— Каждое воскресенье-с! — сказал Захаревский. — И посещать его, — продолжал он опять вкрадчивым голосом, — почти долг каждого дворянина… один не приедет,
другой, — и нет собраний, а между тем где же молодежи и девушкам
повеселиться!
Руслан томился молчаливо, // И смысл и память потеряв. // Через плечо глядя спесиво // И важно подбочась, Фарлаф, // Надувшись, охал за Русланом. // Он говорит: «Насилу я // На волю вырвался,
друзья! // Ну, скоро ль встречусь
с великаном? // Уж то-то крови будет течь, // Уж то-то жертв любви ревнивой! //
Повеселись, мой верный меч, //
Повеселись, мой конь ретивый!»
Элиза Августовна не проронила ни одной из этих перемен; когда же она, случайно зашедши в комнату Глафиры Львовны во время ее отсутствия и случайно отворив ящик туалета, нашла в нем початую баночку rouge végétal [румян (фр.).], которая лет пятнадцать покоилась рядом
с какой-то глазной примочкой в кладовой, — тогда она воскликнула внутри своей души: «Теперь пора и мне выступить на сцену!» В тот же вечер, оставшись наедине
с Глафирой Львовной, мадам начала рассказывать о том, как одна — разумеется, княгиня — интересовалась одним молодым человеком, как у нее (то есть у Элизы Августовны) сердце изныло, видя, что ангел-княгиня сохнет, страдает; как княгиня, наконец, пала на грудь к ней, как к единственному
другу, и живописала ей свои волнения, свои сомнения, прося ее совета; как она разрешила ее сомнения, дала советы; как потом княгиня перестала сохнуть и страдать, напротив, начала толстеть и
веселиться.
Едва оправившийся от болезни Рославлев не мог подражать своим товарищам, и в то время как они
веселились и опоражнивали стаканы
с пуншем, он подсел к двум заслуженным ротмистрам, которые также принимали не слишком деятельное участие в шумной радости
других офицеров.