Неточные совпадения
— То-то вы, баря: «луку не
ем», все бы вам сахару.
Она никогда не оставалась покупками Петра Михайлыча довольною и
была в этом совершенно права: приятели купцы
то обвешивали его,
то продавали ему гнилое за свежее, тогда как в самой Палагее Евграфовне расчетливое хозяйство и чистоплотность
были какими-то ненасытными страстями.
Приехав неизвестно как и зачем в уездный городишко, сначала чуть
было не умерла с голоду, потом попала в больницу, куда придя Петр Михайлыч и увидев больную незнакомую даму, по обыкновению разговорился с ней; и так как в этот год овдовел,
то взял ее к себе ходить за маленькой Настенькой.
С самого раннего утра до поздней ночи она мелькала
то тут,
то там по разным хозяйственным заведениям: лезла зачем-то на сеновал, бегала в погреб, рылась в саду; везде, где только можно
было, обтирала, подметала и, наконец, с восьми часов утра, засучив рукава и надев передник, принималась стряпать — и надобно отдать ей честь: готовить многие кушанья
была она великая мастерица.
— И
то дурно: что ж мы
будем сегодня читать? Вот вечером и нечего читать.
Кроме
того, у сторожа
была любимая привычка позавтракать рано поутру разогретыми щами, которые он обыкновенно и становил с вечера в смотрительской комнате в печку на целую ночь.
Со школьниками он еще кое-как справлялся и, в крайней необходимости, даже посекал их, возлагая это, без личного присутствия, на Гаврилыча и давая ему каждый раз приказание наказывать не столько для боли, сколько для стыда; однако Гаврилыч, питавший к школьникам какую-то глубокую ненависть, если наказуемый
был только ему по силе, распоряжался так, что
тот, выскочив из смотрительской, часа два отхлипывался.
— Известно что: двои сутки
пил! Что хошь,
то и делайте. Нет моей силушки: ни ложки, ни плошки в доме не стало: все перебил; сама еле жива ушла; третью ночь с детками в бане ночую.
В противоположность разговорчивости и обходительности Петра Михайлыча, капитан
был очень молчалив, отвечал только на вопросы и
то весьма односложно.
Он очень любил птиц, которых держал различных пород до сотни; кроме
того, он
был охотник ходить с ружьем за дичью и удить рыбу; но самым нежнейшим предметом его привязанности
была легавая собака Дианка.
Из предыдущей главы читатель имел полное право заключить, что в описанной мною семье царствовала тишь, да гладь, да божья благодать, и все
были по возможности счастливы. Так оно казалось и так бы на самом деле существовало, если б не
было замешано тут молоденького существа, моей будущей героини, Настеньки.
Та же исправница, которая так невыгодно толковала отношения Петра Михайлыча к Палагее Евграфовне, говорила про нее.
Настенька
была в полном смысле
то, что называется уездная барышня…
В
то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде
того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что мать принуждена
была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии
была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется,
быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна
была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни
томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Если автору случалось в нынешних барышнях замечать что-то вроде любви,
то тут же открывалось, что чувство это
было направлено именно на человека, с которым могла составиться приличная партия; и чем эта партия
была приличнее,
то есть выгоднее,
тем более страсть увеличивалась.
Героиня моя
была не такова: очень умненькая, добрая, отчасти сентиментальная и чувствительная, она в
то же время сидела сгорбившись, не умела танцевать вальс в два темпа, не играла совершенно на фортепьяно и по-французски произносила — же-не-ве-па, же-не-пе-па.
Скупость ее, говорят, простиралась до
того, что не только дворовой прислуге, но даже самой себе с дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого не
было, готовилось в такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием,
тем более что генеральша оказалась в обращении очень горда, и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни с кем почти не сошлась и открыто говорила, что она только и отдыхает душой, когда видится с князем Иваном и его милым семейством (князь Иван
был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
Танцующих мужчин
было немного, и все они танцевали
то с хозяйской дочерью,
то с другими знакомыми девицами.
Настеньку никто не ангажировал; и это еще ничего — ей угрожала большая неприятность: в числе гостей
был некто столоначальник Медиокритский, пользовавшийся особенным расположением исправницы, которая отрекомендовала его генеральше писать бумаги и хлопотать по ее процессу, и потому хозяйка скрепив сердце пускала его на свои вечера, и он обыкновенно занимался только
тем, что натягивал замшевые перчатки и обдергивал жилет.
Вдруг, например, захотела ездить верхом, непременно заставила купить себе седло и, несмотря на
то, что лошадь
была не приезжена и сама она никогда не ездила, поехала, или, лучше сказать, поскакала в галоп, так что Петр Михайлыч чуть не умер от страха.
Сходила и две недели после
того была больна.
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо
был уверен, что на следующее же лето все пройдет от купанья, а вместе с
тем неимоверно восхищался, замечая, что Настенька с каждым днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
— Подавали ему надежду, вероятно, вы, а не я, и я вас прошу не беспокоиться о моей судьбе и избавить меня от ваших сватаний за кого бы
то ни
было, — проговорила она взволнованным голосом и проворно ушла.
