еще сердитее стал, — ответил
на это ямщик, повертывая и показывая свое всплошь желтое лицо и желтые белки.
Кто бы за эту тонину согласился платить такими чересчур уж не тонкими страданьями, которые гложут теперь мое
сердце!»
На последней мысли он крикнул сердито...
— Что говорить, батюшка, — повторил и извозчик, — и в молитве господней, сударь, сказано, — продолжал он, — избави мя от лукавого, и священники нас, дураков, учат: «Ты, говорит, только еще о грехе подумал, а уж ангел твой хранитель
на сто тысяч верст от тебя отлетел — и вселилась в тя нечистая сила: будет она твоими ногами ходить и твоими руками делать; в
сердце твоем, аки птица злобная, совьет гнездо свое…» Учат нас, батюшка!
Вот и крыльцо,
на котором он некогда стоял, ожидая с замирающим
сердцем поступительного экзамена, перешел потом к новому университету, взглянул
на боковые окна, где когда-то слушал энциклопедию законоведения, узнал, наконец, тротуарный столбик, за который, выбежав, как полоумный, с последнего выпускного экзамена, запнулся и упал.
Между тем начинало становиться темно. «Погибшее, но милое создание!» — думал Калинович, глядя
на соседку, и в душу его запало не совсем, конечно, бескорыстное, но все-таки доброе желание: тронуть в ней, может быть давно уже замолкнувшие, но все еще чуткие струны, которые, он верил, живут в
сердце женщины, где бы она ни была и чем бы ни была.
Не понимая, что такое с ним делается, он перелег
на диван и — странно! — сам не зная к чему, стал прислушиваться: вся кровь как будто прилила к
сердцу.
Всплеснула я руками, бросилась
на колени и точно уж молилась: всю, кажется, душу мою, все
сердце выплакала.
— Я знаю чему! — подхватила Настенька. — И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив, а после будет с тобой еще хуже — поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому что, пока я не встречалась с тобой, я все-таки была
на что-нибудь похожа; а тут эти сомнения, насмешки… и что пользы? Как отец же Серафим говорит: «
Сердце черствеет, ум не просвещается. Только
на краеугольном камне веры, страха и любви к богу можем мы строить наше душевное здание».
Самые искренние его приятели в отношении собственного его
сердца знали только то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла;
на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
Быстро понесла их пара серых рысаков по торцовой мостовой. Калинович снова почувствовал приятную качку хорошего экипажа и ощутил в
сердце суетную гордость — сидеть, развалившись,
на эластической подушке и посматривать
на густую толпу пешеходов.
«Этот человек три рубля серебром отдает
на водку, как гривенник, а я беспокоюсь, что должен буду заплатить взад и вперед
на пароходе рубль серебром, и очень был бы непрочь, если б он свозил меня
на свой счет. О бедность! Какими ты гнусными и подлыми мыслями наполняешь
сердце человека!» — думал герой мой и, чтоб не осуществилось его желание, поспешил первый подойти к кассе и взял себе билет.
Можно будет распустить под рукой слух, что это старая ваша любовь,
на которую мать была не согласна, потому что он нечиновен; но для
сердца вашего, конечно, не может существовать подобного препятствия: вы выходите за него, и прекрасно!
— Князь!.. — воскликнул старик со слезами
на глазах. — Так я его понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит,
сердце мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок волоком сделал: то и князь в нашем деле, — так я его понимаю.
— Горничные девицы, коли не врут, балтывали… — проговорил он, горько усмехнувшись. — И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: «Вдова — мирской человек»; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. — воскликнул он, прижимая руку к
сердцу. — Как бы теперь старый генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и не полелеяли ее молодости и цветучести… Батюшка! Генерал спросит у них ответа
на страшном суде, и больше того ничего не могу говорить!
Я чувствую, как
сердце ваше обливается кровью при мысли, что муж ваш
на днях еще в одном прении напорол такую чепуху, которая окончательно обнаружила всю глубину его умственных неспособностей, и вам вряд ли удастся удержать тот великолепный пост,
на котором вам так удобно.
Жму, наконец, с полным участием руку тебе, мой благодушный юноша, несчастная жертва своей грозной богини-матери, приславшей тебя сюда искать руки и
сердца блестящей фрейлины, тогда как
сердце твое рвется в маленькую квартирку
на Пески, где живет она, сокровище твоей жизни, хотя ты не смеешь и подумать украсить когда-нибудь ее скромное имя своим благородным гербом.
Молодой вице-губернатор, еще
на университетских скамейках, по устройству собственного
сердца своего, чувствовал всегда большую симпатию к проведению бесстрастной идеи государства, с возможным отпором всех домогательств сословных и частных.
Значит, все равно, что свинья, бесчувственный, и то без слез не могу быть, когда оне играть изволят; слов моих лишаюсь суфлировать по тому самому, что все это у них
на чувствах идет; а теперь, хоть бы в Калуге,
на пробных спектаклях публика тоже была все офицеры, народ буйный, ветреный, но и те горести
сердца своего ощутили и навзрыд плакали…
— Понимаю, матушка Настасья Петровна, и только теперь, глядевши
на вас, всем
сердцем моим восхищаюсь! — возразил тот и с умилением склонил голову набок.
— Наконец — господи боже мой! — я тебе узнала цену, сравнив его с тобой! — воскликнула Настенька. — Ты тоже эгоист, но ты живой человек, ты век свой стремишься к чему-нибудь, страдаешь ты, наконец, чувствуешь к людям и к их известным убеждениям либо симпатию, либо отвращение, и сейчас же это выразишь в жизни; а Белавин никогда: он обо всем очень благородно рассудит и дальше не пойдет! Ему легко жить
на свете, потому что он тряпка, без крови, без
сердца, с одним только умом!..
— Нет! — начал он. — Это обидно, очень обидно! Обидно за себя, когда знаешь, что в десять лет положил
на службу и душу и
сердце… Наконец, грустно за самое дело, которое, что б ни говорили, мало подвигается к лучшему.