В противоположность Лебедеву, это
был маленький, худенький молодой человек, весьма робкого и, вследствие этого, склонного поподличать характера, вместе с
тем большой говорун и с сильной замашкой пофрантить: вечно с завитым а-ла-коком и висками.
Экзархатов поднял на него немного глаза и снова потупился. Он очень хорошо знал Калиновича по университету, потому что они
были одного курса и два года сидели на одной лавке; но
тот, видно, нашел более удобным отказаться от знакомства с старым товарищем.
— А я вас благодарю; только тут, милостивый государь, у меня
есть одно маленькое условие: кто моего коня берет,
тот должен у меня хлеба-соли откушать, обедать: это плата за провоз.
Милости прошу, — сказал почтмейстер и повел своего гостя через длинную и холодную залу, на стенах которой висели огромные масляной работы картины, до
того тусклые и мрачные, что на первый взгляд невозможно
было определить их содержание.
Кругом всего дома
был сделан из дикого камня тротуар, который в продолжение всей зимы расчищался от снега и засыпался песком в
тех видах, что за неимением в городе приличного места для зимних прогулок генеральша с дочерью гуляла на нем между двумя и четырьмя часами.
— Нет, я здесь
буду служить, — отвечал
тот.
Она питала сильное желание выдать Настеньку поскорей замуж, и
тем более за смотрителя, потому что, судя по Петру Михайлычу, она твердо
была убеждена, что если уж смотритель, так непременно должен
быть хороший человек.
— Я
был не у многих, но… и о
том сожалею! — отвечал Калинович.
— Как угодно-с! А мы с капитаном
выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что
тот хотел взять, он не дал ему и сам
выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.
— Да,
ем, — отвечал
тот с несколько насмешливой улыбкой, но, попробовав, начал
есть с большим аппетитом. — Это очень хорошо, — проговорил он, — прекрасно приготовлено!
Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она
то начинала смотреть в окно,
то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать, в эти минуты
была прехорошенькая.
— Почти, — отвечал Калинович, — но дело в
том, что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он с расстановкой, — хотя, судя по силе его таланта и по
тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен
был сделать многое.
— Лермонтов тоже умер, — отвечал Калинович, — но если б
был и жив, я не знаю, что бы
было. В
том, что он написал, видно только, что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.
— Да, — продолжал Калинович, подумав, — он
был очень умный человек и с неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В
том, что он писал, он
был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет
того сам сочинитель; а бог даст, может
быть, настанет и
та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
В продолжение года капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти раз, но и
то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже
было из
того, что ко всем словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.
«Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо знала, что морковь
было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял большую часть сада в
том виде, в каком он
был, возражая экономке...
— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб разогнать, может
быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его герой:
тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна
была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому,
была занята совсем другим: она
то пропускала игры,
то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
Вдовствуя неизвестное число лет после своего мужа — приказного, она пропитывала себя отдачею своего небольшого домишка внаем и с Палагеей Евграфовной находилась в теснейшей дружбе,
то есть прибегала к ней раза три в неделю попить и
поесть, отплачивая ей за
то принесением всевозможных городских новостей; а если таковых не случалось, так и от себя выдумывала.
Такова
была почти вся с улицы видимая жизнь маленького городка, куда попал герой мой; но что касается простосердечия, добродушия и дружелюбия, о которых объяснял Петр Михайлыч,
то все это, может
быть, когда-нибудь бывало в старину, а нынче всем и каждому, я думаю,
было известно, что окружный начальник каждогодно делает на исправника донос на стеснительные наезды
того на казенные имения.
Зайдут к Семенову, а тут кстати раскупорят, да и разопьют бутылочки две мадеры и домой уж возвратятся гораздо повеселее, тщательно скрывая от жен, где
были и что делали; но
те всегда догадываются по глазам и делают по этому случаю строгие выговоры, сопровождаемые иногда слезами. Чтоб осушить эти слезы, мужья дают обещание не заходить никогда к Семенову; но им весьма основательно не верят, потому что обещания эти нарушаются много-много через неделю.
Герой мой
был слишком еще молод и слишком благовоспитан, чтобы сразу втянуться в подобного рода развлечение; да, кажется, и по характеру своему
был совершенно не склонен к
тому.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый день обедал у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как в единственном уголку, где радушно его приняли и где все-таки он видел человечески развитых людей; а может
быть, к
тому стала привлекать его и другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание и службе; каждое утро он проводил в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением
было — уволить Терку, и на место его
был нанят молодцеватый вахмистр.
Те думали, что новый смотритель подарочка хочет, сложились и общими силами купили две головки сахару и фунтика два чаю и принесли все это ему на поклон, но
были, конечно, выгнаны позорным образом, и потом, когда в следующий четверг снова некоторые мальчики не явились, Калинович на другой же день всех их выключил — и ни просьбы, ни поклоны отцов не заставили его изменить своего решения.
Лебедев, толкуя таблицу извлечения корней, не
то чтоб спутался, а позамялся немного и тотчас же после класса позван
был в смотрительскую, где ему с холодною вежливостью замечено, что учитель с преподаваемою им наукою должен
быть совершенно знаком и что при недостатке сведений лучше избрать какую-нибудь другого рода службу.